Рассказы капитана Воронина, поведанные им самим (Сузюмов Евгений Матвеевич)

Родился в 1908 г. Заместитель начальника отдела морских экспедиций АН СССР. Член бюро секции писателей-маринистов Союза писателей СССР. Член редколлегии сборника "Полярный круг". Участник многих полярных экспедиций и плаваний. Автор семи книг и около ста научных и научно-популярных работ и очерков. Работает над темой "История морских и полярных экспедиций". Живет в Москве.

В "созвездии" полярных мореходов недавнего прошлого имя Владимира Ивановича Воронина подобно звезде первой величины. Редкому капитану дарила судьба такую интересную жизнь. Потомственный помор, прославленный полярный капитан, участник нескольких вошедших в историю освоения Арктики эпопей, Воронин еще при жизни увидел свое имя увековеченным на географической карте. Сын русского народа, он жил всегда интересами народа, и вполне закономерно жизненный путь привел его в ряды Коммунистической партии. Владимир Иванович был большим патриотом Родины, служению ей отдал он больше полувека и умер, как истый моряк, на капитанском мостике.

Его фамилия хотя и упоминается на страницах мемуарной и географической литературы, но как-то больше на втором плане. Мало написано у нас о Воронине, а его жизнь и даже отдельные рейсы могли бы дать богатый материал не для одной увлекательной повести. Знакомство с книгой Евгения Юнга "Капитан Воронин" вызывает разочарование.

Мне хочется рассказать о Владимире Ивановиче, каким я видел его в навигацию 1943 г., когда пришлось плавать в Арктике на ледоколе, которым командовал он.

Тогда ему шел уже шестой десяток.

Владимир Иванович поселил меня в своей каюте и предложил спать на его широкой капитанской кровати, а сам перешел на диван. На мои протесты он махнул рукой и сказал:

- Вот поживете со мной и сами увидите: пока мы плаваем во льдах, койка мне не нужна...

И действительно, в такие дни он бывал редким гостем в каюте. Большую часть суток он проводил на мостике. Буфетчица Марфа носила ему в штурманскую рубку кофейник с крепким кофе и следила, чтобы кофе был горячим, а кофейник не пустовал. Спустится иной раз Владимир Иванович в свою каюту, сбросит с плеч пропитанный морской солью полушубок, уляжется одетым на жесткий кожаный диван, забудется на час-другой тревожным сном - и снова на мостик. А иногда по нескольку дней не отдыхал в каюте, а дремал урывками на узком диване прямо в штурманской.

Капитан В. И. Воронин и О. Ю. Шмидт

Спокойный и уравновешенный, даже медлительный и тяжеловесный на суше, на судне Воронин преображался и проявлял необыкновенную живость и кипучую энергию. Редко он стоял неподвижно. Быстрыми шагами ходил по мостику от борта до борта, проверял курс по компасу, посылал сигнальщика в штурманскую, чтобы узнать у вахтенного помощника показания эхолота, быстро подходил к ручному телеграфу и со звоном поворачивал его ручку, затем поспешно спускался по трапу в штурманскую рубку, проверял по карте правильность курса или прокладывал новый курс, вызывал радиста, поручал ему брать радиопеленги, сверялся опять по карте и снова быстро поднимался на верхний мостик. Когда же все было проверено, нанесено на карту, когда обстановка в море не предвещала судну никаких неприятностей, Владимир Иванович любил поговорить, стоя на мостике. Объяснял он это так:

- Скучно стоять много часов подряд и видеть только льды да туманные очертания белых берегов. Хочется в Арктике вспомнить о странах жарких, тропических. А вот в южных широтах мысли и думы мои неудержимо стремились к северу родному. Помню, когда пришлось идти однажды по Средиземному морю, то смотрел я часами, не отрываясь, на снег, покрывающий горные вершины, а глаза слезы застилали...

Внешне капитан Воронин казался суровым и даже грубоватым, но на самом деле был добрейшим человеком. Он с отеческой заботой относился к своей команде, особенно к молодым членам экипажа. Не раз бывал я свидетелем, с каким трудом, например, удавалось морякам ледокола выпрашивать у своего капитана денежный аванс.

- Ну на что тебе столько денег? - выговаривал он молодому кочегару, который смущенно переминался с ноги на ногу перед капитаном. - Пойдешь на берег, прогуляешь. У тебя мать-старушка в деревне живет. Давно ей ты денег не высылал? Ну вот то-то... Нехорошо старых родителей забывать. Сколько здоровья, сколько бессонных ночей тебе отдала. Видно, совесть есть в тебе - вон как покраснел. Ну давай договоримся так: я разрешу выдать тебе аванс в счет зарплаты, а ты дай мне адрес матери, и я ей эти деньги сам переведу. А на руки не дам - с дружками прогуляешь.

Как-то уже после войны при встрече с Ворониным я поинтересовался у него судьбой некоторых членов экипажа ледокола, и он тут же рассказал коротко, несколько смущаясь, о судьбе буфетчицы Марфы, потомственной поморки. Она заболела, ушла на берег, поселилась в Ленинграде, но беды преследовали ее: Марфу разбил паралич. И вот бывший ее командир, узнав о бедственном положении одинокой старой морячки, посоветовался с женой и поступил, как подсказало ему сердце: перевез больную женщину к себе на квартиру.

Натура его была сложная, и это порождало о нем много самых различных мнений. В одних условиях он бывал спокойным и хладнокровным, в другой обстановке - нервным и вспыльчивым. Под суровой и грубой внешностью не всегда можно было распознать добрую душу: угрюмый и резкий в общении с одними людьми, он бывал приветлив и добродушен с другими. Правдивый и честный, Воронин больше всего в жизни ненавидел ложь, и если кто-нибудь хоть раз его обманул, то уже навсегда терял его уважение. Воронин безжалостно изгонял с корабля членов экипажа, запятнавших себя каким-нибудь неблаговидным поступком. И в то же время он прощал людям недостатки, если видел, что человек честно осознает их.

Многое в жизни видел и испытал Воронин, и память его, казалось, хранила неисчерпаемые запасы различных историй. А когда он бывал в ударе, то его немногочисленные слушатели, затаив дыхание, часами слушали вдохновенные рассказы старого капитана о поморских нравах и обычаях, о детских и юных годах Владимира Ивановича в родном Сумском Посаде (в Сумпосаде, как называл его рассказчик, да и все моряки-беломорцы его всегда так зовут), о некоронованном короле Поморья зверопромышленнике и судовладельце Епимахе Могучем, о похождениях в санкт-петербургском свете писаной красавицы-северянки, прозванной Королевой Лопарской, о жизни соловецких монахов. С большой теплотой вспоминал Воронин о своих земляках-поморах, с кем довелось плавать в первые годы его морской жизни еще до Октябрьской революции, называл имена пароходов и промысловых судов, давно сошедших не только с морских путей, но и со страниц истории. Мы весело смеялись, когда Владимир Иванович рассказывал с юмором о злоключениях своего закадычного друга юности матроса Кольки, прозванного почему-то Наполеоном, и о том, как часто попадал впросак не в меру влюбчивый и доверчивый Колька Наполеон. С ним связан один из веселых рассказов Воронина. Однажды везли они на пароходе в Соловецкий монастырь на богомолье институток из Смольного, и сопровождала их строгая фрейлина графиня Столыпина. Команда разыграла Кольку Наполеона, уверив, что в него влюбилась великая княжна Татьяна, дочь царя Николая II, находившаяся среди смольнянок. И сколько потом тревог и неприятностей причинил в рейсе Колька Наполеон грозной мадам Столыпиной...

Много интересного можно было почерпнуть из рассказов Воронина о Поморской стороне и Мурмане.

- Мальчишкой плавал я на парусниках, - вспоминал Владимир Иванович, - а потом пошел матросом на пароход, что обслуживал пассажирскую линию Архангельск - Кольский залив. Линия была оживленная. От Архангельска до Поста Александровска^* пароход делал 30 остановок. На самой малой из них к приходу парохода у пристани собиралось не менее тысячи человек. Траулеров тогда еще не было, рыбу промышляли больше парусниками. Весь Мурманский берег прямо кишел рыбаками. А еще привлекало сюда промысловиков и рыбаков то, что от Поноя^** на север товары завозились без всякой пошлины. Торговля здесь оживленная была. Чаще всех норвежские купцы приезжали. Не верьте, если вам рассказывать будут, что побережье Кольского полуострова было пустынным и диким; это иные писатели для красного словца пускают. Давно, очень давно Мурманский берег был освоен русскими людьми- моряками, рыбаками, зверопромышленниками. Так вот, на этом самом пароходе и плавал я матросом вместе со своим другом Колькой Наполеоном. А мой старший брат там штурманом служил. Семья наша потомственная моряцкая. Мои деды и прадеды всегда моряками были. Нас шесть братьев Ворониных, и все мы капитаны. Только редко видимся друг с другом. А капитанами нас Советская власть сделала...

^* (Ныне город Полярный в Кольском заливе.)

^** (Поселок в горле Белого моря в устье р. Поной.)

Часто вспоминал в рейсе Воронин о семье своей: о жене Пелагее Ивановне (он ласково называл ее в своих рассказах "моя Пелагеюшка"), с гордостью говорил о трех сыновьях своих, которые тоже стали моряками. Долг морской ценил он превыше всего и однажды с волнением говорил, как пришлось ему покинуть тяжело больную дочь, зная, что никогда уже не увидит он ее больше в живых; но отставить ради этого рейс он не мог - не такие были традиции поморские...

Морское и литературное наследство Воронина лежит еще где-то под спудом. Он регулярно вел дневник - я не раз видел у него толстые папки с листами серой бумаги, исписанной крупным почерком с большими интервалами между строками. В дневник он записывал события каждого дня, заносил туда свои наблюдения о море, льдах, поведении корабля, делал заметки для будущих полярных мореходов о практике плавания во льдах. Дневники В. И. Воронина не найдены. Полярный художник И. П. Рубан, в момент смерти Владимира Ивановича находившийся на борту ледокола, предполагал, что папку с записями капитана взял судовой врач, которого сейчас тоже уже нет в живых. Семье В. И. Воронина также ничего неизвестно о судьбе его Дневников.

Устные же рассказы Владимира Ивановича остались только в памяти его собеседников. В них всегда выделялась одна особенность: рассказывая о далеком или близком событии, он раскрывал свое принципиальное отношение к жизни, свою глубокую человечность. Все меньше остается на свете людей, которым довелось быть слушателями его увлекательных рассказов.

...Мы находились в море Лаптевых. Ледокол стоял в небольшом заливе, что, подобно клину, врезался в огромные ледяные поля, плотно закрывшие подход к проливу Вилькицкого. Из Тикси шли пароходы с сибирским лесом, и ледокол поджидал их у кромки ледяного массива, чтобы проложить каравану дорогу на запад. Владимир Иванович спустился с мостика в капитанскую каюту, повесил полушубок и, потирая озябшие руки, позвал буфетчицу:

- Марфуша, дай-ка нам чаю погорячее да покрепче...

Капитан шагал по просторной каюте, поглаживал часто свои широкие рыжие усы, а хитрые морщинки вокруг серых глаз говорили об отличном настроении. Это предвещало интересный рассказ. И едва мы уселись за стол, Воронин начал...

Обманутый Робинзон. Случай этот произошел в 1925 г. Плавал я тогда на ледокольном пароходе "Георгий Седов", на нем был капитаном десять лет... Ходили мы в Белое море и к Новой Земле на промысел тюленя. В тот год везли мы из Архангельска на Новую Землю много промысловиков. Пассажирами были заполнены каюты, твиндеки, часть их даже на палубе разместилась. Судно было украшено флагами, на Красной пристани играл духовой оркестр. Я находился на верхнем мостике и отдавал последние приказания. И вот, когда был убран трап, отданы концы, оркестр грянул марш и машина дала ход, я заметил вдруг, как по пристани бежал молодой парень и уже на ходу перемахнул с причала на борт. Мало ли отставших пассажиров бывает, решил я, и не придал этому эпизоду никакого значения. Запомнилось мне только, что парень был без шапки, с копной рыжих волос. Пассажирами и грузами занимались мои помощники, так что я потом ни разу не столкнулся с этим парнем.

Прошло два года. Снова отправлялись мы в новоземельский рейс.

Пришли на Новую Землю. Стали ночью на якорь в бухте. Утром будит меня вахтенный:

- Владимир Иванович, к вам гость с берега. Сказал - с капитаном говорить хочет.

Оделся, выхожу. Вижу, сидит в коридоре прямо на полу человек, грязный и обросший...

- Я, - говорит, - промысловик, здесь в бухте живу. Заболел. Прошу оказать медицинскую помощь...

- А что у вас болит? - спрашиваю.

- Зубы болят...

Тут на счастье четвертый помощник подвернулся:

- Дайте я сам больного вылечу...

Я разрешил. А сам смотрю, что он делать будет. Скрутил штурман большую цигарку из газеты, засыпал ее махоркой и зажег. Махорка задымила, цигарка сгорела, а на остатке бумаги скопилась густая смолянистая капля. Ею он и залепил дупло в больном зубе у нашего гостя. Парень повеселел. Тут я предложил ему помыться, побриться, а потом пригласил в свою каюту чайку попить. После бани и бритья совсем вид другой у человека стал. Сидим, чай пьем, беседуем. Стал я расспрашивать у гостя, давно ли он на Новой Земле живет, как попал сюда и почему промысловиком стал. И гость рассказал мне свою историю.

Сам он уроженец Архангельской губернии, я даже его деревню знаю, она на самом берегу Северной Двины. Уже не помню, что у него в деревне стряслось: с отцом и матерью, что ли, не поладил. Только восемнадцати лет ушел он из дому в Архангельск, стал работу искать. Помните, какие тогда годы были? И у нас в Архангельске тоже большая безработица была. Мыкался парень, много горя хлебнул, голодал часто, случайной работой перебивался, никуда не мог пристроиться.

- Дошел я до крайности, - сказал мой гость, - до последней степени отчаяния. Так тошно на душе стало: не знаю куда деваться - хоть головой вниз, в Двину кидайся. И пошел я на Красную пристань. Вижу отчаливает от причала большой пароход, весь флагами разукрашенный, музыка играет... Вот, думаю, какая-то организация на гулянье за город на острова едет. Помереть-то всегда успею, сначала погуляю как следует. Не долго думая, подбежал к причалу и на ходу прыгнул на палубу парохода...

Тут разом возникли в моей памяти события, как мы два года назад в рейс из Архангельска уходили.

- А ведь я запомнил, как ты на "Седова" перемахнул, - подсказываю я ему, - шевелюра твоя рыжая очень на солнце горела.

- Прошло немного времени, - продолжал гость свой рассказ, - смотрю, пароход из Двины в море выходит. Осмотрелся я тут, пассажиры на экскурсантов не похожи. Одеты в теплое, с тюками и ящиками, почти все бородатые. Сел я около них и загрустил: куда меня теперь завезут, голодного и раздетого? Разговорился с соседями. Спрашивает меня старик-ненец: "Куда едешь, зачем едешь?" А я его спрашиваю: "Куда пароход идет?" "На Новую Землю", - отвечает. Ну, думаю, совсем пропал я, и ясный день чернее ночи мне сразу показался. Рассказал я старику-ненцу, как попал сюда. "Ничего, - говорит он мне,- не пропадешь. Иди ко мне работать". Так я попал на Новую Землю. На Новой Земле года полтора проработал. Научился оленей пасти, зверя бить, снасть чинить, в море ходить. Человек он был добрый, относился ко мне хорошо, платил за мой труд по-честному. Смотрю, скопилось у меня немало деньжат. Решил самостоятельным промысловиком стать. Ушел от ненца. Стал сам промышлять. Морского зверя не бил: одному трудно да и катера нет. Промышляю песца. Много шкурок накопил. А живу я вот там, на берегу. Видите, ботик на гальку море выбросило, я в его кубрике и поселился. Так и живу здесь, как Робинзон Крузо.

- Как же дальше жить, Робинзон, думаешь? - спрашиваю я его.

- Понравилось мне здесь, никуда уезжать отсюда не собираюсь. Денег и товара у меня много, да вот беда - купить здесь не все можно.

И передал он мне письмо, но просил его в Госторг переслать (Госторг тогда у промысловиков меха скупал и всем нужным их снабжал). К письму был приложен большой список товаров, которые он просил прислать с очередным пароходом. В этом списке и разные снасти были, и порох, дробь, и упряжка оленья, кое-что из одежды. А в конце списка написал, чтобы Госторг ему прислал жену.

- Порох, дробь и товару всякого тебе, конечно, пришлют, - сказал я ему, - а вот первый раз слышу, чтобы Госторг промысловиков женами снабжал.

- А к кому же мне еще обращаться? - возражает парень. - Я человек молодой, мне жена нужна. Хорошее хозяйство заведем - и мне и государству польза будет.

Сидим мы так в каюте моей, чаек попиваем, беседу не спеша ведем. Варя- буфетчица чай подваривает, стаканы наполняет, сыром и колбасой потчует, разговор наш слушает да улыбается. Гость мой рассказ свой ведет, а сам на Варю все чаще и чаще поглядывает, а потом вдруг и говорит мне:

- Товарищ капитан, отпустите ко мне Варю. Жди, когда Госторг жену пришлет, а может быть, и не пришлет совсем.

Я принял это предложение как шутку и тоже шутя отвечаю:

- А мне что? Спроси сам у Вари: если пойдет за тебя замуж, задерживать не стану.

Посмотрел на нее парень, а она улыбнулась ему и отвечает:

- А что же? Пойду. Разрешите, Владимир Иванович, мне на Новой Земле остаться.

Варя из поморок была. Сильная и ловкая девушка, да и красотой бог не обидел. Работа у нее в руках так и кипела. Ну что мне оставалось делать, раз сам предложил. Пришлось согласиться. Ушли мы с Новой Земли без буфетчицы.

Прошло еще два года. Опять пришли мы на Новую Землю в эту самую бухту. Встретил нас парень рыжеволосый как старых знакомых. Жил он с Варей в том же ботике и женой своей не мог нахвалиться. Вместе зверя били, капканы ставили, в море выходили, рыбу ловили. А нас Варя как родных встретила, благодарить стала: "Спасибо, Владимир Иванович, что отпустили. Муж у меня хороший, заботливый, не лентяй, настоящий промысловик. Живем мы ладно меж собой. Друг друга любим и работу не забываем".

А Варин муж перебивает ее:

- Я к вам, товарищ капитан, опять с просьбой. Задумали мы с Варей свое хозяйство расширить. Купить, что нужно, нам здесь негде, а выписывать - долго ждать. Возьмите Варю до Архангельска. Купит она там, что надо, и с первым же пароходом вернется.

Составил он длинный список, что в Архангельске купить надо. Дал ей много денег, отобрал лучшие песцовые шкурки, чтобы там подороже продать. Простилась с ним Варя и уехала с нами. Высадили мы ее в Архангельске.

Воронин прервал рассказ и нахмурился. Пауза затянулась. Я не выдержал:

- Ну а дальше?

- А дальше ничего... Больше я ни Варю, ни парня того рыжего не встречал. Перешел я на другой пароход, перестал ходить на Новую Землю. Только слышал, что продала Варя в Архангельске шкурки, денег много получила, а на Новую Землю больше не поехала. Так и не дождался парень жены своей...

Воронин опять замолчал и тяжело вздохнул:

- Не могу понять, как люди совесть теряют, что на обман близкого человека идут. Хуже предательства получается. Как-то несколько лет спустя доложил мне старпом, что просится к нам на пароход в экипаж женщина по имени Варвара, говорит, что раньше со мной буфетчицей плавала. Не велел я ее даже на борт допускать: не выношу людей, что самого родного и близкого человека из-за корысти своей обокрасть могут...

А вот другой рассказ, услышанный от Воронина в Чукотском море.

В это раннее утро я застал капитана на мостике: он не ложился спать всю ночь, если можно только назвать ночью белесые прозрачные сумерки, окутывавшие на несколько часов темные воды моря. Ледокол стремительно продвигался на запад, сокрушая редкие ледяные поля. Воронин беспокойно мерил широкими шагами верхний мостик от борта до борта и часто подносил к глазам бинокль. Он приветливо кивнул мне, и снова на лицо его легла тень тревоги.

- Чукотское море, - промолвил он задумчиво, - злое море. Самое южное из арктических морей и самое коварное. Признаться, не люблю его. Ни в одном море не натерпелся я столько бед, как в этом. Не так часто я бывал здесь, и каждый раз встречало меня оно злобой лютой да ловушками хитрыми. А один раз - это было десять лет назад - взяло оно меня мертвой хваткой и положило на обе лопатки...

Капитан снова принялся энергично шагать по мостику, проводя привычным жестом по своим усам.

- Вот он, старый знакомый, появился-то наконец,- облегченно вздохнул Владимир Иванович и протянул мне бинокль.

Впереди горизонт закрывала туманная дымка, и сквозь нее, немного левее курса ледокола, из студеных вод Чукотского моря вырастал небольшой и высокий пустынный островок с крутыми скалистыми склонами.

- Остров Колючин. Запомнился он мне на всю жизнь. К северу от него, вон там,- Воронин показал рукой,- погиб наш "Челюскин". А за год до этого на "Сибирякове" столько бед мы здесь натерпелись...

- Рейсы на "Сибирякове" и "Челюскине" лично вам принесли громкую славу, - заметил я. - Так что Чукотское море не только одни беды вам приносило. Оно и прославило вас...

Воронин невесело усмехнулся:

- Слава... Никогда в жизни не гонялся я за ней. Зачем она мне, полярному моряку? А та слава, что мне "Челюскин" принес, горькой оказалась. Да, горькой... Стоил мне тот рейс добрых десятка лет жизни. Самые сильные потрясения в жизни перенес я здесь, в Чукотском море. Лучше бы не было такой славы, - махнул рукой Воронин и крикнул рулевому матросу: - возьми курс левее десять градусов!

Разговор возобновился у нас через три дня, когда мы отошли от острова Колючин. Скалистый островок отдалялся все дальше и дальше. Только в облике его было уже что-то новое: взметнулась ввысь стройная радиомачта, встал домик, появились штабеля грузов на скалистом выступе. В Арктике теперь стало одной полярной станцией больше. Два дня мы были и грузчиками, и строителями, а теперь с гордостью глядели на дело рук своих. Выгрузкой и доставкой грузов на берег руководил капитан Воронин, а прорабом на берегу был начальник Главсевморпути Папанин...

Ледокол шел, плавно покачиваясь, по чистой воде, вдоль кромки грозных многолетних тяжелых льдов, соблюдая почтительное от них расстояние. Денек выдался на редкость тихий и солнечный. Море расстилалось перед кораблем безмятежное, гладкое. Капитан был спокоен и не вмешивался в команды вахтенного штурмана. Мы стояли на правом крыле мостика, и Воронин сам вернулся к прерванной тогда беседе.

Горькая слава. Почему я согласился на "Челюскине" капитаном пойти? Да как я мог отказать Отто Юльевичу Шмидту, когда только год назад сроднили нас грозные опасности, что испытали мы с ним вот здесь же, в Чукотском море, на "Сибирякове". Он на меня очень рассчитывал. Не скрою, на большой риск пошли мы с ним. Оба мы понимали, особенно я, как моряк, что "Челюскин" - это не "Сибиряков". Да и в рейс вышли с запозданием. Но как говорится в книгах, мы не могли повернуть вспять колесо истории. Не подумайте, что я сдрейфил, отступил, начал рейс без веры в успех. Не в моем характере это. Раз заступил я на капитанский мостик, всего себя отдам, здоровья и жизни не пожалею, чтобы добиться успеха. Хотя и меньше было шансов на успех, чем на "Сибирякове", но, раз они имелись, значит, и вера в успех была; только на трудности я глаза не закрывал. Надежды на нашу экспедицию возлагали немалые. Внимание ей было оказано большое. Средств не пожалели, чтобы снарядить ее. Только слишком много шуму вокруг нее раньше времени подняли. Лучше бы потом пошуметь, когда завершилась бы она успехом. Помню, отходили мы из Ленинграда в июльский день 1933 г., проводы пышные были - речи, оркестр, цветы. Корреспонденты чуть ли не из всех газет Советского Союза нас провожали, кинооператоры, фоторепортеры. Я находился на мостике и подавал команды на отход. Рядом со мной невозмутимый, как всегда, стоял Отто Юльевич Шмидт и не спеша поглаживал свою длинную бороду. У Шмидта, понимаете ли, обращение с бородой - показатель его настроения. Если спокойно бороду свою гладит, значит, все в порядке, настроение прекрасное. А если бороду в кулак начинает зажимать, за концы покусывать зубами, значит, в волнении или гневе наш академик. Только он человек большой выдержки, он и этот гнев в груди своей сдерживал.

- Большие испытания предстоят нам с вами в рейсе, Отто Юльевич,- говорю ему.- "Челюскин" мало приспособлен для плавания во льдах. Посмотрите сами: корпус огромный, ширина какая, шпангоуты редкие, а ледовых подкреплений почти нет.

- Мне обещали, что в тяжелых льдах нас будет сопровождать ледокол "Красин", - успокаивал меня Шмидт.

В рейсе я дневник вел. Помню, в этот вечер записал я такие слова: "Я знаю, что меня ждет, как мне трудно будет вести это суденышко через арктические льды". Сомнениями своими ни с кем, кроме Отто Юльевича, не делился. Всю жизнь держусь твердого правила: капитан никогда не должен подавать вида, что усомнился в чем-либо. Как плавание на "Челюскине" шло, рассказывать не буду. Что в Карском и Восточно-Сибирском морях перенесли - это только цветики оказались, а ягодок сполна нам Чукотское море выдало. Признаться, сначала и не подозревал, в какую скверную историю мы попали: далеко ли с капитанского мостика или из бочки на мачте увидишь вокруг? А как поднялись мы с покойным Бабушкиным на его "Ш-2", полетали да посмотрели на море с высоты двух километров, совсем скучно мне стало. Куда ни глянешь - белые поля, голубые торосы, и не просто торосы, а много валов ледяных один за другим застыли. И редко-редко, где черной змейкой узкое разводье пробежит.

Крепко застрял во льду наш "Челюскин". Носило его сначало вот здесь, к востоку от Колючина. И в припай мы попадали, и в дрейфующие льды. По нескольку суток подряд авралили, старались свой пароход из ледникового плена вырывать. Что только не делали мы! Аммоналом лед рвали, дробили его пешнями, топорами и ломами и отвозили в сторону. Авралами этими я командовал, а Отто Юльевич вместе со всеми работал, молодым пример показывал. С "Красиным" мы простились еще в Карском море. Застряли мы в каком-то проклятом ледяном болоте и никак не могли из него выбраться. Целых два месяца. Таскало нас туда-сюда, потом понесло к Беринговому проливу. 3 ноября продрейфовали мы мимо мыса Дежнева, и нас вынесло в пролив.

Трудно словами передать, какое ликование на "Челюскине" поднялось. Куда у людей усталость девалась. В чистую одежду переодеваться стали, мужики бороды сбрили. Все принарядились, как перед праздником. Песни понеслись над проливом, молодежь в пляс пустилась. Было чему радоваться: нас несло на юг, а до чистой воды оставалось всего полмили. Вот она, совсем рядом желанная свобода. Шутка ли сказать: на обыкновенном пароходе почти без помощи ледокола Северным морским путем прошли. Вот-вот разорвется перед кораблем ледяная перемычка - и "Челюскин" ринется на водные просторы. Стармех по телефону справляется, скоро ли ход машине давать. Кочегары, как черти, в топках шуруют, пар в котлах на самой высокой отметке держат. Я на верхнем мостике стоял и руку на телеграфе держал, чтобы без промедления в машину сигнал послать.

А момента этого все нет и нет. Не уменьшается перемычка ледяная перед пароходом. В сердце тревога стала закрадываться. Взял пеленги на мыс Дежнева, заглянул в журнал, сверил с последними пеленгами. Не поверил себе. Опять запеленговал берега, еще раз с журналом сверил. Сердце в груди упало, и все тело словно холодными обручами сдавило. Читали у писателя Цвейга о роковых мгновениях? Вот такое роковое мгновение пережил и я на мостике "Челюскина", когда понял, как чистая вода, что почти под бортом была, ушла от "Челюскина" навсегда. Подошел я к Шмидту, тихонько отозвал его:

- Беда, Отто Юльевич, нас назад понесло.

Тот в лице переменился, за руку меня схватил:

- А вы уверены в этом, Владимир Иванович?

- Такими вещами не шутят, - отвечаю ему.

Посмотрели мы с ним в глаза друг другу, потом, не сговариваясь, на палубу оглянулись, где пассажиры и команда под баян отплясывали.

Через два дня мы снова оказались в Чукотском море, и последний огонек надежды погас. Люди приуныли, конечно, но панике не поддались. Многие думали, что еще раз вернемся в пролив и со второго захода из ледового плена выберемся. А я уже твердо знал, что надо к зимовке готовиться. Что предстояло нам перенести, даже я предвидеть не мог: пароход со слабым корпусом, весь израненный. Бывалых полярников на борту не так много, народ разный, даже дитя грудное появилось - Карина, что в Карском море у Васильевых родилась. Не о себе я в то время думал и не о громкой славе. Вспомнил я тут проводы в Ленинграде, речи, напутствия. Экспедиция была организована по решению правительства. Выходит, что правительство наше мы подвели, доверия его не оправдали. А это как-то подорвет и престиж народа советского перед всем миром. И все ли я, капитан, сделал, чтобы до этого не допустить?

Вот какие мысли мучили меня в те дни. Видимо, и Отто Юльевич переживал то же самое. Осунулся он, похудел, иной раз целыми часами молча по мостику ходил да конец бороды своей все покусывал. А "Челюскина" продолжало опять носить со льдами по Чукотскому морю. Сердце до боли сжималось, когда слышал я, как трещали от ледовых объятий борта корабля, как лопались шпангоуты и пароход стонал, словно живой. Мы были бессильны перед стихией. Иной раз замечал я, как у некоторых сильных и мужественных людей по щекам слезы катились. Слезы не от страха были, а от сознания своего бессилия. Часто слышал я удары, как пушечные выстрелы, - это лопались ледяные поля и начиналось торошение.

Много часов провели мы на мостике в беседах со Шмидтом.

- Наше плавание, - говорил я ему, - хороший урок для всех. Реши-тельнее ставьте перед правительством вопрос о флоте для Арктики. По Северному морскому пути нужно ведь грузы возить. Что можно сделать здесь без больших ледоколов? У нас сейчас "Ермак" да "Красин". И это на всю трассу от Новой Земли до Берингова моря. Надо также авиационные порты строить, чтобы по всей трассе самолеты летали, для кораблей ледовую разведку вели. Не будет мощных ледоколов, не будет самолетов - будем плавать только в расчете на удачу, как сейчас.

"Челюскин" был обречен. Я это окончательно понял, когда отдрейфовало нас к северу от Колючина. Теплившаяся в груди надежда попасть в неподвижный береговой припай безвозвратно исчезла. Днем 13 февраля ходил я осматривать состояние льда в окрестностях. Когда возвращался к судну, услышал грохот. Начинался последний акт драмы. На "Челюскина" надвигался, словно морская волна, огромный торосистый ледяной вал, высотой метров восемь. Я бросился на судно, поднял людей на аврал. Начали спасать грузы. Два часа пятьдесят минут боролся "Челюскин" с наступающим льдом. А для меня они как пять минут пролетели. Когда нос парохода стал погружаться в пучину, спрыгнул последним на лед. Через две секунды "Челюскин" ушел на дно.

Я выдержал и этот удар. Поставьте себя в положение капитана, когда на его глазах погиб корабль. Но я продолжал оставаться капитаном даже без корабля. Ответственность моя возросла еще больше. Тужить да горевать было некогда. Надо было устраивать людей, думать об их безопасности и здоровье. Так началась жизнь на льду в "лагере Шмидта". Дальнейшее хорошо известно. Правительство нас в беде не оставило. Ни средств, ни техники не пожалела страна, чтобы вызволить нас из беды. Шутка ли сказать, из Хабаровска и с Камчатки на нашу выручку вылетели 16 самолетов - и это в разгар зимы. Леваневского и Слепнева послали в Америку, чтобы самолеты купить и с Аляски к нам прилететь. Корабли тоже были посланы, но на них мы особенно не рассчитывали: быстро снять людей со льда могли только самолеты.

Чтобы всю историю Челюскинской эпопеи рассказать - о жизни в лагере, о людях наших замечательных, что в панику и уныние не впали, а твердый характер советский проявили, о подвигах летчиков, - для этого целого дня не хватит.

На приеме в Кремле Сталин предложил мне написать историю нашего плавания по свежей памяти.

- Нет, товарищ Сталин, - сказал я, - мы, шкипера, писать не мастаки. Мы больше килем по морям пишем. А на воде, сколько ни пиши, следу не останется. Пусть лучше напишут ученые и корреспонденты, что с нами плавали...

- А ваш дневник?

- Я его не для печати вел. Давал его профессору Визе - тот историю челюскинского плавания пишет, - мои записки ему помогут. У нас пример "Челюскина" уроком истории сделали. После гибели "Челюскина" построили несколько кораблей по типу "Ермака". А полярная авиация? Самолеты стали в любое время года летать, в любое время суток и при любой погоде. А люди какие смелые в авиацию пришли, какие машины чудесные им дали! И звание Героев Советского Союза тогда же ввели, а первыми Героями стали летчики, что нас на материк вывозили. И еще многое извлекли мы полезного из нашего рейса. Так разве могу я обижаться, что слава моя горькой оказалась? Это ведь мое, личное. Теперь главное в моем настроении - гордость. Гордость за Арктику нынешнюю. Можете верить мне, старому капитану, потому что я уже пятый десяток по северным морям скитаюсь и своими глазами все перемены вижу. Даже вот и злое Чукотское море теперь со мной мир заключило: видите, каким оно сегодня ласковым стало... - рассмеялся Воронин и направился к другому крылу мостика.

Большой выбор золотых колец с бриллиантом на сайте grandgold.jewelry.