Жребий (Зорин Валентин Николаевич)

Родился в 1930 г. Писатель, журналист, член Союза писателей СССР и Союза журналистов СССР. В прошлом - моряк, участник ряда дальних плаваний. Автор пяти сборников повестей и рассказов, многих рассказов в периодической печати, преимущественно на морские и историко-географические темы. Живет в Калининграде.

 ...Пловущим Петр на полночь указал. 
 В спокойном плаванье сии слова вещал: 
 "Какая похвала Российскому народу 
 Судьбой дана, протти покрыту льдами воду. 
 Хотя там кажется поставлен плыть предел; 
 Но бодрость подают примеры славных дел".

М. В. Ломоносов

Слова величайшего сына земли Русской Михайлы Васильевича Ломоносова ставлю во главу повествования своего потому, что мысль, заключенная в чеканных этих строчках, послужила косвенной причиной событий, о которых мне предстоит рассказать. И изменила судьбу мою причудливо и трагически.

Да не увидит читатель в признании этом тщеславия - его я чужд, ибо завтрашний день мой предопределен. Пишу же в соображении, что рассказ мой, возможно, послужит на пользу прочитавшему его. Стремиться к порогу неведомого, непознанного присуще пытливым умам, а таковыми земля Русская, верю, никогда не оскудеет.

Ветхий домишко мой по ставни занесен снегами, которыми нынешняя зима весьма обильна. В полуверсте - губернский тракт, и, когда нет ветра, я слышу перезвон бубенцов, скрип полозьев. Горница моя невелика, в ней тепло и уютно, пахнет укропом и немножко воском. После смерти жены моей и отъезда детей заглядывает сюда сестра соседа, живущего в пяти верстах, добрая душа, и помогает мне немало, и заботой одиночество мое скрашивает. Впрочем, я неприхотлив.

Теплится перед образом Николая-угодника, покровителя людей беспокойной судьбы и мореплавателей, лампадка. И, глядя на слабый огонек ее, я невольно думаю о зыбкости существования человеческого: дунь легонько - и нет человека. Тем более что за стенкой тонко похрапывает и ворочается мой неожиданный гость - бывший поручик по Адмиралтейству Дмитрий Ворохов, по стечению обстоятельств ставший для меня перстом рока. Но об этом после...

Мучает меня одно: в смятенности времен и грядущих великих перемен не затеряется ли рассказ мой? Не покажется ли ничтожным предприятие, участником которого мне довелось быть?

Итак, 15 июля 1764 г. я, помощник навигатора Ревельского порта, с предписанием от имени вице-президента Адмиралтейств-коллегии графа И. Г. Чернышева отбыл на север, в Екатерининскую гавань на Мурмане. Мне предстояло явиться в распоряжение капитан-командора Чичагова, о котором мне довелось слышать как о человеке крутого характера. Предписание требовало сугубой срочности, непонятной мне, и уже три недели спустя я оказался в местах, с первого взгляда вызвавших у меня тоску и предчувствие непоправимого. Правда, ярко светило еще почти незаходящее солнце, сопки казались обтянутыми зеленым бархатом с пестрым шитьем - обилием мхов, ягеля и разноцветья. И Кольская бухта была зеркально-спокойной. И бревенчатые домики гарнизона и складов выглядели вполне пристойно, даже радовали глаз свежестью затесов с каплями смолы...

Комендант гавани - секунд-майор - несколько минут разглядывал меня, а потом хихикнул и сказал:

- Извольте, лейтенант, тотчас же поспешать в Архангельск-город!

А когда я удивился и огорчился, что, вероятно, отразилось на моем лице, секунд-майор попытался меня утешить:

- А-а, лейтенант, ладно! Или служишь недавно, что закавык министерских не знаешь?

Так от коменданта я узнал, какая судьба уготована мне волей Адмиралтейств-коллегии. Высочайшим рескриптом назначено было в это же лето выйти из Архангельска в море и следовать до Шпицбергена и далее, чтобы, приложив все возможные усилия, пройти сквозь льды мимо Гренландии и, отыскав затем свободную воду, достичь островов близ Камчатки. Для этого на Соломбальской верфи достраиваются три корабля. А все предприятие содержится в глубочайшей тайне...

- В прошлую пятницу поручик тут тоже расстраивался,- добавил комендант.

- Какой поручик? - поинтересовался я больше для виду.

- Тоже с предписанием. Димитрием Вороховым звать. Но он, не в пример тебе, сынок, всячески радовался назначению. И уехал тотчас же...

В Архангельск я попал в середине августа. Дивясь на окружавший меня деревянный город, прошагал по торцам главной улицы мимо огромных лабазов, от которых остро пахло кожами, пенькой и рыбой. Всюду слышалась голландская, английская и немецкая речь, вразвалку ходили чужеземные мореходы с просмоленными косичками, торчащими из-под заломленных шляп или вязаных колпаков, в заляпанных смолой широченных холщовых штанах до колен, в толстых полосатых чулках. И я подумал, что мудрено в такой обстановке сохранить тайну намечавшейся экспедиции.

Суда, названные по именам их командиров, "Чичагов", "Панов" и "Бабаев" были уже спущены на воду и вооружались. Двухмачтовые, по девяносто и восемьдесят два фута длиной, они казались небольшими даже здесь, возле причала верфи. Сейчас их команды крепили рангоут, обтягивали стоячий и бегучий такелажи, под свистки и ругань боцманов драили палубы, загружали трюмы.

Не в пример Ревелю, а тем паче столице обычаи здесь были простыми, основанными на общем понимании своего долга. И я был представлен непосредственно капитан-командору. Это произошло возле сухого дока, среди лебедок, тросов, якорей. Я увидел черноволосого, невысокого роста, заметно склонного к полноте человека лет сорока пяти, в поношенном мундире, однако, со всеми регалиями. Впрочем, это придавало ему отнюдь не парадный, а лишь внушительный вид.

- Рад видеть, лейтенант. Однако мы надеялись видеть вас раньше... Нерадивости не терплю и взыскиваю за нее в полной мере! Извольте отвечать!

Но, узнав, что задержка вызвана была трудностью дороги, капитан-командор смягчился. А когда услышал, что я из Ревеля, то даже улыбнулся, пояснив, что этот город всегда был ему по душе.

- Пойдете на мой шлюп, - сказал капитан-командор.

- А что же поручик Ворохов?- напомнил ему кто-то из сопровождавших его офицеров. Капитан-командор на миг нахмурился, словно напоминание было неприятно ему, и снова пристально посмотрел мне в лицо. И трость его коротко и резко стукнула по настилу, как бы ставя точку разговору.

- Необходимости для изменения приказа не вижу! Ожидаю от вас, лейтенант, исполнения долга души! И велений сердца!

Слова эти показались мне не совсем понятными, так как находились за пределами уставных, уже привычных мне представлений. Но было в них нечто, наполнившее мое сознание ощущением какой-то особой важности порученного мне дела. Вероятно, в эту минуту вид у меня был растерянный. Кто-то из стоявших рядом хихикнул:

- Ловец удачи!

Я обернулся. В глаза мне, усмехаясь надменно и презрительно, смотрел высокий молодой человек в зеленом мундире с эполетами поручика от Адмиралтейства. Тонкие губы на смуглом, девичьей нежности лице кривились. Рыжеватая прядь падала из-под шляпы на высокий лоб, придавая всему его облику что-то хищное. Пожалуй, мы были ровесниками. Помня, что нет ничего хуже, чем начинать жизнь на новом месте со ссоры, я пожал плечами.

- Не имея чести знать вас, господин поручик, полагаю разговор наш излишним...

- Уклонение от объяснений не лучший маневр, - сказал поручик, и рука его легла на эфес шпаги.

Но стоявший рядом мичман, низкорослый и коренастый, шагнул меж нас, примирительно коснулся локтя поручика, кивнул на шагавшего уже в обратном направлении Чичагова со свитой, затем улыбнулся мне. Поручик сбросил руку с эфеса, резко повернулся и ушел, отбрасывая носками ботфортов попадавшие под ноги обломки дерева.

- Горяч и прямодушен до крайности,- пояснил мичман, проследив взглядом за неровно шагавшим поручиком. - И все лишь по желанию преуспеть в службе.

- Не понимаю, - пробормотал я. - Я-то причем?

- А при том, господин лейтенант, что, опоздай вы еще на день, быть бы поручику Ворохову штурманом на флагмане. Его за горячность да вольнодумие из гвардейского экипажа списали. А участие в экспедиции при столь благоприятных обстоятельствах ему сулило бы возврат с почетом... Простите, господин лейтенант, разговор веду как бы инкогнито. Мичман Павел Вершин...

Так обрел я первого доброго знакомца, хоть и низшего чином. Так получил врага, который сейчас, спустя тридцать шесть лет, похрапывает в соседней горнице. А может, только делает вид, что спит. И оба мы ожидаем рассвета.

...При ярком свете дня, при барабанном бое и наступившей затем тишине на палубах всех трех судов экспедиции, при командах и офицерах, выстроившихся на шканцах, был прочитан высочайший указ от 14 мая 1764 г. Огласил его сам капитан-командор, державшийся особенно торжественно и строго:

"Для пользы мореплаванья на восток и купечества, за благо изобрели мы учинить поиск морского проходу Северным океаном в Камчатку и далее. Того ради повелеваем, не упуская времени, положить сему предприятию начало нынешним летом, под именем "возобновления китовых и других звериных и рыбных промыслов на Шпицберген", таким образом: начать оный путь от города Архангельского до западных берегов острова Большого Шпицбергена, оттуда идти в открытое море, в вест, склоняясь к норду, до ближних берегов Гренландских, которых достигнув, простираться подле оного на правую руку, к западно-северному мысу Северной Америки, пока удобность времени и обстоятельства допустят!.."

Хрипловатый, словно немного простуженный голос капитан-командора Василия Яковлевича Чичагова звучал раскатисто, и каждое слово указа как бы отпечатывалось на синем полотнище дня.

После молебна и водосвятия продолжалась погрузка, причем только части того, что предстояло взять в дальний вояж. Остальное будет догружено в Екатерининской гавани.

Флагманское судно наше имеет длину 90 футов и вооружено 16 каронадами; команда - 76 человек, среди которых нет ни одного, кто не владел бы двумя и больше ремеслами - плотника, парусника, кузнеца, конопатчика... В штурманской каморе меня поразило обилие навигационных инструментов, по большей части голландского и английского производства, то есть приборов достаточно точных и дорогих.

Знакомец мой, мичман Павел Вершин, определен на другое судно, которым командует Никифор Панов, по слухам не раз ходивший на Шпицберген, еще будучи промысловиком. Ныне, взятый на службу, он ни в чем не отступил от прежних привычек. К соблюдению устава корабельной службы Никифор Панов не привержен, и за это Чичагов ему не раз выговаривал. Но знания дела и смелости Панов требует от подчиненных, не считаясь ни с чем.

Несколько вечеров я провел с полюбившимся мне Павлом Вершиным. Он тоже из поморов, учился в Германии и практику проходил сначала в Гамбурге, а затем на судах Ост-Индской компании. Многое о нашей экспедиции я узнал от него, остальное выяснил у офицеров "Чичагова", а то и из обрывков разговора, услышанного от самого капитан-командора.

В сентябре позапрошлого года Михайло Васильевич Ломоносов подал на высочайшее имя записку, которая называлась "Краткое описание разных путешествий по северным морям и показание возможного проходу Сибирским океаном в восточную Индию".

"Северный океан есть пространное поле, где усугубиться может Российская слава, соединенная с беспримерной пользой, чрез изобретение восточно-северного мореплавания в Индию и Америку..." - писал Ломоносов, удивляя всех проникновением и в эту часть знаний человеческих. Проведя немалые исследования, он подробно рассказывал о том, как англичане и другие народы пытались достичь Индии северо-западным путем. Все попытки эти подтвердили, что такой путь невозможен, а если и есть, то тесен и опасен крайне. Но зато с северо-восточной стороны попасть к берегам заповедным вполне вероятно.

"В отдалении от берегов Сибирских на пять и на семьсот верст Сибирский океан в летние месяцы от таких льдов свободен, кои бы препятствовали корабельному ходу, и грозили бы опасностью быть мореплавателям затертым..." - указывал Михайло Васильевич, то есть, если бы суда пошли между Шпицбергеном и Гренландией, то они тем более избежали бы ледяной опасности, ведь такой путь дальше, нежели мимо северной оконечности Новой Земли. А вот обратно, минуя эту Землю, возвращаться вполне удобно.

Великий и беспокойный, пекущийся о новой славе для Отечества, этот ум учел и предвидел многое: и океанское течение от востока к западу, которое поможет кораблям, и типы судов, наиболее пригодных для такого похода, и способы предосторожности, а также для ободрения и содержания людей в повиновении.

Предвидел он и необходимость постройки зимовья на Новой Земле или на Шпицбергене на случай, если кораблям не удастся за одно лето пройти весь путь.

Тогда и стало известно мне, что флотилия мелких судов, которая нагружалась у дальних причалов, и предназначена для доставки на Шпицберген, на берег гавани Клокбэй, всего, что нужно для такого зимовья. Командовать флотилией назначен лейтенант Михаил Немтинов, о котором слышал я как о человеке смелости крайней, но угрюмом и с людьми неласковым.

С сожалением узнал также, что поручик Димитрий Ворохов, как сведущий в астрономии, наряжен в эту флотилию. Мне это было тем более прискорбно, что, играя подсобную роль во всем этом предприятии, не мог он прославиться, как хотел.

За день до снятия нашей маленькой эскадры в Екатерининскую гавань для последующего выхода в открытое море Павел Вершин догнал меня возле верфи и взял за руку.

- Берегитесь, лейтенант! - сказал он. И по его лицу я понял, что мичман встревожен до крайности. - Вас ищет поручик! Он уверен, что вы интригами и хитростью заняли предназначенное ему место! Кипит злобой и готов на все!

- Поручик мог бы осведомиться, что я капитан-командору не родственник, никакими льготами не пользуюсь. Гнев его напрасен и неправеден.

- Лучше поберегитесь, - посоветовал мне добрейший Павел Вершин. - В гвардейском экипаже он был известен как бретер, причем опасный.

Я поблагодарил Вершина и продолжил свою прогулку. Увы, мне очень скоро пришлось убедиться, насколько был прав мичман.?

Уже час с небольшим спустя на тесной, немощеной улочке дорогу мне заступила знакомая высокая фигура. Бледный, но улыбающийся, Димитрий Ворохов смотрел, как, не изменяя шага, я приближался к нему.

Кривить душой и делать вид, что я ничего не знаю, было незачем.

- Итак, вы или я! - сказал он, продолжая улыбаться и бледнея еще больше.

- А что это даст вам, какой профит?

- Капитан-командор не откажет человеку, на которого уже мог рассчитывать!

- Вот и обратитесь к нему,- посоветовал я вполне искренне, хотя понимал в то же время, что все слова эти лишь пустая трата времени.

Димитрий Ворохов нехорошо рассмеялся и посмотрел на меня с презрением.

- Уверен, что вы уже позаботились, чтобы слова мои и просьбы остались втуне! Нет, только так: вы или я!

- Послушайте, - сказал я, начиная внутренне вскипать. - Но с чего выто взяли, что вам следует идти на "Чичагове"? Мы оба в службе, и наш долг подчиняться ее установлениям...

- Вы или хитрец великий, или дурак, - высокомерно произнес поручик (при этих словах кровь бросилась мне в голову, рука сама собой легла на эфес шпаги). - Ага! - продолжал он. - Вот этого-то я и жду! Служба, установления...

Лицо его приняло выражение какой-то внутренней борьбы, и, чуть помедлив, он заговорил почти спокойно, как бы пытаясь вразумить меня.

- Я ведь наводил справки, лейтенант. Блестящая характеристика, ничем не запятнанная репутация, умеренный образ мыслей и жизни, нежелание покидать Ревель... Вам ведь, кажется, там неплохо жилось, лейтенант?

- Что вам до того? - возразил я.

- А то, что экспедиция, подобная нынешней, не для таких людей, как вы! Господи! Да я с младенческих лет мечтал о таком вояже!

- И еще о славе, не так ли? - не удержался я.

Ворохов посмотрел на меня без гнева, даже с грустью.

- Слава есть двигатель для храбрых сердец. Стыдиться ли таких надежд?

- Так что же, и при столь великих помыслах не нашлось для вас места ни на одном из кораблей?

- Имел несчастье или глупость: рассуждал о том, что в планах экспедиции допущен просчет... Ну, словом, плод досужих размышлений и некоторых знаний... Ну донесли, конечно. А если не станет вас, без навигатора на флагмане... Все очень просто, как видите. Подайте рапорт о болезни, лейтенант. И вскорости спокойно вернетесь в Ревель.

- Ну вот что, - сказал я, потеряв терпение. - Спору этому конца не будет. Ну а если что-то изменилось, если нынче я предпочту поход? Вам ли решать мою судьбу? Вы, милостивый государь, заносчивы не по чину! Я к вашим услугам!

- Прекрасно! - кивнул поручик. - Согласно кодексу, мне, как вызванному, принадлежит право выбора оружия.

- Черт с вами, - бросил я. - Мне надоело все это! Идемте куда-нибудь и покончим со всем этим!

- А вы и вправду хитры... Поединки, как вам известно, запрещены! И даже, став победителем, я ничего не выиграю... Решим иначе!

Он пошарил в кармане мундира и подбросил на ладони серебряный рубль. Было мальчишеством, неразумным вызовом судьбе соглашаться на подобное. Но монета взлетела уже вверх и затем звучно шлепнулась на влажную землю. Мы подбежали к ней, наклонились. Я ожидал увидеть надменный профиль императрицы, дородный подбородок, а увидел скрещенные веточки.

- Так что теперь? - спросил я торжествующе.

- Вам везет, - сквозь зубы процедил Ворохов, с ненавистью глядя на меня. - Насмешка случая... Будьте вы прокляты! - Круто повернулся и зашагал прочь. Но отойдя немного, остановился, обернулся, крикнул, махнув рукой:

- Разговор не кончен, погодите еще!

Но я не стал слушать.

5 сентября 1764 г. маленькая эскадра наша из Архангельска отправилась в Колу, где и провела зиму. Пребывание в этих суровых краях было для меня хорошей подготовкой ко всему, что ожидало в будущем и утвердило в правильности сделанного шага.

Весной стало известно, что в столице скончался Михайло Васильевич Ломоносов. Это известие принесло на наше зимовье великую скорбь, ибо потеря эта для России невосполнима. Были приспущены флаги, и я сам видел, как на панихиде, отслуженной в гаванской церкви, капитан-командор, не таясь, плакал.

И еще мне стало известно, что поручик Димитрий Ворохов был назначен во флотилию лейтенанта Михаила Немтинова и отплыл на Шпицберген. Причем считал поручик виновником несчастной судьбы своей меня и всячески грозился свести со мной при встрече счеты. Горячий ли его характер, иное что, только оставлен он был на Шпицбергене с шестнадцатью другими людьми под командой капитан-лейтенанта Моисея Рындина для устройства зимовья.

...Тридцать пять лет прошло с тех пор, но и в последний мой час буду видеть торжественное утро 9 мая 1765 г.: снежные вершины сопок и рыжеватые проталины у подножий, высыпавшее из домишек немногочисленное население Колы, клубы дыма от салюта из всех корабельных орудий и раскатистый крик "Ура!" с палуб судов, метнувшиеся испуганные чайки и первый след, легший позади эскадры... Ветер был несильным, но ровным: заполоскавшие было на повороте паруса наполнились. Рынды отзвонили по четыре склянки - и началась первая из бесчисленных мореходных вахт, которые предстояло отстоять всем нам.

На пеленге Нордкапа эскадра наша попала в шторм. Двое страшных суток скалывали мы лед с бульварков кормы и носа, до изнеможения работая пешнями и топорами. В авралах, которые объявлялись почти непрерывно, участвовали все. И лишь капитан-командор и двое рулевых оставались безучастными свидетелями нашей дьявольской пляски среди сверкающих осколков льда, густых клубков пара от дыхания, приглушенной ругани и стука инструментов.

Впрочем, можно ли назвать безучастным свидетельством, когда двойное колесо штурвала, кажется, сейчас вырвется из рук и шлюп, развернувшись под штормовым единственным парусом, повернется бортом к волне? Рулевые работают в полушубках с отрезанными рукавами, их лица в белых пятнах от ожогов морозного ветра, на ресницах и бровях лохмы инея.

Безучастное ли свидетельствование высокая мера ответственности Васи-лия Яковлевича Чичагова за исход экспедиции, за благополучие судов и их экипажей? Теперь, постоянно почти находясь рядом с этим человеком, облеченным огромной властью, я понимаю, насколько неверными были все сведения о нем, полученные мной прежде. Он крут, но лишь по необходимости.

- С человека больше меры не требуй! Береги человека! - сказал Чичагов боцману из обрусевших немцев, квадратному и рыжему верзиле, не выпускавшему изо рта вонючую трубку.

Из головы у меня не выходят слова, сказанные поручиком Вороховым в тот злополучный день бросания жребия, о каком-то просчете, допущенном кем-то при назначении нашей экспедиции. Что за просчет?

Но поговорить не с кем. Вахта следует за вахтой, и, закончив очередную, я замертво падаю в кормовой тесной каюте на нары, засыпаю тяжелым, без сновидений, сном.

На исходе второй недели плавания в виду Медвежьего острова шторм утих. Однако навстречу нам то и дело попадались огромные льдины.

23 мая мы стояли на палубах судов и с вожделением смотрели, как все выше и отчетливее вырастает, приближается Медвежий - заснеженная, скалистая, но твердая земля. На нем, мы знали, находится несколько зимовий охотников-промысловиков. Пополудни стало ясно, что подойти к острову нам не удастся: сплошные ледяные поля - стамухи - преграждали нам путь. Трехчасовое крейсирование в виду берегов подтвердило, что прохода в полях нет.

Я видел, как на лбу капитан-командора легла глубокая складка, как он ненадолго ушел к себе в каюту. А потом, вернувшись, приказал ложиться курсом на западный Шпицберген.

"Июня 5 дня, под широтой 77 градусов плыли среди сплошного движущегося льда", - записал я в вахтенном журнале.

Мы еле ползли, поминутно ощущая толчки мелких льдин, уклоняясь от удара крупных. Лица экипажа были мрачными и напряженными. Капитан-командор задумчив, сосредоточен, в любую минуту пребывал на мостике или на рострах, поднимая к глазам зрительную, обшитую кожей трубу и подолгу вглядываясь в море по курсу.

10 июня под 77 градусами 34 минутами северной широты мы встретили промысловое голландское судно. Ударил резкий и короткий выстрел сигнальной пушки - и на нашей гротрее затрепетали пестрые флаги. Сочетание их означало: "Подойти к борту!"

Пузатый, просмоленный до черноты голландец вильнул, на нем начали ставить кливера. Похоже было, что промысловик намерен уйти от нас. Но капитан-командор махнул рукой, канониры накатили к полупортику орудие, и под грохот выстрела от борта отлетел клуб порохового дыма. Черный мячик ядра взбил фонтан воды и осколков льда перед самым носом голландца.

Не поставив дополнительных кливеров, промысловый бот описал циркуляцию и подошел к нам с подветренного борта. Вблизи он оказался еще грязнее, чем издали,- закопченная кормовая надстройка, палуба в жирных потеках, вымазанная жиром и кровью крышка трюма. Немногочисленная команда стояла у борта, смотрела угрюмо, молчала. Зато что-то выкрикивал, размахивая руками, шкипер - старик в клеенчатой островерхой шляпе с румяным толстым лицом, окаймленным седой бородой.

Наши матросы приняли швартовы, и шкипер тотчас же начал карабкаться к нам по перекинутому через планшир шторм-трапу. Капитан-командор молча ждал его на шканцах. Старик неловко поклонился и вдруг разразился потоком быстрых слов, произносимых с привизгиваньем.

- Он говорит, что не нарушил закона,- спокойно переводил первый штурман Ландсман. - Он говорит, что никогда не вступал в споры с Российской империей... Он говорит, что здесь международные воды и что у него все равно есть лицензия, подписанная самим президентом Торговой коллегии! Он говорит...

- Подождите,- сделал нетерпеливый жест капитан-командор.- Скажите ему, что мы не собираемся ни препятствовать ему, ни даже угрожать. Спросите только, как далеки отсюда берега Гренландии и есть ли впереди чистая вода?

Голландец выслушал перевод вопроса Чичагова, и на розовом лице его отразилось неподдельное изумление. Он потянул себя за седые пряди возле ушей, оглянулся на меня, как бы ища поддержки тому, что собирался сказать, вздохнул и заговорил.

- Он говорит,- переводил Ландсман, как эхо,- что плавает в этих местах уже пятнадцать лет и никогда не только не видел, но и не слышал о близости берегов Гренландии. Он говорит, что вышел нынче из Кеблавика в Исландии... Он никогда не был севернее, но из рассказов бывалых мореходов знает: северного прохода нет. Там, выше, сплошные ледяные поля!

- Так,- сказал, помолчав, капитан-командор, и молчание это показалось мне тягостным. - Скажите, что приглашение его к нам было вынужденным. Пусть не обессудит. И спросите, не терпит ли нужды какой?

Голландец удивленно выслушал перевод этих слов, некоторое время всматривался в наши лица, словно не верил тому, что услышал. Потом поклонился и пошел к трапу.

Когда голландский бот отвалил от нашего борта, капитан-командор недолго смотрел ему вслед, обернулся. Лицо Чичагова выглядело так, словно он постарел на несколько лет или провел неделю без сна на труднейшей командорской вахте.

- Поднимите сигнал: "Счастливого плавания!" - сказал Василий Яковлевич. И когда матрос кинулся исполнять приказание, добавил, понизив голос: - Мои желание и приказ, господа, чтобы услышанное только что вами осталось тайной!

16 июня мы вошли в гавань Клокбэй и бросили якоря в виду остроко-нечных скал, громоздившихся над почти круглым зеркалом воды.

Перо поскрипывает, и это отвлекает меня от мыслей о прошлом: этот скрип, как голоса уходящих минут. Мне вообще не нравятся гусиные перья: они быстро приходят в негодность, дают большой нажим. И строчки, как бы ровны они ни были, все равно выглядят неряшливыми. Предпочитаю вороньи перья: выведенные ими буквы всегда точны, как полет ласточки... Я присыпаю очередную страницу песком и, откидываясь на спинку кресла, улыбаюсь темноте за окном, огоньку лампады, полузасохшей гераньке на подоконнике... В самом деле, нелепо досадовать на неровные строчки, если то, что ты пишешь, - последнее в твоей жизни.

И мне странно, как может спать в эти минуты отставной капитан Димитрий Ворохов. Или он наверняка знает, это я выстрелю в воздух?

Значит, он тоже не очень-то преуспел в жизни, горячая душа, вольнодумец и бретер Ворохов. Впрочем, что тут особенного в моей догадке? Только неудачник способен на такой шаг: мне эта мысль пришла в голову в первый же миг его появления, когда залаяли собаки, распахнулась дверь и в горницу имеете с клубами морозного пара ввалилась неразличимая от налипшего на нее снега фигура. Фигура отряхнула снег, с кряхтеньем размотала башлык, сбросила полушубок. И я увидел сутулого, худого человека, которого узнал только по манере держаться, по нервной узкой руке, которой он поправил редкие, заметно поседевшие волосы. Вероятно, и Димитрий Ворохов в тот миг подумал обо мне то же самое. Во всяком случае, когда были сказаны первые, приличествующие положению слова, Ворохов с какой-то морщинкой меж бровей огляделся, потом перевел взгляд на меня, на мой вытертый шлафрок и усмехнулся дерзко, высокомерно. Как когда-то в Архангельске.

- А вы, как я вижу, отнюдь не преуспели, милостивый государь!

- Как и вы, - парировал я, не найдя ничего лучшего.

Он помрачнел, опустил голову с заметной уже лысиной на макушке. И в этой его лысине, в этом наклоне головы было что-то такое, что наполнило меня чувством жалости к Ворохову. Еще миг - и я протянул бы руку, коснулся его плеча и сказал бы: "Послушайте, друг мой! Все позади. Старым ли ненужным спором пытаться возвратить чувства молодости? Ведь мы могли бы стать друзьями. И теперь вот так же вспоминали прошедшее. Только, возможно, без горечи. Дайте мне вашу руку!"

Но Ворохов ожег меня взглядом исподлобья, и я тотчас же забыл то, что хотел сказать.

Старые часы отзванивают четверти - эти часы ревельской работы, они немного отстают. Тем хуже. Значит, у меня меньше времени, чем кажется. Сейчас четыре часа утра, скоро начнет светать...

Итак, 16 июня 1765 г. мы вошли в гавань Клокбэй и стали на якоря в виду остроконечных скал, громоздившихся над почти круглым зеркалом воды.

За грядой огромных валунов вился тонкий дымок. Навстречу нашему вельботу по снежному берегу шло несколько человек. Это была команда лейтенанта Моисея Рындина, оставленная немногим меньше года назад на Шпицбергене для устройства зимовья. Я, едва выйдя на берег, узнал сразу и самого лейтенанта - высокого, кудрявого детину с грубым и волевым лицом и еще двух или трех виденных мной в Архангельске, и немного спустя, потому что он стоял позади всех, поручика Ворохова. Как и остальные, он был в самодельной одежде из звериных шкур, в таких же меховых сапогах. Только на голове его красовалась давно пришедшая в ветхость, побелевшая форменная шляпа. Мы кивнули друг другу: я - довольно дружелюбно, он - едва заметно, нехотя. И я подивился столь прочному чувству неприязни, которым, видно, был захвачен поручик Ворохов.

Я тут же перестал думать о нем: слишком горячей, с оттенком какой-то трагичности была эта встреча с нашими земляками на далеком, безжизненном острове. Некоторое время спустя, когда, перебивая друг друга, зимовщики поведали нам о многих приключениях, случившихся с ними, о горестях и бедах, о редких радостях, главной из которых было появление солнца и затем наших парусов на горизонте, лейтенант Рындин собрался на доклад к капитан-командору. Он вышел из избы в хорошо отчищенном мундире, хотя и с потускневшими пуговицами, в надетой по-уставному шляпе, при шпаге и шарфе. И зашагал к вельботу так, словно и не было у него позади зимы на этом острове.

У самого вельбота, который матросы уже подтащили поближе, я едва не столкнулся с поручиком Вороховым. Но отступил на шаг и посмотрел в его обросшее бородой лицо.

- Ну что, довольны, лейтенант? - хрипло спросил он, плотнее запахивая сшитые в подобие одежды шкуры. Я пожал плечами.

- Но ведь жребий был не в вашу пользу, - неловко пошутил я.

- Есть еще справедливость, - упрямо сказал Ворохов.

Ворохов вслед за мной влез в вельбот. Теперь я понял: Ворохов хотел обратиться непосредственно к капитан-командору. Но почему он не сделал этого год назад, еще в Архангельске?

Полчаса спустя я стал свидетелем разговора своего невольного врага с командиром нашей экспедиции.

- Почему являться изволите, не будучи одетым по форме, как и подобает офицеру службы российской? - было первым вопросом Чичагова, увидевшего перед собой эту странную фигуру.

Ворохов попытался по-уставному щелкнуть каблуками, но послышалось только нелепое шарканье его меховых постолов.

- Мундир свой поручик отдал на теплые портянки для трех обмороженных, - выступил вперед лейтенант Рындин. - Поручику Ворохову мной разрешено обратиться к вам...

- Чтобы уйти с экспедицией? Не так ли? - прервал его Чичагов. Рындин только приложил пальцы к шляпе. - Но разве у него больше прав на это, чем, скажем, у вас, лейтенант?

- Не могу знать, - двинув скулами, отозвался Рындин.

- Знания навигатора, душевная склонность, готовность к любым тяготам... Мало ли этого? - довольно дерзко сказал Ворохов, и в глазах его вспыхнули огоньки. Он смотрел на командира экспедиции почти с вызовом.

- Похвально,- склонил голову Чичагов.- Весьма похвально, поручик. И верю, мужество свое вы тут не раз доказали. Но... надеюсь, помните, о чем говорилось вами в июле прошлого года?

Теперь лицо капитан-командора было резко очерчено напряжением, которое как бы заморозило облик командира, ожесточило его и без того пристальный взгляд. Рындин удивлённо покосился на Ворохова. Но тот еще выше вскинул подбородок, обросший рыжеватыми кудерьками.

- Так точно, помню, господин капитан-командор! Но вины в том не вижу, что еще до начала экспедиции предупреждал о возможной неудаче ее.

- Неудаче?- удивленно подхватил это слово Рындин. Голос его перехватило, и он тяжело задышал. Я понял его: значит, напрасными были все неимоверные тяготы зимовки и упорная вера в то, что это необходимо для осуществления великой цели... Несомненно, разговор сейчас и шел по поводу того самого "просчета", о котором Ворохов упомянул тогда, в Архангельске.

- Да! Возможной неудаче! - не Моисею Рындину, а капитан-командору продолжал говорить поручик Димитрий Ворохов. - Расчеты, а также рассказы людей местных позволили мне усомниться в возможности прохода Севером к Камчатке! Пред знаниями и мудростью академика Михайлы Васильевича преклоняюсь, но разве и вы сами не шли встречь льдов от самого Медвежьего острова?

- Не веря в успех экспедиции, вы требовали и требуете участия в ней? - совсем тихо спросил Чичагов. - Не странно ли это?

Наступило долгое и тягостное молчание. Потом Чичагов коротко и решительно стукнул тростью.

- Быть по сему! Нас трое здесь, офицеров флота Российского. Лейтенант Рындин, прошу высказаться!

Странным был этот скоропалительный военный суд, который должен был решить дальнейшую судьбу Ворохова. И он понял это, побледнел, с надеждой обвел нас троих взглядом, томясь, переступил с ноги на ногу.

- Я отпустил бы его с экспедицией... Пусть бы уверился сам, насколько глубоко его заблуждение, - тихо сказал Рындин.

- Нет,- сказал я, твердо зная, что поступаю по справедливости.- Поручику Ворохову делать в экспедиции нечего!

- Спасибо, лейтенант,- кивнул Чичагов и, уже не глядя на поникшего Ворохова, повернулся к Рындину. - Докладывайте! И прошу, подробнее!

Я отсалютовал капитан-командору и вышел из кают-компании. Вслед за мной вышел Ворохов.

- Вы, - произнес он дрожащим голосом, обжигая взглядом сузившихся глаз, в которых стояли слезы.- Вы понимаете, что вы сделали? Разве я не рисковал бы вместе с вами?

- Риск бретера, искателя приключений и благородное стремление принеси пользу отечеству... Это разные понятия, поручик!

- Вы оскорбили меня,- поежился Ворохов. - Берег рядом, два пистолета... Я ненавижу вас, слышите? Я ненавижу вас с того момента, когда впервые увидел! Прямолинейность суждений, узость понятий, мораль в пределах устава... Идемте! Все равно зимовка хуже каторги! Ну!

- Нет, - сказал я. - Сейчас моя жизнь нужна экспедиции...

- Так,- усмехнулся он. - Ладно. Но имейте в виду, я выживу! И мы еще встретимся!

23 июня 1765 г. мы покинули гавань Клокбэй и, согласно предписанию, стали держать на запад. Экспедиция продолжалась.

Мы встретились. Стопка листков, исписанных мной, растет. И вместе с ней растет сомнение: все ли я рассказал? Не упустил ли чего в описании похода, который, будучи первым, знаменателен уже этим?

Десять дней спустя после нашего ухода от скалистых и мрачных берегов Шпицбергена встречные льды заставили суда экспедиции изменить курс и держать строго на норд.- На широте 80 градусов 26 минут мы увидели сплошное ледяное поле. Некоторое время шли вдоль его кромки на восток. А 23 июля капитан-командор приказал ложиться курсом на Нордкап.

Трудно описать уныние, которым были охвачены команды всех трех судов экспедиции. Мы спускались к югу длинными галсами, мы шли домой, но в глазах у каждого была тоска, словно мы уходили в плавание, из которого заведомо не суждено возвратиться.

20 августа мы вошли в гавань Архангельска-города, и Василий Яковлевич Чичагов приказал не отвечать на салют береговых батарей.

Впоследствии мне стало известно, что Адмиралтейств-коллегия выразила Чичагову крайнее неудовольствие и поставила в упрек, что курс от Шпицбергена был проложен недостаточно к западу.

Уже будучи в Севастополе, я узнал, что 19 мая 1766 г. экспедиция была возобновлена в том же составе эскадры. Но 10 сентября корабли снова возвратились в Архангельск не в силах ни преодолеть, ни обойти сплошные льды под 80 градусами 30 минутами северной широты. Ничьи суда так высоко на Север еще не заходили. Кроме того, судами экспедиции сняты были с зимовья в Клокбэе люди лейтенанта Рындина. Половина из них погибла этой последней зимой. Не хотелось думать, что среди погибших мог оказаться и поручик Ворохов. Однако никаких справок мне не удалось навести.

Последующие годы моей жизни были наполнены многими событиями: я участвовал и в средиземноморских плаваниях, и в устроении Севастопольского порта, которому, верю, суждено стать в будущем городом русской морской славы. При осаде Корфу я был ранен картечью в плечо и в голову, после чего долго находился на излечении, а затем вышел в отставку. И, уже находясь в своем дедовском, пришедшем в упадок, но еще крепком имении "Листопадники", от проезжего офицера узнал о подробностях Ревельского сражения, в котором адмирал Василий Яковлевич Чичагов одержал блестящую победу. Это меня от души порадовало. И я снова невольно возвратился памятью к Северной одиссее, участником которой мне посчастливилось быть. В тот день я и начал свои записки.

А три месяца спустя пришел Димитрий Ворохов.

...Лампадка едва теплится. Да и настольная лампа, новомодный кенкет, подаренный мне сестрой соседа, потрескивает и то меркнет, то начинает коптить. Я знаю, что если потушу ее, то за окном станет совсем отчетливым сизый рассвет. А делать это мне не хочется, пока не дописана последняя страница. Все равно этот рассвет настанет, стукнет дверь горницы - и войдет Ворохов, неся под мышкой длинную коробку с пистолетами...

Послесловие автора. Экспедиция капитан-командора В. Я. Чичагова не достигла цели, несмотря на мужество ее участников, на их верность долгу. Но напрасной ли была сама идея инициатора этого беспримерного похода Ломоносова достичь Камчатки северным путем? Противник и враг Ломоносова академик Герхард Миллер утверждал, что напрасной. Мол, незачем России стремиться развивать мореплавание по Ледовитому морю: в Китай ведет отличный сухопутный маршрут, а в Японию и Индию можно пройти из Восточного моря...

В течение последующих десятилетий делалось несколько попыток отыскать северный проход из Европы в Тихий океан, и лишь в 1879 г. А. Э. Норденшельд доказал возможность плавания вдоль берегов Сибири из Европы в Тихий океан. Еще через полвека, в 1932 г., ледокол "Сибиряков" прошел северным путем из Архангельска в Берингово море в одну навигацию. А в 1977 г. атомоход "Арктика" преодолел тяжелые паковые льды и достиг Северного полюса.

Извечная мечта передовых людей нашей Родины осуществилась!