Затесы (Плям Михаил Акимович)

Родился в 1921 г. Журналист, член Союза журналистов СССР. Автор двух повестей и множества журнальных статей, очерков, рассказов. Участвовал в Печорской геодезической экспедиции. Работает над художественно-документальной книгой "Геодезисты". Живет в Сочи Краснодарского края.

Брусника. Ребята валят лес, шкурят бревна, вытесывают шпонки. Мне же поручено самое пустяковое - раскидать снег там, где вбиты пикетажные колышки. Правда, снега навалило много - до полутора метров. Работа не спорится.

В пятый раз прислоняюсь, тяжело дыша, к ледяному брустверу, пятую папиросу выкуриваю. Под коркою наста снег сыпучий, как песок. Наконец докапываюсь до грунта. Подгребаю остатки снега и, пораженный, замираю. На дне зеленеют стебельки с темно-красными ягодами.

Присаживаюсь на корточки, хочу сорвать бруснику. Но ягода держится цепко, и вместе с нею сопротивляется тоненький стебелек. Эти ягоды замело сугробами, их лишили света, воздуха, солнца. Здесь, под полутораметровой толщей снега, продолжает теплиться жизнь. Поспешно отдергиваю руку.

Весна воздуха. Только здесь, в Печорской тайге, по-настоящему осмыслил пришвинскую "Весну воздуха". Земля укутана зимней шубой, реки скованы льдом, по утрам жжет морозец, а воздух весенний! Солнце, сосны, даже снег - все дышит предчувствием весны. Весна воды, весна березового сока придет позже - в середине мая. Но нет в природе ничего чище, прозрачнее "весны воздуха"! Она трогательна, как девочка, которая не сознает еще ни красоты своей, ни пробуждающихся желаний. Еще нет ни изъеденного ноздреватого снега, ни голой неприбранности земли. Только искрящаяся на солнце изморозь да воздух, опьяняющий хвойным настоем...

Заброшенное становище. Бросаю прощальный взгляд на место, которое покидаем. Есть что-то грустное при виде разоренных гнезд, заброшенных становищ. Там, где была наша палатка, - спрессованный лапник. Повалены на бок переносные столики и столбик, на котором горела свеча. Стеарин соскоблен: ребята натирают им лыжи, чтобы лучше скользили. Там, где было в палатке окошечко, - окурки, смятые пачки из-под папирос, обрывки бумаги. Под той сосной, где по утрам умывались, снег почернел от сажи: выбивали печные трубы. А метрах в сорока-геодезический знак. На него оглядываюсь с гордостью. Экую махину отгрохали!

- До встречи в конце мая, ваше двадцатипятиметровое высочество!

Тень на снегу. Ясное морозное утро. Крутой подъем окончательно выматывает. Останавливаюсь на самом гребне увала. Грудью упираюсь в лыжные палки. Рюкзак не сбрасываю. Только бы отдышаться! Воздух недвижим, он заткан серебристыми блестками инея. И в этих блестках покачиваются сосны. Чепуха! Даже верхушки сосен не колышатся. Это я пошатываюсь от усталости.

А рядом, на снегу, силуэт лыжника с рюкзаком за плечами. Я обливаюсь потом, сердце колотится так, словно хочет выскочить через горло. Силуэт же удивительно покоен. Эдакая небрежность в позе, молодцеватость. И почему- то совестно перед ним. За колотье в сердце, за одышку, за изможденный вид. Невольно подтягиваюсь, подкидываю повыше рюкзак, расправляю плечи. Тень укорачивается. Она трусливо съеживается. И кажется, это из укороченной тени в меня переливаются свежие силы.

Отталкиваюсь лыжными палками. "Ширт-ширт",- скрипит подморо-женный наст. Чем дальше от гребня увала, тем круче уклон. Летят навстречу разлапистые ели. Искоса поглядываю на тень. Она неотступно следует за мной, бежит послушной собачкой. И я подмигиваю:

- Что, отстаешь? Телепаешься сзади?

Еще сильнее отталкиваюсь лыжными палками. Попробуй догони!

Оранжевый закат. К половине седьмого вечера солнце соскользнуло за полог леса. Прошло еще с четверть часа, и я как держал топор, так и застыл, зачарованный невиданной доселе красотой: оранжевые отблески на стволах, оранжевый снег между стволами, лица ребят и те словно облиты оранжевым соком!

Перед этой удивительной палитрой меркнет даже "канонизированный" закат на Пицунде. На Черноморском побережье Кавказа - расточительное буйство красок. Настолько расточительное, что пресыщает. Здесь же, на Севере, краски скромнее, приглушеннее. Может, оттого такие вот оранжевые закаты или ягоды брусники под толщей снега волнуют острее?

На зимнике. Километрах в двух от места постройки геодезического знака пролегал зимник. Его, как щупальце, глубоко вонзила в тайгу "Газнефтеразведка". По зимнику изредка прогромыхивали вездеходы. Утром они шли на восток - к далеким буровым, к вечеру возвращались в поселок геологов. Отдаленный скрежет гусениц еще острее напоминал о "большом мире". За два месяца нам только однажды сбросили с самолета продовольствие, письма, газеты. Внезапно одного из нас осенила идея:

- Черт подери! С этими вездеходами можно отправить письма! Дойдут как миленькие.

И ребята при свете огарков до поздней ночи прокорпели над письмами. А на следующий день я стал на лыжи и ушел к зимнику.

Где-то на болоте скулил ветер. Его завывание вводило меня в заблуждение. Мерещилось, что за ближним увалом, одолевая крутизну, надсадно стонет мотор.

Прошел час, другой. Заходящее солнце застряло в кронах сосен. А машин все не было видно. Завтра мы уйдем в глубь тайги, и лежащие за пазухой письма так и останутся неотправленными. Что ж, не судьба! Я стал завязывать крепления на лыжах.

В тот же момент донесся отдаленный вой мотора. Нет, на этот раз я не мог ошибиться. На далекой седловине возникла черная точка. Она превратилась в крохотного жучка. Жучок деловито перевалил через гребень увала. Вездеход!

Минут через десять, кроша обледенелый наст, тяжелая машина резко затормозила. Из кабины высунулся водитель.

- Чего тебе? - настороженно спросил он.

- Вот,- я протянул пачку писем,- будьте добры, опустите их в почтовый ящик.

Это еще больше озадачило водителя.

- Откуда ты взялся? Охотник, что ли?

- Мы геодезисты. Работаем неподалеку, - и я кивнул в ту сторону, где на снежной пелене отпечаталась проложенная лыжня.

Прислушиваясь к разговору, выглянули из закрытого тентом кузова буровики. Один из них протянул пачку "Беломора".

- Бери, браток.

Я взял папиросу. Но мне настойчиво совали всю пачку.

- Бери, чего уж там! Сами знаем, как в тайге без курева.

Без курева мы не сидели. Но парень предлагал от всего сердца, и отказываться было просто неудобно.

Несколько рук потянулось за письмами.

- Заказными отправим. И марки наклеим. Так что не сомневайся.

Взревел мотор. Из-под гусениц брызнул спрессованный снег.

Я долго смотрел вслед удалявшемуся вездеходу. Словно катер на крутой волне, он то и дело нырял в глубокие выбоины, подпрыгивал на ухабах. А я стоял посреди зимника и думал о людях, с которыми повстречался в тайге.

Но вот вездеход перевалил через увал. Из тайги все ближе подступали сумерки. И я, потуже затянув крепления, свернул на проложенную лыжню.

Неопалимая березка. Над костром, будто в прозрачной родниковой струе, колышутся сосны. С безотчетным восхищением слежу за ревущим, постанывающим, присвистывающим пламенем. С тяжелым вздохом оседают обугленные ветви лиственниц, слепящим магнием вспыхивает еловый лапник. Костер полыхает в снежной ямине. У самого края ее замечаю березку. Тоненькую, стройную. К березке жадно тянутся языки пламени. Лижут стволы, пытаются утянуть в ревущий водоворот огня. Но березка стоит над костром несгибаемая, неопалимая. Ее нежная береста даже не обуглилась. Только на ветвях, гибких, как девичьи руки, трепетными светлячками вспыхивают нераскрывшиеся почки. Хочется раскидать костер, уберечь березку - стройную, неопалимую...

Очень хочу, чтобы сын мой стал настоящим человеком. Ученым или инженером, учителем или сталеваром - не в этом суть. Главное - быть человеком: стойким, неопалимым, как вот эта березка, противостоящая безумству всепожирающего огня.

Добрые ладони. По высокому небу лениво плывут почти прозрачные облака. Снег искрится слюдяными блестками. Легкий ветерок освежает вспотевшее лицо. Неподалеку от привала вагончик-балок. Рядом с вагончиком бьется в снегу малиновка. Что-то с нею приключилось. Хочу подобрать, но малиновка, судорожно трепыхнув крылышками, отскакивает к вагончику. Из балка на крылечко выходит пожилой рабочий, видит мои тщетные усилия поймать пичугу, не спеша подходит к ней, осторожно сгребает в большие добрые ладони.

- Ничего, выходим,- улыбается он.- Взрываем. Вот ее, видать, и контузило.

Фары в ночи. Перед ужином выхожу подышать морозным воздухом. По зимнику, прорубленному геофизиками, вереницей идут машины. Они выскакивают из-за крутого поворота и ослепляют спящие сосны пронзительным светом фар. Успеваю разглядеть на впереди идущих машинах какие-то трубы и станины, прикрытые брезентом.

Автоколонна на глухом зимнике напоминает давнее: декабрьскую ночь в горах Кавказа, заснеженный перевал, через который саперы пробили дорогу. И так же, как сейчас над тайгой, черное небо было запорошено изморозью звезд.

Почему именно в эту ночь вспоминается фронт? Случайная ассоциация? Нет. Здесь, в таежных дебрях, не прекращаясь, идут бои: гремят взрывы сейсмологов, разведывающих нефть; самолеты на бреющем сбрасывают продовольствие и снаряжение; пулеметными очередями стрекочут бензопилы. И эти машины, рассекающие ночную темень узкими клинками света, они тоже участвуют в наступлении.

Возвращаюсь в палатку. Ребята похрапывают, как пехотинцы после изнурительного марш-броска. Забираюсь в спальный мешок, кладу под голову полевую сумку и снова, как в далекие годы, чувствую себя солдатом.

Голубое утро. Весна, к которой так долго шли, - вот она, за пологом палатки! Разве усидишь за дневником? Пишу "скороговоркой", спешу поскорее выбраться из прокисшей полутемени, где над печкой сушатся портянки и подвязанные к веревке стоптанные валенки, где на хвойной подстилке белеют окурки, раздавленные коробки спичек, где кучей серой рухляди лежат неприбранные спальные мешки. Палатка, наше единственное прибежище, постарела, поблекла. Но как бы она ни выглядела - нельзя быть неблагодарным. Спасибо тебе, брезентовое жилище, спасибо за все! И пожалуйста, не обессудь. Как ни дороги воспоминания, люди живут настоящим. И я откидываю мешковину, которая заслоняет от меня весну.

Слезинки талого снега повисли на туго натянутом ходовом тросе. А вот и первый комар. Он расставил рахитичные ноги и нежится на пригретом тенте палатки. Тайга гудит, как море.

В бессменном карауле. В завтрак хватились: третий день никто не видал в лагере Орлика. Володя вспомнил, что в последний раз видел пса на болоте, где лежит груз.

- Сам он оттуда не придет, - отозвался Морозов. - У груза осталась мелкокалиберка. Вот Орлик и сторожит.

После завтрака Володя пошел "снимать с поста часового". Бедный пес отощал в бессменном карауле, шерсть на боках свалялась. Он дрожал всем телом больше обычного. Ему дали сырой лосятины. Орлик осторожно взял мясо зубами, уволок в сторону, съел. Затем обнюхал объедки вокруг палатки, деликатно ухватил огромный мосол и улегся с ним поодаль. Хотя Орлик и не "дворянского" происхождения - он умен, воспитан и как охотник не уступит выхоленным лопоухим "аристократам", чьи шеи и грудь увешаны призовыми медалями, как у старой цыганки монистами. Характер у Орлика на редкость спокойный, перед глазами не мельтешит, из лести не выслуживается, подачек не выпрашивает. Днями пропадает в тайге в поисках дичи. Вот и сейчас, передохнув малость, ушел в тайгу, и вскоре оттуда донесся его простуженный лай. Николай Дмитриевич схватил двустволку, побежал на зов Орлика.

Записка в консервной банке. На месте постройки геодезического знака возвышается могучая, в два обхвата, дуплистая сосна. На стволе глубокий, потемневший от времени затес. На затесе химическим карандашом накарябано что-то. С трудом разбираю слова, залитые янтарными натеками смолы: "МПП - Кыдрымью H-25. Поликарпов". Ниже подписи - дата.

Подходит десятник Афанасьев.

- Интересуетесь?

Молча киваю.

- Затес и надпись оставил рекогносцировщик. А вот это, - Геннадий Васильевич вытаскивает из внутреннего кармана телогрейки смятую бумажку, - это описание пункта, которое хранилось вон в той жестянке. - Носком валенка он поддевает валявшуюся в снегу консервную банку.

Бережно разглаживаю скомканную бумажку. Столбцы цифр, обозначение углов... градусы, минуты, секунды... Для непосвященного человека - китайская грамота. Но сам листок, вырванный из обыкновенной ученической тетради, извлеченный из ржавой жестянки, воскрешает в памяти далекое детство. В листке что-то от тех таинственных записок, которые находили герои Жюля Верна. Смотрю на затес, на черное дупло, в котором хранилась консервная банка, и думаю о незнакомом рекогносцировщике. Он продирался таежными дебрями, грелся у одинокого костра, спал на снегу, проходил там, где прежде не ступала нога человека. И там, где проходил, оставлял затесы. Чтоб другим, которые пойдут следом, было легче.

Двойные звезды. Ночное небо походило на ледяную пустыню. Такой же пустынной казалась окружающая нас тайга.

- Хотите взглянуть на двойные звезды? - спросила инженер-астроном Лиля Карловна.

Я прильнул к окуляру астроуниверсала. Сверху вниз скользили две звездочки. Впереди яркая, за нею крохотная, не больше искорки. Казалось, никакая сила не способна разлучить их, обреченных на вечное странствие. Кого-то они напоминали. Кого? И вдруг вспомнил.

...Распутица. Вскрылись ручьи. Вот-вот должен тронуться лед на Кожве. Продовольствие на исходе. А до базы отряда 83 километра. Начальник бригады геодезистов принял решение: не дожидаясь, пока пришлют за нами вертолет, выходить из тайги.

Где-то на полпути побросали лыжи. Местами брели по колено в воде.

Через Кожву переправлялись, перепрыгивая с льдины на льдину. Привал сделали ночью - только чтобы сварить еду. И снова брели, изможденные, вымотанные до предела.

С нами шла Валентина - жена начальника бригады. С виду совсем подросток. Но она не отставала от мужа ни на шаг, словно невидимой нитью с ним связана. И дошли мы до поселка только благодаря Валентине. Потому что, глядя на нее, хрупкую, слабую, мы стыдились собственной слабости...

Двойные звезды продолжали свое извечное странствие по Вселенной. Впереди - крупная, яркая; за нею - совсем крохотная. Может, оттого так ярко и светила крупная, что была не одинока, что за нею всюду следовала трепетно мерцающая звездочка?

Против течения. Плывем вниз по Ижме. Тихо стрекочет подвесной мотор. Тайга опрокинула в спокойные воды вершины сосен, и широкая река словно сжалась, сдавленная ими.

Навстречу, прижимаясь к левому берегу, идет лодка. Узкая, длинная, очень похожая на индейскую пирогу. В лодке две женщины-коми. Они стоя орудуют длинными шестами. Вижу их лица. Скуластые, изборожденные глубокими морщинами. Они молча кивают нам и, упираясь шестами в дно, всем корпусом подаются вперед. Резкий толчок. В руках застывают поднятые шесты. И тут же, на глазах, свершается чудо: пожилые женщины, а кажутся статными, гибкими девушками.

Долго любуюсь ими. Спрашиваю себя: хватит ли во мне упорства, дожив до их лет, вот так же выгребать против течения?

На крутой излучине в последний раз вижу, как взмахивают женщины шестами. И по-хорошему завидую им.

Ландыш на болоте. Впереди, за чахлыми березками, простирается болото. Судя по карте, оно должно быть значительно левее. Но и вправо все та же трясина. Ни деревца, ни клочка тени. Где-то в вышине подернутое маревом солнце. Оно заполняет собой все небо. И кажется - болото до краев наполнено не водой, а все тем же расплавленным солнцем.

Бредем по колено в воде, с трудом вытягиваем то одну, то другую ногу. Сзади слышу учащенное дыхание Игоря. С Игорем у меня свои счеты. В палатке наши места рядом. И на привалах он изводит меня битловскими песенками:

 ...Шеф отдал нам приказ 
 Лететь в Кейптаун... 
 Ту-дл-ду, туд-ду , ду-дл-ду...

И откуда он нахватался этого? Рабочий парнишка, а ерничает. Никогда не скажет: "Идем спать". Вместо этого: "Пойдем кинем кости в мешок". Рассказывает о девушке, которую, возможно, любит, и тут же: "Эх, и прошвырнуться бы с нею".

Но сейчас Игорь явно не собирается лететь в Кейптаун. Он тащит тяжеленный рюкзак, поверх него скатанная палатка, к палатке приторочены чайник и кастрюля. Всякий раз, когда он спотыкается о кочку, они бренчат. Игорь чертыхается.

Впереди идущие останавливаются. Короткая передышка. Упираюсь рюкзаком в высокую травянистую кочку. Ноги по самые бедра в воде. Споласкиваю лицо. Но от гнетущего зноя пот снова заливает глаза. На отдыхающую неподалеку Алевтину стараюсь не смотреть. Если парням муторно - каково ей?

К Алевтине, хлюпая по трясине, пробирается Игорь.

- Возьмите, - говорит он и протягивает ландыш.

Скромный белый ландыш с едва раскрывшимися лепестками.

Лицо Алевтины, осунувшееся, серое от усталости, слегка розовеет. Игорь возвращается к своему вьюку, ложится на спину, чтобы просунуть руки в лямки рюкзака.

Вот тебе и "ту-дл-ду". Как нелегко понять человека, даже если спишь бок о бок в одной палатке. Ребята поднялись. Надо идти. И снова бредем к темнеющей впереди опушке.

Утята. Скоро полночь. Бредем в сизой полутемени. Процеженная сквозь черную сетку накомарника, она кажется гуще. Полусгнивший валежник одуряет настоем плесени. Пот разъедает глаза, от репудина, которым смазал руки и шею, зудит кожа. Продолжаю прыгать с кочки на кочку, перелезаю через поваленные бурей деревья, обдираю руки о корявые еловые ветки. Сапоги чавкают - угораздил в одну из ямин, доверху наполненных болотной жижей.

Между елями показывается просвет. Впереди ручей. Юрий Васильевич Козлов снимает со спины седло с теодолитом. Привал!

Сбрасываю рюкзак на зыбкую кочку. Первые минуты молчим. Надо отдышаться. Ощущаю солоноватый вкус пота, которым насквозь пропитана волосяная сетка. Иду к ручью, споласкиваю разгоряченное лицо, смачиваю губы. Теперь можно выкурить вторую сигарету.

От невеселых мыслей отвлекает всплеск на ручье. Застываю, как лягавая, делающая стойку. Из-за поворота плывет утка-нырок. Плывет медленно, и в сонном ручье скользит ее отражение. Неподалеку от меня утка взлетает и снова плюхается на воду. Описывает полукруг и застывает в ожидании чего- то. Едва брезжит рассвет, и утка на воде кажется нарисованной.

И тут вижу, как сверху, из-за поворота, спешат семеро утят. Они плывут, суматошно взмахивая крылышками, норовят опередить друг друга. Вот они нагоняют мать и вместе с нею скрываются за крутой излучиной.

Топографы. Встреча с топографами произошла дней пять назад. Они приплелись на геодезический пункт в самый зной. Заросшие, изможденные, обтрепанные. В палатке, кроме меня, все спали. А я при виде этих лесных бродяг подумал недоброе. На всякий случай карабин пододвинул поближе. Потом увидел треногу, рейку и, сконфузясь, незаметно убрал руку с приклада.

Топографы попросили разбудить нашего техника. Из-за болезни рабочего они вынуждены были задержаться в тайге. Продовольствие кончилось, а до базы не меньше трех суток.

У нас с продовольствием тоже негусто. Последний раз часть сброшенных с самолета консервных банок побилась, мешок с пшеном зацепился за сук и распоролся. Подобрали жалкие крохи. Я думал, что техник, выслушав бедолаг, пожмет плечами: сами, дескать, кукуем. Своими папиросами он, к примеру, никогда не делился. Если у кого кончается курево - пренебрежительно отмахивается. "Не к теще на блины идем. Дурнячком, что ли, рассчитывали прожить".

Но техник, хмуро выслушав просьбу топографов, даже плечами не пожал. Выбрался из палатки, расстелил мешковину и стал делить на две кучки скудные припасы. Банку - топографам, банку - нам. Сахар, сушеную картошку, пшено - все поровну.

Гости пообедали, проспали до вечера и, надев тощие рюкзаки, скрылись в тайге.

Мы же после их посещения пятый день хлебаем одну тюрю. Вскипятим ведро воды, кинем горстку крупы, положим сухарей. Никогда такого варева не ел.

И все же табаком техник по-прежнему не делится. Из принципа.

Упрямая. Было время, я с легкой душой говорил приятелям: "А ну вас в болото!" Теперь злейшему врагу того не пожелаю. Проклятое болото словно растет и ширится на глазах. Все чаще останавливаемся. Впереди - травянистая кочка с уродливо искореженной карликовой березкой. Передохнуть бы на ней! Пытаюсь взобраться на кочку, но она уплывает из-под ног, и я плюхаюсь в воду. Рюкзак тянет книзу. Он кажется доверху набитым чугунными болванками. Вода по грудь. Ржавая, затхлая. Цепляюсь за траву. Ага, все же встал! И снова плетусь, с трудом выдирая из трясины пудовые сапоги.

До опушки не больше ста метров. До нее рукой подать. Останавливаемся. Рядом, привалившись к высокой кочке, стоит Алевтина. Лицо блеклое, у губ - складки. Перед болотом у нее хотели взять рюкзак. Не отдала. И это почему-то злит меня. Сама худенькая, узкоплечая, в чем только душа держится.

Последние сто метров. Автоматически переставляю негнущиеся ноги. И вдруг ощущаю твердую почву. Недоверчиво оглядываюсь. Неужели выбрались? Лежим под елями, головы в спасительной тени. Нас густо облепили комары. Они жалят незащищенные руки, насквозь прокалывают спецовки. Нижняя губа вспухла, веко правого глаза заплыло. Пусть! Машинально гляжу на часы. Без десяти три. Сколько мы шли через болото? Не знаю.

Совсем рядом должен находиться геодезический знак. Валерий карабка-ется на сосну. Долго всматривается.

- Ну что? - нетерпеливо окликает Юрий Васильевич.

- Не туда вышли, - раздается откуда-то сверху приглушенный голос.

- Как не туда?

Вскакиваем. От дремотной апатии не остается следа.

Еще через несколько минут Валерий сообщает, что видит геодезический знак. Вышка правее, километрах в пяти. Нужно снова пересечь болото, подняться на гриву увала.

Через болото?!

Юрий Васильевич отказывается верить. Он сам карабкается на сосну, долго не слезает. Затем медленно, слишком медленно спускается. Вид подавленный.

- Не пять, а четыре километра верных.

Через потемневшие стекла очков вопросительно смотрит на нас.

- Что делать будем?

- Конечно, идти! - с упрямым ожесточением говорит Алевтина. Морщины у ее губ становятся еще глубже. Из голенища сапога высовывается кончик насквозь мокрой байковой портянки.

Остальные молчат.

Алевтина пошатываясь идет к рюкзаку. Споткнувшись о кочку, чуть не падает. Опускается рядом с мешком, ложится на спину, с трудом просовывает вначале одну, затем другую руку в лямки рюкзака. Цепляясь за ствол ели, она поднимается на ноги, выжидающе смотрит на нас. Нам ничего не остается, как последовать ее примеру.

...Еще не раз доводилось мне выходить "не туда". И не только в тайге. Но всякий раз, когда сбиваюсь с пути, вспоминаю Алевтину. Как шла она, пошатываясь, к рюкзаку, худенькая, узкоплечая. И меня захлестывает злость. Неужто слабее ее?

Гимн геодезистам. Юрий Васильевич не на шутку обиделся, когда я брякнул, что у геологов было бы куда интереснее. Дескать, ну что делают геодезисты? Таскаются по тайге с теодолитом, торчат, как аисты, на верхотуре геодезических знаков, "крутят углы". И только-то?

У Юрия Васильевича даже стекла очков потемнели. Он порылся в рюкзаке, затем просунул под мой полог тетрадный листок.

- Прочитайте. Одна из геодезисток написала.

Нехотя принялся читать:

 Когда геологи земные, 
 Взяв рюкзаки и молотки, 
 Слетятся на Луну впервые, 
 Чтоб вымыть первые шлихи, 
 О, там, на пепле вулканистом 
 (Кто бы поверить в это смог!), 
 Отыщут след геодезистов, 
 Подошву кирзовых сапог...

Юрий Васильевич посрамил меня. И все же в глубине души я жалею, что так и не довелось походить с геологами.