"Здравствуйте, я Ричард Камерун"

Я начал рассказывать о ДПП, но сбился, так и не дойдя до гордого племени кураторов научных программ. А ведь именно с ними, точнее, с куратором по гляциологии, мне приходилось больше всего работать.

Куратором по гляциологии в ДПП с незапамятных времен является доктор Камерун. Еще во время МГГ, в 1957 году, он зимовал на американской станции Уилкс (ныне она передана австралийцам), и его имя я впервые узнал, прочитав умную, неторопливую статью о температурах верхней части толщи снега и льда в Антарктиде. За статьей просвечивало спокойное, в очках, лицо немолодого теоретика, работающего "на века". Потом я встретил его во время своей зимовки у американцев в 1965 году. Мы с Бертом Крери жили на станции Амундсен-Скотт, на Южном географическом полюсе, ожидая самолета, который заберет нас в Мак-Мёрдо. И вот вдруг, как всегда неожиданная, команда: через два часа быть готовыми к отлету. Нам сообщили, что тяжелый самолет "Геркулес" С-130 только что взлетел с Антарктического плато, где-то в тысяче километров отсюда, но у него обнаружена утечка жидкости из гидравлической системы: посадка на плато была слишком жесткой. Поэтому, вместо того, чтобы лететь прямо домой в Мак-Мёрдо, самолет сделает здесь посадку, чтобы долить жидкость в систему. Заодно он заберет и нас.

Мы знали об этом полете. Это был первый полет четырехмоторного самолета с посадкой на неподготовленную снежную поверхность в Центральной Антарктиде. И, как все первое, это был очень рискованный полет. Недаром рядом с обычным пилотом на этот раз сидел летчик-испытатель фирмы "Локхид", которая сконструировала и строит эти самолеты, составившие целую эпоху в развитии как транспортной авиации вообще, так и полярной авиации и полярных исследований США.

Риск этот был вынужденный, запланированный. Уже несколько месяцев по центральной части высокогорной антарктической ледяной пустыни двигался американский научно-исследовательский санно-тракторный поезд. И вот теперь пришла пора забрать домой усталый экипаж, бросив машины и оборудование до следующей антарктической весны. Обычно поход завершался на какой-либо внутриконтинентальной или береговой станции с аэродромом. В этот раз поезд шел только вперед.

Мы с Крери внимательно следили за новостями из похода. Берт - потому, что он был его идейным вдохновителем, я - потому, что часть маршрута этого похода проходила по местам, где несколько лет назад я проводил наблюдения в скважинах глубиной сорок метров и потом опубликовал об этом статью. И вот сейчас, в этом походе, сам знаменитый доктор Камерун собирался повторить, уже повторил эти наблюдения. Но телеграммы из похода были лаконичны: "Все наблюдения, предусмотренные программой на точке, выполнены. Начинаем движение снова. Происшествий нет. Больных нет". Таков был основной их смысл, и я в глубине души дрожал, представляя, что будет, если температуры, которые намеряет в своих скважинах Ричард Камерун, окажутся отличными от го-го, что мной уже опубликовано.

Мы уже были на аэродроме с десятками канистр, наполненных жидкостью для самолетной гидравлики. Почему-то летчики запросили весь запас станции. Когда самолет сел, вся полоса была красной от лившейся из каких-то лопнувших трубок похожей на кровь жидкости. Весь самолет был также залит ею. Я думал, что на таком самолете уже нельзя летать. Но летчики думали иначе. "Скорее, скорее! - махали они пассажирам. - Сейчас дольём жидкость, починим систему и взлетим".

Так мы с Бертом - честно говоря, без особого желания - оказались внутри самолета. На скамьях вдоль бортов сидели люди в ободранной, темно-серой от грязи, машинного масла и копоти амуниции. Даже вата, вылезавшая там и сям из когда-то ярко-красных парок, была такого же цвета. Такого же цвета были и лица - как у шахтеров, только что поднявшихся из шахты. Я начал думать, который же из этих изможденных, как бы одичавших людей - мой Камерун, но не смог его себе выбрать.

Летчики лили куда-то канистру за канистрой, и скоро красный столбик жидкости в водомерном стекле большого, похожего на баллон бака оказался в самом верху. Мы взлетели. Прошел час. Всем в салоне было видно, как медленно, но неуклонно уменьшается красный столбик в водомерном стекле. Сначала к стеклу подошел парень с наушниками и микрофоном на длинном проводе, который выливал канистры. Он посмотрел на уровень жидкости, постучал по стеклу, снова посмотрел, вытащил фломастер и, отметив уровень жирной чертой на оправе стекла, сказал что-то длинное в микрофон. Через некоторое время он вернулся и снова стал стучать по стеклу. Но всем в салоне и без того было видно, как сильно ушел вниз уровень. Парень снова долго что-то говорил в микрофон, и из кабины пришел летчик-испытатель. Он тоже постучал по стеклу и дал команду. По жестам, сопровождавшим ее, было ясно: "Доливайте жидкость в бак, что ждете?" Всем салоном мы наблюдали, как летчики перерывали груз в поисках канистр с жидкостью, и вскоре стало ясно вот что: испытатель сказал о канистрах пилотам, пилоты - бортинженеру, бортинженер - парню с наушниками, матросу салона, а матрос понял, по-видимому, что надо лишь долить жидкость в бак, и оставил остальные канистры на земле.

Когда мы подлетали к Мак-Мёрдо, уровень жидкости уже ушел за пределы стекла и мы только гадали, что будет дальше. Каждый из нас, пассажиров, ушел в свой собственный мир и постарался как бы расслабиться, как бы уснуть. Ведь если что - экипаж скажет, что делать. А всматриваться в уровень жидкости и по лицам летчиков догадываться, как дела,- пустое занятие. Но вот уже моторы с рева перешли на шепот, самолет затрясся в приземной турбулентности, удар, еще удар, что-то лопнуло в водомерной трубке, струя липкой вонючей жидкости обдала нас, и моторы снова взревели в реверсе, гася скорость бегущей по снегу машины.

Можете себе представить, какая гулянка была в тот вечер в кают-компании Мак-Мёрдо в честь отмывшихся в бане, преобразившихся героев - участников похода и героев-летчиков, привезших их прямо с купола. Вот тогда-то ко мне и подошел невысокий, худой, с окладистой черной цыганской бородой и черными яркими глазами человек средних лет и сказал:

- Здравствуйте, я Ричард Камерун. Но зовите меня Дик. Когда я пробурил скважину в месте, для которого вы уже опубликовали данные о температурах, и опустил в эту скважину гирлянду своих термометров, я ужасно боялся. А вдруг то, что я измерю, не совпадет с тем, что получилось у вас? Вдруг в моих измерениях есть ошибка? Но результаты совпали! Совпали! Это было так здорово! Пошли выпьем?

- Спасибо, Дик. Спасибо. За то, что вы мне сразу это сказали. Все последнее время я тоже думал только об этом. А что, если данные Камеруна не совпадут с моими? А вдруг в моих наблюдениях была ошибка? А теперь как гора с плеч. Пошли, действительно, выпьем по этому поводу.

Как всегда бывает при таких встречах, очень скоро мы уже достали из карманов фотографии, и я узнал, что у Дика дома, где-то в штате Огайо, живут маленькая, двухлетняя Сара и пятилетний Энди. Через несколько лет, когда я первый раз приехал в Вашингтон, я встретил Дика в НСФ на шестом этаже, в кабинете координатора по гляциологии. Я узнал о том, что что-то в семье Камеруна там, в Огайо, пошло не так, и вот теперь он с двумя детьми, которых оставила ему жена, живет здесь.

Временами мы обедали или ужинали вместе, а когда Роб Гейл уехал в штат Мэн, Дик предложил мне гостеприимство в своем новом доме. "Я только что въехал в него. Это кондоминиум, то есть, по-вашему, кооперативный дом. Я заплатил определенный процент от его стоимости до въезда, а остальные буду выплачивать еще двадцать пять лет..."

"Кондоминиум" Дика находился за городом. Полчаса на машине - и вот мы въехали в большой массив длинных двухэтажных красного кирпича домов, свободно разбросанных среди подстриженной травы с одинокими огромными деревьями тут и там. Вдоль каждого дома шла асфальтированная дорога, от которой к самому дому отходили ответвления, упираясь во входные двери.

"Кондоминиум" Дика представлял собой большую квартиру с кухней, гостиной и тремя спальнями. Был и подвал, проспособленный для отдыха и игр. Две спальни предназначались для Сары и Энди, одна - для Дика. Там же Дик посоветовал спать и мне. Посоветовал в буквальном смысле, потому что спать я мог и в любой другой комнате, кроме спален детей, конечно. Дело в том, что в квартире еще не было кроватей. Зато во всех комнатах лежали очень толстые, мягкие паласы, целиком закрывавшие пол. "Лично я сплю вот так, - сказал Дик. - Стелю на пол простыню. Это раз", - и он показал, как он это делает, широко расстелив ее по диагонали в центре спальни. Потом он бросил на простыню подушку, пододеяльник и одеяло: "Это два. Вот в этом шкафу - свежее спальное белье. Вон там подушки и запасные одеяла. Лично я люблю спать в этой комнате, отсюда утром чудесный вид на холмы и рощу вдалеке".

Ребята за это время подросли. Энди уже кончал школу, ну а Сара, ставшая в свои пятнадцать лет "юной леди", была украшением дома. Дети, так же как и отец, были невысокие, темноволосые, с темными, всегда искрящимися веселым юмором глазами. Но Сара была все же очень серьезной девочкой. Она училась в частной школе с математическим уклоном и мечтала стать астронавтом или работать в индустрии, связанной с космосом.

Сначала я принял ее слова несерьезно, но вечером отец сказал мне:

- Игорь, я должен предупредить тебя, жизнь в нашем доме нелегкая и начинается обычно очень рано. Ведь три раза в неделю, перед школой, Сара должна еще и летать. Поэтому она выезжает часов в пять. Правда, она потом возвращается и завтракает с нами.

- Как - летать? - не понял я.

- Очень просто. Уже целый год Сара ходит в местный аэроклуб. Сдала экзамены по теории, потом окончила школу первого обучения и начала летать самостоятельно. Да если ты хочешь, езжай с ней в аэроклуб завтра утром и все увидишь сам.

На другое утро мы действительно встали в пять. Было еще темно, и, заспанные, мы полчаса ехали по каким-то пустынным в эту пору дорогам. Аэроклуб почувствовался по тому, что над нами все чаще и чаще стали пролетать маленькие самолетики. Вот и летное поле, огороженное легкой металлической сеткой, деревянный домик, с извлечениями из разных летных инструкций и наставлений. Там уже кипела жизнь. Сара подала что-то в окошко, и дежурный выдал ей шлем с наушниками, планшет с картой и ключи от зажигания и от двери ее самолета. Потом Сара зашла еще в одну комнатку, получить инструктаж у распорядителя полетов об условиях погоды, изменениях в работе средств связи и привода - и все. Через минуту мы были у ангара, полного самолетов. Пожилой серьезный мужчина в комбинезоне, взяв ключи и посмотрев на номер, нашел нужный самолет.

Сара залезла в самолетик, хлопнула дверцей, помахала мне рукой и укатила к взлетной полосе. Через сорок пять минут, чуть уставшая, Сара уже вернулась к нашему автомобилю.

- Сейчас многие летают, это интересно, и потом, это как-то престижно, что ли. Тяжело, конечно, вставать на рассвете через день. Но надо, если хочешь добиться чего-то, - сказала она по дороге, как бы подслушав мои мысли.

В свободное время Сара показывала мне достопримечательности Вашингтона. Удивительная Национальна" галерея, Смитсонианский музей описаны многими, и я думал, что еще один музей, пусть даже музей истории освоения космоса и авиации, не может удивить меня. В залах, касающихся истории развития различных отраслей техники, наиболее интересными, на мой взгляд, были машины тупиковых направлений, машины, удивляющие необузданной фантазией изобретателей. И не только этим: смотря на них, ты понимал, что многие очевидные, если смотреть сейчас назад, направления, по которым развивалась техника, не казались столь очевидными, когда дело начиналось. В павильоне космоса все было уже гораздо скучнее. Гигантские, подвешенные под потолком полированные сооружения, состоящие из огромных бидонов и нелепых антенн, я уже видел и на нашей ВДНХ.

Конечно, одни были больше, многие меньше, чем наши на ВДНХ, но и здесь, и там я только умом мог заставить себя восхищаться. Полированный паровоз, подвешенный под потолком, был бы ничуть не хуже, много красивее и сложнее.

Но вот Сара подвела меня к небольшому одномоторному самолету с выгоревшей зеленой окраской: "Это самолет Линдберга. На нем он, первым из людей, перелетел Атлантический океан".

Сначала я не увидел в нем ничего особенного - самолет как самолет. Вот открытая кабина летчика. Впереди нее - крыло, расположенное почти на метр выше фюзеляжа. Но что это? Прозрачного козырька, через который можно смотреть вперед, не было. Вместо него между крылом и фюзеляжем, заслоняя обзор, высилась огромная бочка. Чтобы увеличить до предела запас топлива, Линдберг превратил свой самолет в летающий топливный бак. Но ведь так летчик не видел, куда летит, рассуждал я сам с собой. Ну и пусть. Ему и не надо было видеть, это самолет одного полета. Он взлетел вслепую. Механик, стоявший сбоку от полосы, дал отмашку - и он взлетел. А потом всю дорогу перед ним был только Атлантический океан, над которым тогда никто не летал. Смотреть вперед незачем - все равно Линдберг летел лишь по компасу.

- Ну, а как же он думал садиться? - спросил я наконец. И Сара, ожидавшая от меня именно такой реакции и не ошибшаяся в ней, с удовольствием ответила:

- Для этого Линдберг приделал сбоку фюзеляжа вот это зеркало! Того, что он будет видеть в этом зеркале, решил он, вполне достаточно, чтобы сделать одну-единственную посадку в случае, если он вдруг перелетит океан.

И я представил время этих маленьких самолетиков, и как все отговаривали безумца, когда он упрямо переделывал свой самолет в удивительный летающий бензобак, и как он приделывал со своим механиком это наивно незащищенное маленькое дамское зеркальце, с помощью которого он-таки сделал ту единственную посадку, чуть-чуть не долетев до Парижа.