"Полярная Маркиза" (Волович Виталий Георгиевич)

Родился в 1923 году в городе Гагра Грузинской ССР. Окончил Военно-медицинскую академию. По профессии врач, кандидат медицинских наук. Член Союза журналистов СССР, Почетный полярник. Работал на дрейфующих станциях СП-2 и СП-3. Руководитель и участник многих научных экспедиций в Индийский, Тихий и Атлантический океаны, в джунгли Юго-Восточной Азии, в пустыни и в таежные районы. Опубликовал свыше двухсот научных и научно-популярных статей и очерков. Автор монографий "Жизнеобеспечение экипажей летательных аппаратов после вынужденного приземления", "Человек в экстремальных условиях природной среды" и книг "Год на полюсе", "30-й меридиан".

Рассказ

Дрейфующей станции 'Северный полюс-3'

Любая экспедиция начинается с бумаг: лаконичных, как телеграмма, многословных, как письмо любимой девушке, просящих, категоричных, указующих, одобряющих, запрещающих. Вокруг них разгораются жаркие схватки, ведутся утонченные дипломатические переговоры. Одни вызывают радостные клики, другие - сердечные приступы.

Список имущества для дрейфующей станции "Северный полюс-3" рождался в муках. Б. В. Вайнбаум - главный "хозяйственный бог" высокоширотной воздушной экспедиции "Север" - сражался за каждый килограмм груза. Он то хватался за голову, то вскакивал со стула и, яростно жестикулируя, взывал к совести, разуму и прочим человеческим добродетелям, которыми должен обладать начальник дрейфующей станции А. Ф. Трёшников.

- Ну зачем вам пятьдесят килограммов кастрюль? Вы что, ресторан собираетесь на полюсе открывать?

- Хорошо, оставим сорок, - невозмутимо соглашался А. Ф. Трёшников.

- А четверо нарт зачем? Больше трех дать не могу.

- Можно одни сократить.

- Что это вы, Алексей Федорович, сегодня такой покладистый? - подозрительно осведомился Вайнбаум.

Трёшников загадочно ухмыльнулся...

- А это что такое? Пианино? Убил, совершенно убил. Двести пятьдесят килограммов, да это... - Вайнбаум задохнулся от возмущения. -Только через мой труп!

- Ну, пианино. Ну, двести пятьдесят килограммов. Да ты себе только представь, Борис Владимирович: вокруг вечные льды, морозы, торосы голубеют. Доктор берет аккорд, и потрясенные белые медведи рыдают от восторга.

- Пусть себе рыдают, если они такие чувствительные, но пианино не будет.

- Ладно, давай баш на баш. Эти двести пятьдесят килограммов я тебе компенсирую за счет других грузов.

Процесс компенсации шел долго и трудно, но наконец высокие договаривающиеся стороны пришли к соглашению. Списки должен был утверждать начальник Главсевморпути (ГУСМП) В. Ф. Бурханов.

Время поджимало. Трёшников метался между Москвой и Ленинградом, утрясая и согласовывая бесчисленные вопросы. И на прием к Бурханову отправился Вайнбаум в сопровождении Л. H. Ольхиной - бессменного секретаря начальника ГУСМП и нашей верной доброжелательницы. Бурханов разложил на громадном, с волейбольную площадку, столе кипу принесенных бумаг и погрузился в чтение:

- Трос гидрологический - пятьсот килограммов, кровати - семьдесят килограммов, пельмени. Так, так. Палатки Шапошникова - десять штук...

Вдруг он замолчал, вопросительно подняв глаза на замершего Вайнбаума.

- Ну, Борис Владимирович! Это вы хватили! Пианино! Чья это "гениальная" идея?

- Алексей Федорович очень просил, - робко вмешалась Людмила Николаевна.

- Трёшников просил, говорите? - Бурханов грозно посмотрел на нее и снова принялся распекать Вайнбаума. - Может, им рояль концертный на полюс доставить или орган? Если уж там на СП такие меломаны собрались, дайте им гитару, ну аккордеон, наконец. В общем разговор закончен. Никакого пианино!

Бурханов взял толстый красный карандаш и пункт 77 - пианино "Красный Октябрь" - перестал существовать.

- Вот, так-то, Людочка, - сказал Вайнбаум Ольхиной, выходя из кабинета. - Кина не будет. Можешь Трёшникову так и передать...

Наконец сборы закончились. Настал день отлета. Экспедиционные самолеты один за другим покидали подмосковный аэродром и ложились курсом на Север.

2 апреля 1954 года - почти через двести тринадцать лет после Семена Челюскина - мы, коллектив СП-3, добрались до самой северной оконечности материка. Если не считать нескольких домиков полярной станции, все остальное нисколько не изменилось за две сотни лет и соответствовало описанию, сделанному славным штурманом Великой Северной экспедиции в полевом журнале: "Сей мыс каменный, приярый, высоты средней; льды около него гладкие, и торосов нет".

На этом первый этап нашей активной деятельности закончился, и мы перешли ко второму, малоприятному, - ожиданию.

Но пока мы изнывали от бездеятельности и неизвестности, самолет И. С. Котова с А. Ф. Трёшниковым на борту денно и нощно бороздил небо в поисках подходящей базы для будущей СП-3, но, увы, каждый раз найденная ими льдина оказывалась с недостатками.

- Вот если бы к этой льдине, - думал А. Ф. Трёшников, -да толщину той, что недавно видели на восемьдесят шестом градусе, да гладкость повстречавшейся на восемьдесят пятом, а размеры той, что была обнаружена на восемьдесят седьмом, - все было бы в самый раз.

Только 9 апреля на восемьдесят шестом градусе северной широты и сто семьдесят пятом градусе западной долготы удалось наконец отыскать льдину, обладавшую почти всеми необходимыми достоинствами, кроме одного - на нее нельзя было посадить котовский ЛИ-2. Впрочем, возникшее затруднение удалось разрешить довольно быстро. В девяти километрах от льдины оказалось отличное поле молодого льда без единого торосика - настоящий ледовый аэродром. На юрком AH-2, прибывшем по зову Котова, Трёшникова доставили на облюбованную льдину, и он после тщательного осмотра и многочисленных промеров дал "добро".

Через три дня мы погрузились в самолет П. П. Москаленко и, совершив многочасовое воздушное путешествие, спрыгнули на лед промежуточного аэродрома. Оттуда АН-2, превратившийся в воздушное такси, перебросил нас в лагерь, состоявший из единственной палатки, жители которой - кинооператор Евгений Яцун и журналист Савва Морозов - встретили нас приветственными кликами, шипящими бифштексами и горячим, как объятия, чаем. Воздушный мост Большая земля - Северный полюс заработал, как заведенный часовой механизм.

С каждым днем гора грузов все росла. Но я спокойно взирал на эти горы ящиков, тюков, баллонов с газом и прочего добра, не подозревая, что скоро Трёшников произведет меня в завхозы (по совместительству, без дополнительной оплаты) и о моих хозяйственных "талантах" будут складывать мрачноюмористические легенды.

18 апреля, поднимая тучи снежной пыли и грохоча двигателями, на станционную льдину сел вертолет МИ-4. Свыше полутора тысяч километров пролетела эта стальная ярко-красная стрекоза, чтобы послужить во славу полярного дела.

Голубоглазый смешливый командир машины Бабенко оказался тезкой Трёшникова - Алексеем Федоровичем.

Через несколько дней все двадцать два участника дрейфа обрели место под полярным солнцем. Приближался Первомай, а льдина тем временем плыла себе и плыла не торопясь к Северному полюсу.

Утро 25 апреля началось, как обычно: метеоролог Иван Максимович Шариков, взваливший на свои плечи обязанности станционного кока, возился у газовых плиток; механик станции Михаил Комаров в десятый раз с новыми подробностями рассказывал историю, как у него сдуло с головы меховой малахай и унесло в торосы; гидрологи сетовали на трос лебедки, который оказался "не той марки", когда в кают-компании появился начальник радиостанции Константин Курко.

- Встречайте гостей, соколики, - мрачно сказал он, сдвигая на затылок меховой треух.

- Это каких таких гостей? - насторожился Шариков, которого от слова "гости" с недавнего времени стало бросать в дрожь.

- Бурханов со всем своим штабом - человек пятнадцать - раз. Иван Черевичный с экипажем и отрядом М. Е. Острекина - человек десять - два, Илья Котов с экипажем - человек пять да корреспонденты.

- Бедный Шарик! - сочувственно вздохнул Яцун, перефразировав восклицание Гамлета.

Положение действительно складывалось почти безвыходное. Наша кают-компания размещалась в большой палатке, однако добрую половину ее занимала кухня-камбуз. И можно было только удивляться, как Шариков со своей могучей фигурой умудрялся лавировать между грудами тарелок, кастрюль, бачков и газовых плиток, на которых чуть ли не круглые сутки что-то кипело, булькало, шкворчало, распространяя вокруг стойкие кулинарные ароматы. На другой половине стояли складные столики, за которыми едва умещались десять-двенадцать человек, так что питаться приходилось в две смены. Да и сам внутренний вид палатки был весьма непрезентабелен. За ночь стены и потолок обрастали, словно белым мхом, густым инеем, а днем, когда газовые конфорки работали на полную мощь, он стаивал, образуя замысловатые потеки всевозможных оттенков.

Но выход пришлось искать. Одни предлагали поставить столы прямо под открытым небом. Другие советовали позаимствовать у аэрологов просторный брезентовый шатер-эллинг, где заполнялись газом шары-зонды. Третьи - соорудить из фанеры и брезента павильон. Наконец после долгих и бурных дебатов, в которых приняли участие все, кроме лагерного пса Мамая, сошлись на идее метеоролога Г. И. Матвейчука: Шарикова на время праздников переселить в рабочую палатку гидрологов, аэрологический шатер перенести к кают-компании, соединив их тамбуром из снежных кирпичей и брезента.

После ужина в нашу палатку, служившую одновременно амбулаторией и киностудией, зашел М. М. Сомов. Меня и Женю Яцуна связывала с ним давнишняя дружба, рожденная долгими трудными месяцами дрейфа на станции СП-2.

Теперь на СП-3 он своим опытом и знаниями помогал нам в решении многих вопросов. Михаил Михайлович сбросил меховую куртку, присел на койку и закурил. Когда собираются "однополчане", всегда начинаются "а помнишь"... Вспомнить было что: морозную полярную ночь с зеленоватыми сполохами северных сияний, и долгие беседы в заметенной снегом палатке за литровыми железными кружками дымящегося черного, как кофе, чая, и страшные часы "великого торошения", когда за считанные часы от льдины остались одни обломки, и веселые застолья в фюзеляже разбитого самолета, заменившего нам кают-компанию. Мы то уходили в воспоминания, то возвращались к сегодняшним заботам.

- Послушайте, друзья, - сказал Сомов, закуривая очередную папиросу. - А почему бы вам не соорудить к приезду гостей дом из снега - ну что-нибудь такое наподобие эскимосской иглу?

- Идея - блеск! Ну, Мих. Мих., это конгениально! - воскликнул Яцун. - Только мы не какую-нибудь захудалую иглу соорудим, а настоящий снежный дворец. Пошли скорее к Трёшникову. Получим "добро" - и за работу.

- Торопиза не надо, - сказал Сомов, и мы невольно заулыбались, вспомнив любимую сомовскую присказку, так часто звучавшую на СП-2. - Что ж мы к Трёшникову с пустыми руками придем? Надо все прикинуть, рассчитать.

- Вот мы этим сейчас и займемся, - проговорил Яцун, извлекая из-под койки пачку бумаги, карандаши и линейку.

Работа закипела. Прежде всего надо было прикинуть объем предстоящего строительства. А он оказался нешуточным.

- Я думаю, кирпичей потребуется штук, двести пятьдесят, не больше, - сказал Яцун убежденно.

Но Сомов с сомнением покачал головой:

- Двести пятьдесят, пожалуй, маловато. Считайте, только на "бой" процентов тридцать уйдет, да на отходы. Так что триста пятьдесят - в самый раз. Кирпичи кирпичами, а вот кто их резать будет - вот в чем весь вопрос. Народ-то весь при деле. Гидрологи уже круглосуточную вахту установили. У метеорологов "срок" каждые три часа. Аэрологи со своими зондами совсем запарились, им и на сон времени не остается.

Но Яцун уже не слушал. Расстелив лист ватмана, он торопливо набрасывал эскиз снежного дворца.

Наконец проект был готов, и мы отправились к Василию Канаки, на авторитет и поддержку которого весьма рассчитывали. Он только что расположился на отдых после вахты и встретил нас довольно хмуро. Но Яцун с таким воодушевлением принялся описывать красоты будущего сооружения, что Канаки не устоял и согласился сопровождать нас к Трёшникову.

Алексея Федоровича мы застали в палатке метеорологов.

- Ну, с чем пожаловали, бояре? - осведомился он, улыбнувшись нашему торжественному виду.

Яцун молча развернул перед ним ватман.

- Значит, снежный дворец? Что ж, неплохо. И на сколько персон?

- На сорок, а если потесниться, то и на все пятьдесят.

- Годится. А проект чей?

- Мой, - гордо сказал Яцун.

- Тогда и быть вам, Евгений Павлович, главным архитектором. А прорабом назначаю Сомова. Как, Мих. Мих., не возражаешь?

- По рукам.

- Что ж, пошли выбирать строительную площадку.

Между камбузом и палаткой метеоролов располагалась площадка с ровным, плотным снежным покровом, словно специально приготовленная для осуществления наших прожектов. Кроме того, дворец, поставленный фасадом на юго-восток, идеально вписывался в полукольцо лагерных палаток.

- Теперь остается набрать строителей-добровольцев, - сказал Трёшников, явно довольный результатами осмотра. - Приказывать никому не могу. Все и так умаялись. В общем эту проблему решайте сами.

Вопрос о добровольцах отложили до завтрака. Но на завтрак почти никто не явился: ночью на льдину-аэродром прилетели два самолета с грузами, и всю ночь грузы переправляли на вертолете в лагерь.

Пришлось нашей комиссии вербовать добровольцев по месту жительства, переходя из палатки в палатку. Впрочем, убеждать никого не пришлось: все охотно согласились принять участие в осуществлении грандиозного проекта.

После обеда зимовщики, свободные от неотложных дел, вышли на работу. Яцун воткнул по краям намеченного прямоугольника колышки, и мы, вооружившись ножовками и лопатами, принялись за дело. Первую партию кирпичей вырезали прямо на месте "дворца". Под сорокасантиметровым плотным пластом снега, из которого получались отличные кирпичи, оказался слой рыхлого, фирнового, оставшегося от прошлогоднего таяния. Его пришлось счищать лопатами. Наконец показалась зеленоватая поверхность льда. Но кирпичей явно не хватало. Яцун умчался куда-то за палатки и вскоре возвратился, сияя от удовольствия.

- Полный порядочек! - сказал он. - Там, за вертолетной площадкой, классный сугроб. Можно нарезать кирпичей хоть на три дворца.

Сугроб действительно оказался отличным, но от него до места строительства было метров триста. Пришлось пустить в ход нарты. Их доверху нагружали стройматериалом, а затем, пыхтя и обливаясь потом, тянули через заструги.

Заметно потеплело: столбик ртути, державшийся где-то у отметки минус двадцать пять, поднялся до тринадцати. Из сплошного полога туч непрерывно сыпался густой пушистый снег.

Работа спорилась. Но вдруг лед под ногами дрогнул, словно по нему ударили огромной кувалдой. Со стороны вертолетной площадки, где располагался наш карьер, раздался крик: "Полундра, льдина лопнула!" Бросив лопаты, мы кинулись туда. Примерно в ста метрах от палаток появилась извилистая трещина. Она расширялась на глазах, открывая густую черную воду, над которой поднимались клубы бурого пара. Отколовшаяся часть льдины отошла метров на двадцать. Разводье напоминало дорогу, проложенную среди заснеженного поля. Вертолетчики быстро запустили двигатели, и ярко-красная машина поднялась в воздух, вскоре скрывшись в снежной пелене.

Вести, привезенные А. Ф. Бабенко, были не слишком утешительными: повсюду в районе лагеря лед пришел в движение. Поля покрылись темной сеткой трещин. То там, то здесь виднелись нагромождения свежих торосов. Происшествие несколько подпортило нам настроение, но подвижка льда прекратилась так же неожиданно, как и началась. Впрочем, никто не рассчитывал, что Арктика ради нас изменит свои привычки и станет покладистее - морозы умереннее, льдины прочнее. И к появившейся трещине мы отнеслись как к неизбежному приложению к полярному быту.

Но никакие коллизии уже не могли охладить овладевшего всеми строительного энтузиазма. Одни таскали снежные блоки, другие возводили стены, тщательно заделывая остававшиеся отверстия рыхлым снежком, третьи сколачивали каркас для будущей крыши. Дворец поднимался как на дрожжах. Под фронтоном, украшенным замысловатым абстрактным орнаментом, установили по обеим сторонам от входа две полуколонны еще не известного доселе архитектурного стиля - полярного. От основания колонн поднимались три высокие ступени. Площадки верхних ступеней украсили оскаленные морды медведей, изваянные из снега Васей Канаки.

Утром 1 мая безмятежный сон станционных аборигенов прервали звон рынды (рельсы, подвешенной на треножнике у кают-компании) и протяжный призыв: "Слушайте, люди города, и не говорите потом, что вы не слышали", свидетельствовавший, что дежурство несет радист Леня Разбаш.

Не прошло и получаса, как лагерь закопошился, словно потревоженный муравейник. Затарахтел мотор гидрологической лебедки, заскрипел снег под полозьями нарт, в аэрологическом павильоне послышалось клокотание газгольдера, с камбуза донеслось звяканье тарелок и призывное шипение жарящегося мяса.

Редколлегия в лихорадочной спешке доканчивала первый номер стенной газеты. Строительная бригада подчищала огрехи.

В одиннадцать часов флагманский ИЛ-12 промчался над лагерем, покачал серебряными крыльями и ушел на ледовую разведку. Видимо, Бурханов, обеспокоенный известием о разломе льдины, решил обследовать окружающие поля, а может быть, на всякий случай подыскать новое. Чем черт не шутит! Минут через пятнадцать-двадцать самолет сел на аэродроме, куда уже вылетел вертолет, чтобы перевезти гостей в лагерь.

А мы тем временем сбросили свои меховые куртки, облачившись в пушистые пестрые оленьи малицы, сменили унты на пимы, а шапки на чукотские малахаи.

Вскоре гости и зимовщики собрались перед трибуной, сложенной из снежных блоков, под транспарантом "Да здравствует Первое мая!". Алексей Федорович зачитал приветственную радиограмму Председателя Президиума Верховного Совета К. Е. Ворошилова. Академик Д. И. Щербаков поздравил нас от имени президиума Академии наук СССР. С теплыми словами обратился к нам академик Е. К. Федоров - представитель легендарной папанинской четверки, открывшей счет советских дрейфующих станций. В общем все было как на Большой земле: речи, поздравления, аплодисменты и крики "ура".

Митинг закончился. Яцун, носившийся вокруг площадки, стрекоча кинокамерой, куда-то исчез.

- Прошу дорогих гостей пожаловать к столу, - сказал Трёшников с жестом гостеприимного хозяина, и все толпой направились ко входу во дворец.

Из-за оленьей шкуры, закрывавшей вход, высунулась голова Яцуна.

- Один момент, - сказал он, протянул Щербакову ножницы и снова скрылся за пологом.

Дмитрий Иванович разрезал красную ленту. Гости один за другим входили во дворец и останавливались пораженные. Да и мы сами ахнули от восторга перед открывшимся зрелищем.

Пронизанный солнечными лучами дворец был полон голубоватого света.

Все вокруг искрилось, сверкало, как в сказочном замке снежной королевы. Зеленоватый, словно мраморный, иол пересекала алая ковровая дорожка. Столы, поставленные буквой "П", были застелены белоснежными простынями, на которых яркими пятнами виднелись горки апельсинов, лимонов, яблок, серебрились, словно подернутые легкой изморозью, бутылки с шампанским. Судя по заблестевшим глазам гостей, довольным улыбкам и переглядываниям, яства, стоявшие на столе, тоже произвели впечатление. Вопреки опасениям мест хватило на всех. Когда гости и хозяева разместились за столами, поднялся Трёшников. Высокий, широкоплечий, в пестрой оленьей малице, он напоминал героя скандинавских саг. После официальных поздравлений Трёшников предложил избрать тамаду. Эта почетная обязанность единодушно была возложена на плечи нашего старейшины - академика Дмитрия Ивановича Щербакова, которому преподнесли чукотскую малицу. Бурханов тут же за столом помог Щербакову облачиться в эту столь необычную для академика меховую мантию, и веселье закипело.

Вскоре "слилися речи в шум нестройный", как некогда сказал А. С. Пушкин, и кто-то уже затянул любимейшую песню полярных летчиков "Летят утки и два гуся", за ней с энтузиазмом исполнили еще несколько популярных хоровых застольных песен. Во время короткого перерыва Иван Иванович Черевичный повернулся ко мне:

- А ты, доктор, чего молчишь? Нечего увиливать. Давай "Марш дрейфунов".

- Так ведь музыки нет, - попробовал отвертеться я.

- Как нет, а аккордеон. Ты мне целую неделю спать не давал, все на аккордеоне упражнялся, - вмешался Яцун.

Его слова заглушил громкий смех. Мои попытки освоить аккордеон вызывали всеобщее возмущение, и их пришлось прекратить.

- Момент, - сказал Яцун, вставая из-за стола.

Через несколько минут он вернулся, бережно держа старенький, видавший виды инструмент.

Я накинул ремень на плечо и потянул за меха. Аккордеон отозвался хриплым и простуженным голосом.

- Ну вот, сами видите. Не получается музыка.

- Да ты не стесняйся, мы в музыке не шибко разбираемся, главное, слова давай, - подбодрил меня Бабенко.

- Да я и не стесняюсь. Разве что, одной правой рукой попробовать.

- Вот ты одной правой и играй. Давай, Саша, держи аккордеон крепче, я буду меха тянуть, а ты, Виталий, орудуй двумя руками, как на пианино, - сказал Бабенко и хорошо поставленным голосом профессионального конферансье объявил: - "Марш дрейфунов", слова Воловича, музыка народная.

Содержание песни не было рассчитано на нежные женские уши, но, поскольку на льдине прекрасный пол отсутствовал, я без труда преодолел некоторую застенчивость. Благодарные невзыскательные слушатели наградили меня аплодисментами. Первый успех подбодрил меня, и я, лихо барабаня по клавишам, исполнил еще несколько песен из полярного репертуара.

- А где "Полярная маркиза"? - сказал Трёшников и, улыбнувшись, искоса поглядел на Костю Курко.

- Ну уж это совсем ни к чему, - пробурчал Константин Митрофанович, - нечего старое ворошить.

- "Маркизу", давай "Маркизу", - поддержало Трёшникова несколько голосов.

Эта песня имела свою любопытную предысторию.

12 июля 1950 года на дрейфующей станции СП-2 случилось ЧП. От неисправного керогаза вспыхнула палатка радиостанции. Потушить пожар удалось не сразу, и от рации остались обгорелые "рожки да ножки". Правда, нашим умельцам К. М. Курко, В. Г. Канаки и М. С. Комарову после долгих трудов удалось собрать новый передатчик, но происшествие это еще долго оставалось предметом разговоров и шутливых подначек.

Прошло несколько месяцев, и вот, готовя обед в заледеневшем камбузе, куда радисты, чтобы поднять мой поварской дух (тогда я был по совместительству поваром станции) и скрасить мою жизнь музыкой, провели радио, я услышал голос Леонида Утесова.

- А сейчас, - объявил диктор, -Леонид Осипович исполнит французскую песенку "Все хорошо, прекрасная маркиза".

Еще не успели смолкнуть последние такты музыки, как я, схватив карандаш, стал набрасывать на клочке бумаги слова песни, идея которой созрела мгновенно. В основу ее легло летнее пожарное происшествие. Строфы рождались легко, и скоро я во весь голос, аккомпанируя себе ударами кухонного ножа по разделочной доске, напевал: "Все хорошо, тепло и безопасно, работа в меру нелегка, дела идут у нас почти прекрасно, за исключеньем пустяка. Случилось маленькое горе - чехол спалили на моторе. А в остальном на льдине в океане все хорошо, все хорошо".

За ужином песня была исполнена и с одобрением воспринята всеми слушателями, за исключением Кости Курко, который возмущенно заявил, что смеяться над чужой бедой - грех.

- Ну, что же. "Маркиза" так "Маркиза", - согласился я. - Только пару слов для разъяснения. Идет радиоразговор между начальником Главсевморпути и начальником дрейфующей станции СП-2 Михаилом Михайловичем Сомовым, он же Мих. Мих.

Дмитриев потянул меха:

 -	Алло, Мих. Мих! Какие вести? 
 Как на дрейфующей дела? 
 Надеюсь, все идет без происшествий 
 И льдина верная цела? 
 - Все хорошо, тепло и безопасно, 
 Работа в меру нелегка, 
 Дела у нас идут почти прекрасно, 
 За исключеньем пустяка: 
 Случилось маленькое горе - 
 Чехол спалили на моторе. 
 А в остальном на льдине в океане 
 Все хорошо, все хорошо. 
 - Но как движок полярною зимою 
 Работать будет без чехла? 
 Ответьте нам короткой докладною - 
 Потеря как произошла? 
 - Все хорошо, тепло и безопасно, 
 Работа в меру нелегка, 
 Дела у нас идут почти прекрасно, 
 За исключеньем пустяка: 
 И что чехол - не в нем терзанья, 
 Сгорел движок до основанья. 
 А в остальном на льдине в океане 
 Все хорошо, все хорошо. 
 - Алло, алло! Главсевморпуть в волненье. 
 Удар полученный жесток. 
 Без промедленья шлите объясненья: 
 Как погорел у вас движок? 
 - Все хорошо, тепло и безопасно, 
 Работа в меру нелегка, 
 Дела у нас идут почти прекрасно, 
 За исключеньем пустяка. 
 И что движок? 
 Не в этом дело - 
 Радиостанция сгорела. 
 А в остальном на льдине в океане 
 Все хорошо, все хорошо. 
 - Алло, Мих. Мих., Главсевморпуть в печали. 
 Всему начальству тяжело, - 
 Как вы в беду ужасную попали? 
 Как это все произошло? 
 - Мы получили важное сообщенье, 
 Что скоро будет самолет. 
 И, как один, оставив помещенье, 
 Ушли с лопатами на лед. 
 Мы чистили аэродром, 
 Как вдруг раздался страшный гром, 
 Рвануло где-то по краям, 
 И льдина лопнула к чертям, 
 Дошел до рации толчок, 
 На керогаз упал мешок, 
 И запылал в один момент 
 За ним палаточный брезент. 
 Мы были в дальней стороне, 
 Вдруг видим - рация в огне; 
 Пока мы мчались во весь дух, 
 Огонь все слопал и потух, 
 Движок расплавиться успел, 
 И на движке чехол сгорел. 
 А в остальном на льдине в океане 
 Все хорошо, все хорошо.

Последние слова песни заглушил громкий хохот. Когда смех утих, Бурханов поднял руку.

- Ну что ж, доктор, считайте, что пианино вы честно заработали. Завтра Илья Спиридонович Котов будет на мысе Челюскина и захватит с очередным рейсом пианино.

5 мая Леня Разбаш принял лаконичную радиограмму: "Буду в 16.00. Везу пианино. Котов".