Зимовщик кремер (Каневский Зиновий Михайлович)

 Встречайте мужественно жизнь. 
 О на ничуть не тяжелее 
 Небытия. Не верьте лжи, 
 Трусливой лжи, что жить больнее. 
 Встречайте мужественно жизнь!

Геннадий Головатый

Родился в 1932 году в Москве. По профессии географсеверовед, окончил географический факультет Московского государственного университета. В 1955-1959 годах работал на Новой Земле, на полярной станции "Русская Гавань". Изучал климат новоземельского оледенения. Более 10 лет занимается журналистикой, пишет об Арктике и ее исследователях. Почетный полярник, член Союза писателей. Автор многих статей, очерков и шести книг и брошюр. В настоящее время подготовил к печати книгу о замечательном советском полярнике Б. А. Кремере.

Отрывок из документальной повести

Очерки...

Этот день надвигался неотвратимо. Он боялся его, как всякий нормальный труженик, как всякий человек, долго готовившийся к такому поворотному событию. Но растерялся, когда оно произошло. Его многочисленные друзья, уже достигшие пенсионного возраста, в свое время спрашивали у него совета, как им быть, кончать работать или нет. А теперь настала его очередь обращаться за советом к друзьям. В Киеве жил один из наиболее близких ему людей, старый полярник Андрей Фомич Коцюбинский, племянник известного украинского писателя. Он посылал Борису Александровичу письмо за письмом, и в каждом были рассуждения о Кремере-пенсионере, спокойные, мудрые, с добрым юмором и затаенной грустью. В тех письмах была тревога за друга, которому предстояло, быть может, последнее серьезное решение в жизни.

Внешне же все выглядело великолепно. 18 марта 1968 года в связи с шестидесятилетием Бориса Александровича в его дом лавиной хлынули поздравления в прозе и стихах.

Иван Дмитриевич Папанин телеграфировал: "Ваше имя навсегда вошло в историю Советской Арктики". О том же писали юбиляру сотрудники Арктического и Антарктического института, коллективы полярных моряков и пилотов, руководство Гидрометеослужбы СССР, зимовщики дрейфующих станций СП-16 и СП-17, обитатели самой холодной точки нашей планеты - антарктической станции "Восток", труженики всех арктических радиометеоцентров и многочисленных полярных станций Крайнего Севера и Крайнего Юга Земли.

Люди близкие и незнакомые признавались в привязанности, уважении и любви к нему, благодарили за "уроки совести", "за дружбу и заботу".

"Дорогой дедусь! Друг, учитель! Ваши внучата желают Вам заслуженного отдыха", - это с одной из станций СП. А из Амдермы, полностью присоединяясь к последнему пожеланию, добавляли нечто иное, особенно важное для самого юбиляра: "Пожалуйста, не очень увлекайся этим отдыхом!"

Они как в воду глядели: Борис Александрович и не собирался "увлекаться". Он прекрасно понимал, что никакого отдыха не будет. Перечитывая Толстого, он вдруг с величайшим удовлетворением натолкнулся на фразу, на которую раньше не обращал внимания. Отвечая на обычный вопрос: "Как живете?", великий земляк полярника Кремера говорил: "Слава богу, беспокойно".

Вот и он собирался жить беспокойно. Как прежде.

В домашнем архиве Бориса Александровича сконцентрирована - и это совершенно естественно - лишь корреспонденция, адресованная ему. То, что писал людям он, разошлось по сотням адресов, а, поскольку печатать свои письма на машинке он начал поздно, в 70-х годах, копий этих писем почти не сохранилось (правда, остались черновые наброски, написанные от руки).

В толстых папках большого формата лежат сотни писем, бланков радиограмм, телеграмм, открыток, записок. Борис Александрович аккуратно хранил всю переписку послевоенного времени (от довоенного остались только радиограммы). Он не выбрасывал даже "формальных" поздравительных открыток. Берег все. Почти на каждом конверте есть его пометка: "Ответил тогда-то", "Надо посоветоваться с таким-то". Он не оставлял без ответа ни одного письма, а с каждым годом ему писали все больше. В этом был "виноват" он сам: любая его публикация в журнале вызывала поток писем с вопросами, просьбами, излияниями души.

О чем ему писали? О многом! О том, чтобы он помог подготовить руко-пись автора-полярника, отрецензировал бы только что вышедшую книгу, устроил бы на курсы английского языка научного сотрудника, собирающегося в заграничную командировку, выслал бы в бухту Тикси свежих огурчиков и редиски (а "заодно" разузнал в ВАКе о судьбе диссертации, недавно защищенной зимовщиком-соискателем). И еще просили друзья выяснить историю названия мыса в море Лаптевых, раздобыть лекарство для жены старого товарища по одной из первых зимовок, похлопотать о гараже для машины вышедшего на пенсию полярного механика, сообщить о дне подписки на собрание сочинений...

"Твоя изумительная оперативность", "Ваша неизменная доброжелательность", "Мне страшно нравится Ваше умение образно и кратко давать оценку событиям и действиям людей..."

Подобное почти в каждом письме к нему. И почти в каждом письме - благодарность за содеянное.

Поразительно, откуда у него хватало терпения раздобывать и рассылать книги по всей стране! Это были: книга Эрнста Кренкеля "RAEM - мои позывные", книга старейшего полярника М. А. Кузнецова "Матшар" (Борис Александрович считал ее одним из лучших и самых правдивых произведений о зимовке), сборники "Летопись Севера", "Полярный круг", "Земля и люди", "На суше и на море", журналы "Знание - сила", "Природа", "Проблемы Арктики и Антарктики", книги и брошюры, выпускаемые местными издательствами (и как только он ухитрялся следить за ними), ценные и редкие книги по искусству, беллетристика.

Ему нравилось снабжать друзей книгами. Иногда он делал это в шутливой форме, например подписывался на бандероли: "Б. А. Инкогнито" - и от души радовался, когда его распознавали.

После того как в ленинградском Гидрометеоиздате вышел сборник "Наш Кренкель", в составлении которого Кремер принял самое активное участие и для которого написал биографическую статью, он купил несколько десятков экземпляров и разослал их по всей Арктике, чтобы нынешние полярники получше узнали его "крестного отца".

А уж если книгу прислал Кремер, значит, она стоила того, чтобы не раз перечитать ее.

Авторитет Бориса Александровича был чрезвычайно высок в глазах всех, кто его знал или хотя бы только слыхал о нем. Верили в его безграничные познания, в общую эрудицию, глубину культуры. Иначе зачем бы, скажем, старому литератору, автору нескольких книг и первоклассному фотокорреспонденту Александру Лессу обращаться к полярнику Кремеру с такой просьбой: "Помоги мне найти какие-нибудь фото итальянского баритона Титта Руффо. Я пишу о нем книгу, и страшно не хватает иллюстраций. А ты все знаешь и все можешь!"

Борис Александрович считал своим первостепенным долгом помогать старым полярникам. Хлопотал о пенсиях, об устройстве в больницу, в санаторий, подбадривал осиротевшие семьи. Бурно переживал, сталкиваясь с непониманием или недоверием. В 1975 году он получил письмо из Подмосковья. Автор его пять лет подряд провел на зимовке в бухте Тихой, он работал там всю войну. А теперь в военкомате, куда он обратился с просьбой об улучшении жилищных условий, его назвали тыловиком и отказали. Можно себе представить, как был разгневан Борис Александрович, ведь это и его так назвали, - его, который в годы войны едва не умер от голода на Северной Земле!

В 70-х годах возникла и не прекращалась до самой смерти Бориса Александровича переписка с ленинградцем Леоном Константиновичем Шар-Бароновым, старейшим арктическим капитаном, на судне которого в 1944 году Кремер плыл на зимовку в Уэлен. Переписка эта особенная. Ее вели люди мало знакомые лично, но в то же время их объединяло что-то общее. Они были полярниками-единомышленниками, их взгляды совпадали едва ли не по всем принципиальным вопросам. В этих письмах раскрылись характеры и вкусы обоих, их нравственная строгость, порядочность, добросовестность. И в жизни, и в делах они следовали простой и великой заповеди адмирала С. О. Макарова: "Пишем то, что наблюдаем, а чего не наблюдаем, гого не пишем".

Обмен письмами между ними возник случайно: капитан обратился к члену редколлегии сборника "Летопись Севера" Б. А. Кремеру с просьбой напечатать его статью об одном полузабытом плавании 1929 года. Кремер дал отличный отзыв, рукопись была опубликована.

Леон Константинович тяжело болел, перенес ампутацию ноги. Пошатнулось и здоровье Бориса Александровича. Но о болезнях они писали друг другу только "для затравки". Главными были мысли о жизни, о людях, об Арктике.

"Моя жизнь, - сообщал Кремер, - протекает без каких-либо событий. Весь свой досуг, а у пенсионеров, как вы, вероятно, знаете по себе, он не чрезвычайно велик, уделяю занятиям историей арктического мореплавания, включая северные полярные станции. И это позволяет мне пребывать в той же среде, в какой прошла жизнь, только в новой фазе. Ну, что же, "всему свое время", и эта фаза, как я теперь вижу, ничем не хуже предшествовавших. Понемногу пишу и печатаюсь. Темы, над которыми не могу не работать, буквально набегают одна на другую".

В переписке Кремера с Шар-Бароновым возникла любопытная дискуссия о значении слова "полярник". Сорок лет Борис Александрович был полярником и только сейчас попытался объяснить происхождение самого слова. Капитан Шар-Баронов высказал свою точку зрения, деля полярников на "зимних" (то есть зимовщиков полярных станций) и "летних", к которым причислил моряков и пилотов (при этом он скромно называл последних, и себя в том числе, "полярниками второго сорта"). Борис Александрович отвечает ему: "Я много думаю над этим. Вероятно, слово возникло с появлением на берегах Северного Ледовитого океана полярных станций и означает "работник полярной станции" аналогично "колхознику" или "пасечнику". Для капитанов же, пилотов, ученых можно дать такие определения, как "арктический мореплаватель", "арктический летчик", "полярный исследователь".

Кремер делился со своим корреспондентом сложностями сугубо творче-ского характера. Он работал тогда над очерками исторического плана. В них действовали реальные люди, а ему, Кремеру, нелегко давались жизнеописания: "Во многих книгах подобного толка не жизнеописания, а жития святых! Жития писать несравненно легче и проще, чем создавать портрет человека во всем противоречии его характера и поступков. Мне это дается с огромным трудом, и то лишь в самой малой степени".

Борис Александрович много работал в архивах, картохранилищах, библиотеках. Он приступил к написанию давно задуманной большой работы о русских полярных станциях во время первого Международного полярного года (1883/1883). И до него об этом писали многие исследователи, среди них были такие корифеи науки, как русский академик М. А. Рыкачев, советские ученые В. Ю. Визе и Н. Н. Зубов. Борис Александрович особенно ценил первоисточники, но даже у именитых авторов ссылок на первоисточники он не находил и потому погрузился в изучение материалов на русском, английском, немецком языках, вступил в многолетнюю переписку с отечественными и зарубежными библиотеками.

Нет никакой возможности хотя бы приблизительно очертить круг его интересов. Кремер писал о своем покойном друге Георгии Алексеевиче Ушакове и его спутниках по Североземельской экспедиции 1930-1932 годов Н. Н. Урванцеве, В. В. Ходове, С. П. Журавлеве; о славном полярном враче Леониде Михайловиче Старокадомском (этот очерк был опубликован в одном канадском арктическом журнале); посылал запросы специалистам-астрономам о продолжительности дня и ночи в полярных широтах (видимо, готовил какое-то исследование); разыскивал в ленинградском Русском музее, в отделе рисунков, а затем заказывал фотокопии портрета отца Дорофея кисти полярного художника А. А. Борисова (этот священник несколько лет проводил метеонаблюдения на Новой Земле). То и дело возвращался к истории дрейфующих станций и дрейфовавших во льдах кораблей; делал выписки из старинных документов об отважных новгородцах-ушкуйниках, о поморах, о "златокипящей" Мангазее - столице Северной Сибири в начале XVII века, о голландском купце, дипломате и картографе Исааке Массе; составлял комментарии, предисловия и послесловия к книгам об Арктике.

На полках над письменным столом Кремера располагались десятки папок с вариантами текста, планами будущих рукописей, газетными вырезками, фотографиями и надписями на обложке: "Шиллинг", "Земля Франца-Иосифа", "Северная Земля", "Шмидт", "Папанин", СП-1, "Дрейфующие станции", "Русанов", "Седов", "Поход Семена Челюскина в 1742 году", "Гибель "Челюскина" и челюскинцы", "Подледные плавания в Арктике", "Никифор Бегичев", "Нансен", "Амундсен", "Беринг", "Вбйна на Севере", "Дальние походы и плавания в Центральной Арктике", "Северный морской путь", "Прончищевы", "Географические предсказания и предвидения", "Пилоты, штурманы, радисты и механики полярной авиации", "Русские и советские полярные станции", "Зимовщики", "Дрейф "Святой Анны" и лейтенант Брусилов"...

Последняя папка считалась заветной. Борис Александрович надеялся, что после того, как он завершит работу о первых полярных станциях, приступит к осуществлению давней мечты: попробует разобраться в трагедии русской Полярной экспедиции 1912-1914 годов под начальством Георгия Львовича Брусилова. Почти весь состав ее погиб, кроме штурмана Альбанова и матроса Конрада. Наверное, Кремеру удалось бы сказать о той экспедиции пусть не очень громкое, но свежее слово. Однако он не успел.

Очень вдумчиво работал Борис Александрович над статьями для различных энциклопедий и считал этот труд одновременно благородным и неблагодарным. Не щадя времени и сил, он рылся в книгах и мелких заметках, в пухлых архивных делах и разрозненных листках, чтобы написать всего несколько строчек о русском полярном исследователе Э. В. Толле, мореплавателе Б. А. Вилькицком или о первом зимовщике Антарктиды К. Борхгревинке. Таких мини-статей было задумано несколько десятков, и каждая требовала недель, месяцев поиска. Он терзался, не находя нужных ему и бесспорных (того требует энциклопедия) сведений в солидных научных монографиях. Раздражался, то и дело натыкаясь на разночтения во вполне уважаемых изданиях. Сетовал на то, что некоторые научные авторитеты слишком самоуверенны, чересчур доверяют собственной памяти и знаниям, а в итоге - досадные оплошности, перепутанные инициалы и фамилии, смещенные даты, ошибочные названия - короче говоря, искаженные факты.

Себя он называл исследователем-чернорабочим, ни в коем случае не ученым, не литератором, не популяризатором. Ему говорили: "Вы же пишете для самого широкого и в то же время искушенного читателя, у вас отличный язык, и остроумия вам не занимать. Нужно, чтобы вы обязательно рассказали о своей жизни полярника, ваши мемуары о Кренкеле - полноценная научно-художественная литература, вам по плечу этот жанр, обидно, что вы замыкаетесь на документалистике". А он упрямился, утверждал, что его работа предназначается в основном для историков, что он создает для них добротную базу, хотя и у него случаются ошибки, нелепости (и тут же откровенно указывал на собственные промахи в только что вышедшей статье).

При всей своей строгости Борис Александрович всегда оставался доброжелательным и очень терпимым человеком. Он никогда не подавлял оппонента своим авторитетом, всегда готов был признать собственную неправоту или ошибку, но позиции свои защищал до конца, терпеливо объяснял личную точку зрения, аргументировал ее.

Весьма нелестно отзывался Борис Александрович об ученых-монополистах, присвоивших себе право изрекать истину в последней инстанции, взявших "на откуп" ту или иную тему и мешавших другим заниматься схожими сюжетами. Сам Кремер неизменно радовался всякой новой работе об Арктике, любой маленькой информативной заметке "оттуда", из дорогих ему краев.

Как щедро он делился идеями, помогал рецензиями, советами! Мог позвонить, например, по телефону и без всяких околичностей начать: "В прошлый раз забыл рассказать вам один эпизод, связанный с Владимиром Юльевичем Визе. Вы ведь его не знали, а мне посчастливилось переписываться с ним, встречаться в Ленинграде. Глядишь, когда-нибудь и пригодится "материал", где-нибудь напишете об этом".

Но необходимо помнить, что Кремер сам писал об Арктике, и такой "материал" рано или поздно должен был пригодиться ему лично! Стало быть, он просто не задумывался над подобной "проблемой", не откладывал для себя впрок интересные истории, а хотел, чтобы как можно больше людей знали о полярных странах и их покорителях. Когда же собеседник начинал благодарить его за помощь, Борис Александрович обычно отвечал: "Господь милосердный! Не надо никаких благодарностей, используйте Кремера, пока он жив, запоминайте или записывайте его байки, не тратьте слов. Не на чем, не на чем" (он любил употреблять этот старорусский оборот в ответ на "спасибо").

Уже после смерти Бориса Александровича один из его коллег, много лет работавший с ним в отделе полярных станций, отмечал такую черту Кремера: он никогда не выбирал себе друзей из состава "заслуженных". Его интересовали совсем молодые люди, и, если он убеждался, что человек стремится к чему-то дельному, он становился его другом. А уж кем-кем, но именитыми знакомыми Борис Александрович обделен не был! Его окружало целое созвездие героев, ученых, литераторов, военачальников, деятелей искусств. Он был очень надежным другом. Борис Александрович гордился тем, что в трудные для Эрнста Теодоровича Кренкеля годы он не отворачивался от него, как некоторые, и это связало их "на всю оставшуюся жизнь" еще крепче, чем зимовка на Северной Земле в 1935-1936 годах.

Кремеру всегда много писали школьники. Они просили советов, фотографий, документов и прочих полярных реликвий для своих краеведческих музеев. Борис Александрович ни разу никому не отказал, не отмолчался, не отписался. Неоднократно бывал в столичных школах, всегда оставляя что-либо на память. Но особенно тесная и прочная связь у него возникла с земляками, пионерами-следопытами из Приокского края.

Борис Александрович с любовью вспоминал те места, где прошли его детство и юность. Но так складывалась жизнь, что бывать на родине удавалось редко. Большой радостью для него были письма старшего брата Александра Александровича, постоянно жившего в Туле, письма товарищей по алексинской школе, ставших учеными, инженерами, литераторами. Борис Александрович переписывался с директором Первомайской школы-интерната в его родном городе Щекино историком и краеведом Дорианом Михайловичем Романовым, автором ряда публикаций о людях Севера. С 1968 года, с первых дней организации в Тарусе Клуба юных полярников имени Василия Прончищева, он стал близким другом тарусских ребят.

В мае 1970 года, несмотря на недомогание, Борис Александрович отправился в Ленинград с группой тарусских "северобедов" (на поездку претендовало 140 ребят, из них было отобрано 18 лучших).

Благодаря обширным личным знакомствам и авторитету Кремера ему удалось поселить юных полярников на борту легендарной "Оби", только что вернувшейся из очередного рейса в Антарктику. Школьников принимали ведущие полярные исследователи и мореплаватели, их водили по лабораториям Арктического и Антарктического института, по Музею Арктики и Антарктики. А в заключение Борис Александрович вручил каждому книги о Севере с автографами известных полярников. По возвращении в Москву Кремер подробно рассказал о необычной поездке Ивану Дмитриевичу Папанину и услышал от него, председателя Московского филиала Географического общества СССР, слова сердечной признательности.

...Иногда мы вдруг начинаем стесняться некоторых слов, таких, например, как "подвиг", "романтика". В какой-то мере потому, что боимся принизить их звучание. Нередко от безответственного употребления эти слова становятся затасканными, из гордых превращаются в громкие. Наша "щедрость" бывает порой излишней, непомерной. Словом "подвиг", случается, мы готовы одарить чуть ли не любое рекордное достижение мастера по прыжкам в длину или высоту! Но сейчас можно произнести высокие слова в полный голос: полярник Кремер заслужил их всей своей жизнью.

Борис Александрович был романтиком Арктики и писал о романтиках. Он исследовал чужие подвиги и сам не раз совершал их. Романтико-героическое в его жизни и научном творчестве исключительно ярко проявилось в самые последние годы, когда на Крайний Север стали все чаще отправляться молодые энтузиасты, туристы, члены женской лыжной группы "Метелица", научно-спортивной экспедиции газеты "Комсомольская правда". Кремер сразу же поддержал и эту молодежь, и саму идею дальних походов и плаваний

Ему потребовалось терпение и настойчивость: далеко не все полярники и исследователи старшего поколения разделяли его точку зрения. Товарищ Бориса Александровича, полярный летчик Михаил Николаевич Каминский, например, позже признавался: "Мы много спорили. Я был резким противником подобных начинаний, полагая, что в наше время бессмысленно ползать по льдам на лыжах - техника позволяет работать в Арктике куда более эффективно! Однако у Бориса Александровича нашлись веские аргументы: молодежь - не сосуд, который должны наполнять своими знаниями и умением многоопытные старики, молодежь - факел, который мы, ветераны, обязаны зажечь, чтобы он светил другим людям и после того, как не будет нас!"

Для журнала "Природа" (№ 5 за 1973 год) Кремер написал статью "Снова, как прежде, наедине со льдами" и там, в разделе под названием "Зачем открывать открытое?", сформулировал то, чего до него с такой страстностью и убежденностью не высказывал никто. Говоря о тех наших современниках, которые добровольно уходят во льды Арктики навстречу опасностям, Борис Александрович утверждал: "Это прежде всего подвиг. Подвиг бескорыстный, ибо эти люди, кроме глубокого удовлетворения содеянным, как правило, не получали никаких выгод. Ну, что же, история свидетельствует, что человечество всегда нуждалось, нуждается и, конечно же, будет нуждаться в таких бескорыстных подвигах". А дальше он подробно рассказывал о научной и практической значимости таких экспедиций, о том, что их участники "буквально сливаются с природой Северного Ледовитого океана и воспринимают ее с непосредственностью и полнотой, совершенно недоступной участникам современных специализированных экспедиций на крупных морских судах, самолетах и, тем более, на подводных лодках".

Когда же экспедиция "Комсомольской правды" вплотную занялась поисками следов исчезнувшего "Геркулеса" - судна Владимира Русанова, Кремер стал с повышенным вниманием следить за ходом исследований. Но - и в этом весь он! - Борис Александрович не упускал случая напомнить участникам поиска, что необходимо изучать все, что встретится им на их нелегком арктическом маршруте: природу Севера, археологические реликвии, следы пребывания человека на безжизненных берегах, следы последней войны, бушевавшей и здесь. Он учил молодых широте подхода к любому проявлению жизни, воспитывал - в прямом, благородном значении этого слова - интерес к исследованиям. Он не делил работы на главные и второстепенные, ему было одинаково дорого все, что связано с Арктикой.

Статья в "Природе" вызвала огромный резонанс. Ее безоговорочно поддерживали, с нею спорили, ею пользовались как практическим руководством. Один корреспондент Кремера оказался не совсем обычным - это был воспитанник исправительно-трудовой колонии на Дальнем Востоке. Молодой человек с далеко не безупречной репутацией загорелся желанием после освобождения из заключения пройти на собачьей упряжке вдоль восточных и северных берегов страны. Тут "подоспела" статья Кремера, и, понятно, возникла оживленная переписка.

Борис Александрович внимательно изучил следственное дело своего подопечного и стал писать ему подробные письма-советы. Называя - очевидно, не без оснований - молодого энтузиаста "неисправимым индивидуалистом", он явно сочувственно отнесся к самой идее. Однако Кремер не пожалел при этом времени, чтобы развить мысли, высказанные им в "Природе". В одном из писем в колонию Борис Александрович процитировал знаменитого английского полярного путешественника сэра Вивиана Фукса: "Приключения очень интересны, но они должны быть на втором плане. В наши дни переход из точки А в точку Б может быть оправдан только работой". К этому Кремер добавил: "Вам необходимо знать цель самого путешествия. Если это чисто спортивное достижение, то оно - не по моей части. Однако Вы можете снимать по маршруту фильм, вести этнографические наблюдения, записывать образцы устного народного творчества - в этом Вам помогут советами в местном отделении Географического общества. Собаки - идеальное средство для дальних путешествий, на них можно забраться туда, куда не всегда попадешь даже на вертолете или вездеходе (не говоря уже о том, что высокая арендная стоимость транспортных средств не позволяет надолго задерживаться там, где это особенно желательно)".

Вот чем жил Борис Александрович. Трудился, творил, воспитывал, откликался на просьбы знакомых и незнакомых людей. Не какая-то особая, феноменальная память, а страстная любовь к Арктике - вот что помогало ему в его подвижнической деятельности. Он знал всех, и все знали его. Стоило произнести фамилию Кремер на дальней зимовке, на северном аэродроме, в арктическом порту, на борту ледокола - и она, словно пароль, открывала доступ к сердцам полярников, вызывала добрые улыбки, заставляла разговориться самых молчаливых.

Он не был ни честолюбив, ни тем более тщеславен, жил скромно и красиво, а когда 13 января 1976 года внезапно умер, то оставил по себе добрую и очень долгую память.