В лесах, у моря (Виктор Веенцев)

Родился в 1924 году в поселке Баковка Московской области. Журналист, редактор-составитель ежегодника "Лес и человек". Более 30 лет два-три раза в год ездит на Север. С 1954 года начал публиковать в периодических изданиях очерки, рассказы, миниатюры. Автор двух книг. В настоящее время продолжает писать очерки о Севере: о его природе, о людях, об охоте.

Лирические эссе

У моря

Расступились леса - открываются распаханные каменистые холмы и золотые клинья хлебов, покосы, стога... А чуть позже у сверкающей речки - возле самого моря - изгибающейся лентой высокие беломорские избы.

Вертолет опускается около школы и больницы, и к нему отовсюду сбегаются дети. Тут же неподалеку и правление колхоза - центр поморской державы, ведь на сто километров в обе стороны от села разбрелись по морскому берегу рыбачьи избы - тони! Это там со светлого, белоночного июня и до лютого штормового ноября караулят рыбаки у неводов-ловушек благородного лосося - красную семгу.

В море - острова. А вокруг села - поля да озера, речки да болота, покосы да лес.

Всюду ширь, даль... И от села до села с ношей день пути. Вот и кажется, что здесь, у Белого моря, всему на свете истоки...

Вот и ходишь, и ищешь эти потаенные роднички...

На пути. Глушь. Бурелом. Темь... Тропы нет. Мертвая тишина вокруг.

И вдруг просвет! Сначала небольшой, потом все шире, шире, сквозь деревья - небо.

Неужто вышел наконец к своему озеру?

Иду и радуюсь.

Но не долгою оказалась радость: обозначился перед горелой пустошью незнакомый прогал, а посреди него торчит черный, уродливый выворотень.

Ну, нечистая сила! Сама шишига подкарауливает. Крива, злобна, брови насупила, воровато глазом косит, да, никак уж, и рогами шевелит?

Вынул компас... Все точно: иду верно - на Север.

Чего только в лесу не привидится?

Смело я оттолкнул черный, гнилой выворотень - рухнула шишига. И зашагал к своему светлому озеру!

Утро. Над озером плыло так много кучевых облаков и даль за лесами была так велика, что предстала округа как бы Вселенной...

Солнце уже взошло. Лучи его, пробив кущу, сияющими дорожками легли между притихшими деревцами; на высоком ярко-розовом иван-чае тут и там сверкала в росе круглая паутина. А изнутри каждой такой перламутровой сетки с окошком посредине светило маленькое солнце.

Росстани. От села к селу пролегла - "о море" - дорога. То глухим лесным берегом проходит она, то переваливает по взлобкам - каменистым угорам, то минует гари, топкие, гатью застланные болотины. Рядом с дорогой нитью вьется тропа, скрываясь в брусничнике, черничных кочках, спутанном вереске. Над дорогой и тропой на ветру гудят сосны; внизу, у размытых корней, оставляют шипучую пену волны, обдавая путников брызжущим соленым прибоем. И только на сухих, песчаных наволоках, что далеко вдаются в море, дорога, чтоб не петлять, прорезает их, идет бором. А тропы от нее отползают в разные стороны пастушечьими кнутами: одни к рыбачьим избам - на морские тони, другие - в леса, к озерам, покосам. В таких местах завязываются узелки у дороги с тропами, и зовутся они росстанями.

Когда-то у росстаней стояли высокие восьмиконечные обетные кресты-голубцы. Около них отдыхали притомившиеся странники, "по обещанию" пробиравшиеся к Соловецкому монастырю. Отдыхали и шедшие издалека поморы, и поморские женки. Здесь люди, сходясь отовсюду, вели разговоры, а потом "расставались" - расходились своими путями.

Мимо этих росстаней, по той же дороге, прошел семьдесят лет назад за своим волшебным колобком, с котомкой, чайником и ружьем мудрый наш писатель Пришвин. Тропы выводили его в охотничьи угодья, дорога - в поморские села и дальше - по морю - к Соловкам. Здесь искал он свою бабушку-задворенку и добрую Марью Моревну; здесь же по "хотению" мужиков-поморов чуть было не пришлось ему для них море делить...

Канули те стародавние времена; почти все кресты сгнили, покосились; дорога сузилась, заросла, опустела, многие тропы затерялись; села теперь друг с другом по радио разговаривают; рыбаки из колхоза в колхоз в гости, на свадьбы на моторных карбасах ездят, в шторм-непогоду в Архангельск, Кандалакшу и Кемь на самолетах летают.

Остались у росстаней вместо высоких обетных крестов замшелые валуны да зарубленные для памяти старые, корявые сосны. По этим приметным местам ныне и узнают росстани.

В непогоду летом, когда на море шторм, проходят по дороге поморы с рыбачьих становищ в свое родное село. Раз-другой в неделю проедет с почтой верхом на лошади почтарь-подросток. И снова опустеет дорога. Лишь к осени, с выспеванием ягод и грибов, с началом охоты и рыбьим клевом, дорога оживает. Идут по ней и старые и малые, доходят до росстаней, а от них бредут по тропам в дичные лесные угодья, к озерам за рыбой, на разные ягодники... В эту пору можно встретить многих у росстаней. И если даже кто из поморов и видится часто или живет по соседству, сойдясь у росстаней в разговоре, каждый друг о друге словно заново узнает.

Но чаще всего сидят у росстаней дети с кузовками и пестерями, полными ягод и грибов. А грибы у них все больше боровики - белые, "дорогие". И ходить за ними далеко не надо. Растут они поблизости: в старых тележных колеях на песке, лезут из-под корней и валунов-камней возле самых прибойных волн. И те из них, что очень крупны, тоже крепкие, оттого что пропитаны солью...

Иногда после целого дня охотничьих скитаний и сам отдохнешь у росстани. Присядешь на камень - и откроется в обе стороны, как струна, в окоеме лесном дорога, такая дальняя, такая зовущая, что, несмотря на усталость, сильно захочется все идти и идти по ней от росстани к росстани...

Голубой рябчик. Лайка - северная собака - большая охотница до боровой дичи, но особенно она горяча к глухарю. Никто из птиц так не волнует ее, как глухарь; никого так неистово не ищет и не облаивает она, как эту птицу.

В осеннем лесу в пору подросших уже крупных выводков дичи - рябчиков, тетеревов, глухарей - моя лайка тоже непременно будет искать - и выищет! - старика глухаря.

...Вот и сейчас напала собака на свежий след и ищет, да так настойчиво! Догадываюсь по месту, что это наброды старого глухаря, ведь тропа-то моя тянется по ягодным угорам, полным черники и брусники, а под угорами низинки с морошкой и всяким разнотравьем, да и гарь с песком и камушками неподалеку; по всему видно - здесь наилучший-глухариный "пансионат".

Ищет собака и не обращает внимания ни на разлетевшийся выводок рябчиков, ни на их тревожные птичьи переговоры. Лишь, нетерпеливо подвзвизгнув, гавкнула и - опрометью в сторону, снова на глухариный след... Она знает: облаивать рябчиков - звать своего хозяина - бесполезно: птицы непоседливы, тут же разлетятся.

Я не пошел за собакой. Сел на валежину (их много в диком лесу - через каждые двадцать-тридцать шагов), достал пищик-манок и стал подманивать к себе рябчиков. Пока, думаю, собака ищет, охотится, я тоже поохочусь.

Раза три посвистал - слышу ответ: "Ти-у-ти-ти!", а затем и перелет... Это птицу любопытство доняло: "Кто же там? Дай поближе подлечу".

Еще поманил. И рябчик, мелькнув в просвете, уселся на виду у меня, на березе.

Им оказался сам вожак рябчиного выводка-табуна - пестрый, хохлатый, чернобородый петушок.

Он прошелся по ветке, заметил меня и, прострекотав своему семейству про опасность, замер, вырисовываясь четко среди листьев, в голубом небесном оконце... А тут рядом с ним еще и белейший ствол березы, и показался мне рябчик голубее голубого.

"Ну что же, подманил петушка, настал миг, так и вскинь ружье, охотник!"

Нет, не смею. Уж слишком ты близко сидишь, слишком доверчив и для стрельбы легок. Ведь взглянуть на тебя, подманив, и порадоваться красоте тоже охота!

В прилив возле поморской деревни

Лети живо, братец! Вон, слышишь несмолкаемый лай? Это собака зовет меня: лаем держит на дереве глухаря. Он позаманчивее тебя, да и по добыче намного труднее...

Там ждет меня тоже и красота, и охота.

Тоже добыча. Набродишься за день по лесу, бывает, и не добудешь ничего.

Разведешь костер, вскипятишь чаю, накормишь свою любимицу собаку, сам поешь и сидишь, посматривая на огонь, слушаешь лесную тишину да о чем-нибудь думаешь...

А собака всегда ляжет рядом и приводит себя в порядок - вылизывает шерсть на лапах, груди, животе... Погладишь, поласкаешь ее, поговоришь с ней; она же в ответ непременно руку полижет. И легко, тепло станет на душе.

Что еще нужно охотнику?

Чудесный летун. Через поляну с небольшим стогом посредине от лимонно- золотых берез стелются тени. Изредка пробегает ветер; он подхватывает и уносит с деревьев сухие листья, а по небу гонит кое-где белопенные облака. И я сижу и слушаю, как набегает и застывает в березах и елях этот ветер, как иногда прожужжит шмель да прогудит оса и как вокруг все снова стихает...

И вот падает мне на рукав желтый березовый лист, весь в бурых и зеленых мельчайших крапинках и таких же бурых и зеленых прожилках, тонких- тонких, как волос. А на листе сидит крохотный, с морковное семя, пепельно-пестрый, в черных точечках паучок.

Он перебирает восемью лапками-паутинками, сползает с листа на рукав, потом на колено и с колена по сапогу на травинку - и уж нет его, пропал. Вот какой! Ведь только что прилетел на ковре-самолете из своего "космоса"...

Здесь берегу шторм не страшен

Теперь, наверное, там, в траве-мураве, весь земной мир встречает его - вон как вокруг расстрекотались кузнечики!

Перекати-берег. В сумерках, тихих и теплых, шел по берегу моря возле самой воды.

Шел, а передо мной, в двадцати-тридцати шагах, все катились какие-то существа; изредка они мелодично посвистывали.

Пригляделся и увидел, что это птицы.

Вот с моря к нам подлетела и присоединилась еще стайка. Птицы смешались, и теперь впереди бежала уже как бы живая тень.

Потом я свернул на тропу и ушел от моря.

Назавтра, ясным, безветренным днем, возвращался тем же путем. Вышел к воде и снова увидел этих же птиц; присмотрелся и узнал куликов-песочников.

Буровато-белобрюхие птички, как шарики, - ножек нельзя было разобрать - быстро катились возле самой воды по мокрому песку. И вдруг то одна, то другая, то третья, приостановившись, склевывала что-то... Тут в часы прилива волны выносят водоросли, ракушки и разных мелких морских животных.

Кулики перемещались близко от меня столь же быстро, как и вчера, и, лишь когда я прибавил шагу и почти вплотную приблизился к ним, они встрепенулись, взлетели и, угловато взмахивая чересчур длинными крыльями, жалобно попискивая, перемостились метров за пятьдесят.

И снова покатились...

Лысое море. Едем на моторном карбасе по застывшему, как олово, морю.

Тропа по клюквенному болоту к дальним покосам

Вода на дне судна тоже застыла как тончайшая сеть, как паутина, до того часты колебания работающего мотора.

Лишь от кормы расходятся вдаль, растекаются девять дорожек: посредине широкая, а по бокам от нее сначала по две узких, а потом еще по две Широких...

С носа карбаса я кинул в воду спичку. Пока она проплывала за шестиметровым бортом, отсчитал секунды, разделил метры на время, умножил раз, второй и узнал скорость в минуту, в час. Карбас шел, как никогда, ходко!

Посмотрел назад, а спичка, словно игривая, бойкая рыбка, все еще видна по воде. И так далеко! За сотню метров!

Вот так штиль! Как верно говорят здесь: "Пало лосо - море облосело!" И вправду ведь стало лысым!

Парадный полет. Смеркается. Загораются и гаснут огни на береговых путеводных створах; мигает дальний островной маяк... Над тихим морем в закатных отблесках, едва не касаясь воды, цепочкой летят маленькие утки - чирки, и расстояния между ними удивительно одинаковы. Птицы словно на что-то нанизаны, до того их полет слажен, ровен, быстр, точно боевые самолеты в парадном строю.

Покой. Смотрю на звездное небо, на яркий Юпитер, на луну и золотую дорожку от нее, слегка дрожащую на воде у самого берега. Слушаю и слушаю дыхание моря, которое оставляет шелестящие наплески на камнях, на песке, на лунной дорожке...

А рядом с рыбачьей избой стоит телега. Оглобли уткнулись в землю, дуга и хомут прислонены к колесу; кони тут же пасутся, дышат, жуют, похрапывают...

И таким покоем веет от всего вокруг, что замирает сердце!

Море течет... Задул обедник - легкий, плавный восточный ветер. Здесь, около семужьей тони с избой, погребом и сараем, он идет вдоль берега, подгоняя ленивую воду.

И тогда кажется, что море течет.

Рады берегу. Длинный и узкий, каменистый, едва поросший кустами и редкими деревцами наволок, прозванный Ухт, выдается в море далеко на север. А там, дальше, не одна сотня километров безбрежных беломорских вод. И оттуда днем и ночью со своей родины - с Кольского полуострова - летят к югу разные птицы.

Ночь, луна, звезды... На море покой, и лишь изредка слышится то шелест птичьих крыл, то чье-то нежное попискивание; оно раздается только здесь, над самым мысом.

Когда отходишь к развешанным для просушки сетям, к рыбачьей избе, звук этот все тише, тише... И замирает совсем.

Наступает рассвет, и снова слышатся те же нежные птичьи звуки.

Всматриваюсь в небесную высь... Над головой поодиночке пролетают маленькие птички и, миновав избу, садятся на ели и сосны.

Иду туда и прячусь в кустах...

Да это же пеночки-веснички! Те, что своими ласково-переливными песенками славят весну. И в теплые осенние дни, покидая наши края, тоже поют...

Значит, это они ночью летят и радуются берегу!

Застава. От леса летит пустельга - некрупный сокол. Каждый взмах его крыльев, поворот тела рассчитаны. Можно подумать, что он взвешивает каждое свое движение, - так предельно скупы они, ровны, отточенны.

Но вот отовсюду: с погреба, с избы и сарая, с земли - поднимается тучка обитающих здесь белых трясогузок.

Они быстро нагоняют и окружают хищника и с неистовым верещанием начинают гнать его к морю.

Сокол нехотя, искусно увиливая и уклоняясь от дотошных птиц, улетает все дальше и дальше в море...

Трясогузки довольны, они добились своего - отогнали врага - и теперь уже вразброд, радостно щебеча, летят восвояси.

А сокол плавно парит, исчезая во мгле.

Трясогузкам ведь невдомек, что он сторожит там одиноких и слабых, возвращающихся к югу птичек.

Вечереющая высь. Ветер крутит, пронизывает, не стихает, задувая с разных сторон. И море бушует, размахавшись бело-синими волнами, как огромными крыльями птица.

Мы лежим на песке - отдыхаем. Наверно, у собаки, как и у меня, "гудят" ноги - шутка ли, весь день в лесу без устали бегать да бегать...

Лежим и слушаем рассыпчатый рокот волн: они полукружием, одна за другой накатывают на дикий мокрый берег.

Полукружием уходит и сам берег, и замшелые камни-валуны, и голые дюны, и лесистые гривы на угорах, и на далеком горизонте облака... Только высь - необозримая, вечереющая, розоватая - неподвижно распростерта над нами.

Вьются грозы. Махавка - металлический флюгер-флажок - поскрипывает на ветру и язычками смотрит на запад; это опять наконец после ветрасеверика задул теплый обедник.

И вот снова ночь. Снова мягкая тишина. Здесь луна, звезды, а там, на западе, по всему горизонту одна за другой идут-вьются грозы.

Сверкнет молния, и считаешь: "Раз, два, три... пять". Иной раз досчитаешь и до тридцати (значит, проходит полминуты), пока не прокатится дальний, глухой гром. Накинешь на ветер и выйдет, что ливень хлещет за десять - двенадцать километров в море.

Кого там настигла гроза? Каково им?

И долго-долго еще сидишь возле медленно шепчущих волн, все думаешь, все что-то перебираешь в памяти...

Все, видать! Уезжаю. Прощаюсь.

Смотрю с узкого песчаного мыса вдаль, на Березовую гору, и вижу: справа, по морю, солнце проложило красную дорогу, а слева луна - золотую. Выбирай какую хочешь - и плыви!

А над всем морем - за рыбачьей избой, за флюгером-флажком - высоко на Березовой горе стоит дорогой и близкий мне синий-пресиний старый, горбатый лес...

- Приезжай еще к нам, живи, охоться, - зазывают рыбаки. - У нас все видать!

По соседству с русским Беломорьем лежит Карелия - земля озерная, былинная... Называют ее и страной Калевалы.

...Выйдешь поутру из карельской избы к лесной изгороди, станешь открывать слаженные из жердей воротца на скрипучем деревянном ходу, а тебя тут и встретит тяжелая от холодной росы, высокая, сыплющая семенами трава. Хлестнет раз-другой по сапогам и сразу намочит их, будто по воде прошелся.

А через сажень-две частый березник, ольха да осина уже не дают вырасти высокой траве - глушат ее. В таком месте всегда сыро, темно, и исхоженная тропа не скоро густой травой зарастет, и если даже год-другой не ходить по ней, не потеряется.

Едва успеешь поудобнее приладить ружье на плече, как замечаешь, что тропа уже вышла на выкошенную тенистую поляну, или лядину, по кустам обросшую вязолистной таволгой - высокими, светлыми и пахучими цветами. Сырые, зеленые камни застыли здесь... И не справиться бы среди них косарю рязанцу или калужанину с размашистой косой. Зато, ловко пригнувшись, косит кованой горбушей на обе стороны карел и редко заденет о камень.

Сушить же накошенное с полян-лядин надо выносить на лесные пустоши: они и пооткрытее, и поровнее.

Тропа на лядине проходит по мелкой короткой травке, как по ватнику; вокруг нее пенечки от скошенной грубой травы торчат гвоздями.

За лядиной - снова лес.

Он порос мхами, вереском и разной ягодой. В нем дерево от дерева на хуторке живет, а кочкам тесно, и оттого каждая норовит со своей ягодой к другой в гости прийти. В таком лесу просторно, весело и пахнет разными соками.

Вот здесь-то карел, не сгибаясь, собирает с высоких кочек спелую ягоду: летом - морошку, чернику, голубику, а попозже, осенью, - бруснику и клюкву.

Ненадолго задержишься возле этих лесных чудо-грядок, понаберешь в шапку черники или брусники и, пока ищет лайка тетеревиные и глухариные выводки, не спеша лакомишься...

Походишь по ягодным и дичным местам с собакой, поохотишься! А когда тропа, как бурав, ввинчиваясь в камни, поползет в гору, то и сам станешь лезть по большим гладким камням. Вокруг тропы тоже камни, мхи и травы. Здесь утром скорее, чем всюду, под солнцем просыхают росы: запотевшие камни коричневеют, тонкие ветви поднимаются... И там, где только что скользнул теплый луч, рядом с каплей росы алеет каплей покрупнее запоздалая ягодка земляники.

Тут давно буря выворотила деревья. Вот береза, потащив за собой сосну, разломилась, и оба дерева, упав на тропу, трижды пересекли ее. Ветви их сгнили, и лишь замшелые, трухлявые стволы да причудливые, будто лосиные рога, корни, подняв высоко над землей камни, рассказывают о минувшем...

Так начинаются горные лесные кряжи - сельги, или озы.

В жаркое, сухое время осень на сельги приходит рано. И уже отсюда спускается вниз, на болота.

Как огнем, сжигает осень на сельгах свою нелюбимицу ольху, но зато щедро золотит березы. А они дарят золотые монетки мхам и камням. До осин еще не дотронулась осень, и те при ветре трясут звонкой серебряной листвой.

Поднимешься на сельгу - тепло и сухо. Окинешь взглядом все вокруг. И разом предстанет в безмерности своей земля...

И видишь у края сельги лесное озерко - ламбину, за ним сквозь лес - Другое, еще светлее, а там, за далью, снова сельгу и синюю равнину моря...

Лишь с ламбин видны сельги да лес, с селег же - лес и ламбины.

Так видна вся земля "Калевалы", как бы жемчужным узором расшитая озерами.

Посмотришь на дивные просторы, послушаешь свободный говор ветра и станешь сходить по острым уступам скалы...

И чем быстрее пойдешь, тем скорее покажутся эти большие камни вершинами диких гор, а впадины - пропастями и бурными реками. А сам ты точно летишь над миром и все видишь, все узнаёшь!

Коротко о разном

Какого цвета белый медведь?

Научный сотрудник университета в Осло (Норвегия) Нильс Эритсланд установил, что инфракрасная аэрофотосъемка, применяемая для подсчета численности животных, не дает результатов, если применять ее к белькам (детенышам тюленя) и белым медведям. Это объясняется тем, что температура поверхности тела этих животных практически равна температуре льда, на которой они находятся, и поэтому инфракрасная аппаратура не регистрирует животных на фоне льда.

Однако белые медведи и бельки на ультрафиолетовых снимках выглядят значительно темнее фона и сравнительно легко идентифицируются. Очевидно, несмотря на то, что белый предмет является отличным отражателем света, тела этих животных обладают способностью каким-то образом почти полностью поглощать солнечную ультрафиолетовую радиацию.

Работы Н. Эритсланда побудили сотрудника исследовательского центра в Натике (штат Массачусетс, США) физико-химика Малькольма Хенри к изучению этого явления. Под электронным микроскопом было установлено, что волоски пустотелы и имеют трубчатое строение. Оказалось, что никакого пигмента эти волосы не содержат. Белыми они выглядят лишь потому, что их внутренняя поверхность шероховата и, подобно прозрачным снежинкам, хорошо отражает видимый свет.

М. Хенри и привлеченные им специалисты пришли к заключению, что волоски белого медведя представляют собой по существу миниатюрный светопровод, пропускающий по внутреннему пустому пространству лишь ультрафиолетовый свет. Тем самым они удерживают ультрафиолет и сохраняют тепло, столь необходимые для поддержания жизни в Арктике.