Ветры тундры (Надточий Юрий Сергеевич)

Родился в 1944 г. Окончил Литературный институт имени М. Горького. Журналист. Руководитель пресс-центра Тобольского нефтехимического комбината. Автор около 15 научных статей, нескольких очерков и рассказов. Живет в Тобольске.

Село это по северным нормам мало выделяется среди других сел округа. Несколько двухэтажных домов, огромная, буквой "П", школа-интернат, гостиница и длинные ряды одноэтажных крепких деревянных домиков. Населяют их ненцы и русские - рабочие совхоза, учителя, строители. Недавно в селе появились сейсморазведчики, вечно озабоченные молодые парни.

За селом на белом, сухом, похожем на мелкий песок снеге стоят три чума. В прошлом году чумов было семь, но их хозяева вселились в новые дома, а эти доживают свои последние месяцы. За чумами халмер - ненецкое кладбище и временный аэродром, на котором довольно часто садятся трудяги "Аннушки".

Я прилетел сюда писать о передовой в округе звероферме. Знакомился с ненцами-звероводами, записывал их четкие, на хорошем русском языке рассказы о работе, потом уходил в гостиницу и мучился тем, что очерка не получается, что-то в жизни этих людей от меня было скрыто и не раскрывалось, как не раскрывались аккуратные строчки ненецких песен, томик которых лежал у меня на столе.

Иногда ко мне заходил Гена Явтысый, смотрел на мои мучения и говорил: "Ненецкие песни нельзя читать. Их надо слушать. Тогда поймешь".

Гена самоуверен и деловит. Песни на его стихи передавали по Московскому радио, и он важничает передо мной. Настоящее его имя - Нямбара. Но в интернате его первая молодая русская учительница Галина Ивановна не могла запомнить имя своего ученика, и Нямбара привык к новому. Впрочем, у многих ненцев по два имени: одно - для села, другое - для тундры. Держится Нямбара начальственно. Время от времени как бы невзначай распахивает полы незастегнутой дубленки, открывая лацкан черного пиджака с солидным ромбом Ленинградского университета. Ноги при ходьбе он ставит твердо, в этом он отличается от своих соплеменников с чуть приседающей походкой, потому что им приходится ходить не по деревянным тротуарам поселка, а по мягким, ускользающим из-под ног кочкам тундры.

Он берет у меня из рук записную книжку и жестко определяет:

- Экзотику ищешь.

Категоричность его мне сейчас не нравится, может быть, потому, что в очерке действительно не хватало того малого, что хотелось бы подвести не под экзотику, нет, экзотикой в наших поездках на Север мы и так бываем по горло сыты и уже опасаемся ее, как дурного вкуса. Изюминку я ищу, Гена.

Объяснить все это не удается, потому что решает он быстро.

- Пойдем.

- Куда?

- К Варючи пойдем. К старому оленеводу, старому певцу. Я тебе о нем рассказывал. Идем, юро. Близко. А "юро", кстати, по-нашему - друг. Идем.

Дом Варючи стоит на краю поселка. Часть окон глядит на бесконечную белую плоскость, которую трудно назвать попросту равниной, настолько точно ограничивает ее окружность горизонта, и от этого становится осязаемо ясно, что земля наша действительно имеет форму шара. И для того чтобы убедиться в этом, не обязательно летать в космос, потому что космос на этой верхушке нашего шара ощутим и близок.

Мы проходим мимо невозмутимых ненецких собак. Они свернулись мохнатыми клубками прямо на снегу, засунув под хвосты черные теплые морды. Открываем без стука дверь. Пожилая ненка в расшитой орнаментом ягушке стоит на кухне возле газовой плиты. Посмотрела на нас и отвернулась. Медные украшения, вплетенные в ее длинные жиденькие косицы, звенят при движении.

- Может, неудобно без приглашения?

- В тундре приглашения не спрашивают.

- Мы же не в тундре.

- Мы в тундре.

Для того чтобы еще раз доказать это, он кричит громко, во весь голос: "Варючи!" - и толкает дверь в комнату.

В комнате за столом сидит высокий ненец в малице. Маленькие глазки под припухшими красными веками зорко ощупывают нас. Разговор начинается по-ненецки. В быстром потоке чужой речи я отмечаю знакомые слова: "корреспондент", "Тюмень", "юро". Затем сюда попадает еще одно слово - "котельная"; оно повторяется чаще других. Явтысый объясняет мне, что Варючи жалуется на плохую работу котельной: батареи от этого греют мало и Варючи не может ходить по дому раздетым до пояса, как он привык в чуме. Он говорит, что, если я не напишу об этом в своей газете, петь он не будет.

Я уверяю его, что обязательно напишу. Тогда Варючи улыбается и протягивает мне свою жесткую ладонь и долго мнет мою руку. Так долго, что становится неудобно за то, что она такая белая и мягкая.

- Буду петь, - объявляет он по-русски. - Буду петь хорошие песни. Вытаскивай свою машинку.

Я кладу на стол портативный магнитофон, лента накручивает чужую жизнь, медленную и бесконечную. Поет он, закрыв глаза, и я вспоминаю одного знаменитого артиста, который на лекциях по античной литературе вот так же читал нам в институте Гомера.

- Давным-давно это было, жил на земле охотник. Мало у него было оленей, и часто не горел костер в его чуме, - быстрым шепотом переводил Явтысый. - Зверь уходил из тундры, птица улетала. Плохо было охотнику. И тогда он шел к священным лиственницам, делал из их древесины сядэев. Просил, чтобы глаза их смотрели вместе с его глазами, руки давали силу его рукам.

Песня Варючи идет на одной ноте, почти без интонаций. Я видел в музее этих сядэев, ненецких божков. Маленькие, серые от времени деревяшки с едва намеченными ножом линиями глаз и рук.

Пленка кончается, и, пока я меняю кассету, Варючи через голову стаскивает с себя малицу и из огромного мужчины сразу же превращается в тоненького человечка со старым лицом и мудрыми глазами. На черном пиджаке у него прикреплены орден и три медали. Орден он получил недавно за работу, а медали - за войну.

В углу комнаты у Варючи стоит телевизор. Так, на всякий случай. Надеялся, что построят "Орбиту", и купил. Но "Орбиту" еще не выстроили, и телевизор пылится.

От Геннадия я знаю, что отец у Варючи был председателем колхоза, а дед шаманил.

В окно мне видно, как, перебираясь через наносы снега, в длинном, модном пальто идет артистка-циркачка из Москонцерта. Из-за воротника ее чернобурой лисицы выглядывает старое личико дрессированной обезьянки Чучи. Глаза у обезьянки такие же печальные, как у оленей, которые постукивают сейчас рогами на забойном пункте. Цирк здесь второй день, и мне понятно, что артистка идет к сапожной мастерской, чтобы купить себе модные на материке меховые бурки.

Над тундрой летит ветер, который мы так же мало замечаем, как бег времени. Только в иные моменты это время вдруг становится настолько осязаемым, что его можно даже потрогать, как этот телевизор, к которому внук Варючи конструирует какую-то немыслимо сложную антенну, чтобы, как объясняет он, можно было смотреть Москву.