В стране, где нет тени

Заживо погребенный

В тишине, стоявшей вокруг, он слышал лишь биение своего сердца. Широко раскрытыми глазами вглядывался в темноту. Непроницаемая, грозная, она словно нависла над головой, теснила со всех сторон. Проснувшись, он не отваживался вытянуть руку, шевельнуться в спальном мешке. Учащенно дыша, он прислушивался какое-то время. Звук доносился откуда-то сверху, нарастал волнами, переходил в монотонный стон. Вдруг все вокруг него ожило. Где-то затрещали деревянные доски, что-то застучало, загрохотало. Нет, это не они и это не их шаги, И вновь - в который уже раз? - он осознал страшную истину: в радиусе по меньшей мере 200 километров не было ни одной живой души.

При первых же порывах ураганного ветра прошел подсознательный, необъяснимый страх, прошло напряжение, зато вернулась жгучая колющая боль в кончиках пальцев ноги. Она то появлялась, то вновь исчезала, отдавала выше стопы, длинными волнами охватывала колено. Он медленно вытащил руку из спального мешка, ощупью достал спички. Приучился уже систематически все класть на одно и то же место.

Желтоватое пламя робко мелькнуло, прежде чем разжечь миллионы искорок в мелких кристалликах инея. Стены и потолок маленькой каморки были сплошь покрыты им. Все кругом обледенело. Лед безраздельно овладел каморкой, толстым слоем стлался на ящиках, на столе, на кухонной утвари, плотной коростой покрыл одежду, висевшую на колышке.

Серебристая пыль с легким хрустом осыпалась со спального мешка, из которого медленно выбирался человек, с трудом напрягая мышцы. Он медленно разматывал бинт, страшась того, что ему придется увидеть. Вместе с марлей оторвался и ноготь. Из другого опухшего пальца сочился гной. Лишь бы не началась гангрена!

Он не верил, что сможет когда-нибудь нормально ходить. Если даже его найдут и отвезут на базу, любой хирург, не колеблясь, ампутирует ему стопу. Он придвинул к себе баночку с мазью из рыбьего жира, обильно смазал ею пальцы и обмотал их куском полотна. Тоскливо глядел на исхудалые, ставшие теперь совсем тощими, ноги. Стальные мышцы, которыми он некогда гордился, мышцы лыжника и альпиниста, сделались за четыре месяца дряблыми, исчезли без следа. Суждено ли ему еще когда-нибудь?..

Пронизывающий холод вернул его к действительности. Он осторожно натянул на больную ногу меховой чулок, на другую - лыжный ботинок и, прихрамывая, прошел несколько шагов до стоявших у стены ящиков. Пламя тускло горящей свечи метнулось в сторону, бросая длинные тени на сверкающие белизной обледеневшие стены.

В который уже раз в течение этих нескольких страшных недель - десятый, двадцатый или сотый - он проверял свои запасы? Все еще не терял надежды, что, может быть, проглядел кое-что и обнаружит вдруг хотя бы одну банку мясных консервов. Но, увы, ничего не нашел. Тяжело вздохнув, осторожно налил в примус последние поллитра керосина.

С сожалением глядел, как медленно, бесконечно медленно, словно нехотя, таяли, превращаясь в воду, льдинки и иней, соскребенные со стены. Не ожидая, пока вода закипит, он бросил в нее горсть овсяных хлопьев, помешал, добавил кусок маргарина, быстро, как скряга, погасил примус, а затем и свечу. Жадно стал глотать в темноте чуть теплую, недоваренную кашицу, заедая ее кусочками пеммикана¹ и сухарем. Эта единственная за весь день теплая пища не утоляла голода, однако ничего больше он не мог себе позволить. Прежде чем опять забраться в ставший от мороза твердым спальный мешок, он вновь зажег свечу и записал в блокнот:

¹ (Пеммикан представляет собой твердую пасту из высушенного на солнце и измельченного в порошок мяса, смешанного с растопленным жиром и соком кислых ягод. С XIX века пеммикан стали брать в экспедиции и путешествия.- Прим. перев.)

"20 апреля 1931 года. У меня осталась только одна свеча. Керосин кончается. Левая стопа распухла, гноится. Неделю назад выкурил последнюю трубку. Сегодня минуло пять месяцев, как я покинул базу, четыре с тех пор, как я остался один. Три недели назад снег завалил все выходы. Сделал меня пленником... Напрасно я пытался пробраться через слой толщиной в несколько метров. Причем много раз. У меня не хватает сил. Один не выберусь из этой западни".

Последние несколько фраз он написал второпях, чтобы сэкономить свет. Писал, сознавая, что делает это не для себя, а для тех, кто, быть может, прибудет сюда с помощью. Но, по-видимому, слишком поздно!

"Не могу примириться с мыслью, что я погребен заживо. Все во мне восстает против этого..." - дописал он наконец.

Перед тем как задуть свечу, он скользнул взглядом по ручному зеркальцу - подарку невесты. Вздрогнул при виде посеребренных преждевременной сединой висков и постаревшего, заросшего густой бородой лица. Только глубоко ввалившиеся глаза говорили о молодости.

Он делал все возможное, чтобы не сдать. Инстинкт самосохранения подсказывал ему во время этих бесконечно долгих дней заключения переставлять ящики, просматривать одежду, прочищать оружие. Десятки ненужных действий были избавлением от преследующих его мыслей, от которых он не мог отвязаться.

- Ог! - громко сказал он себе.- Держись! Твоя невеста не узнала бы тебя, она знает, каким молодцом ты был всегда, и гордилась тобою. Если бы она увидела тебя сейчас, то не поверила бы, что восемь дней назад тебе исполнилось всего двадцать пять лет. Помнила ли она о дне твоего рождения? Будет ли ждать тебя? И как долго? А может быть, выйдет замуж и только иногда будет вспоминать о том, кто "погиб на посту"?

Заиндевелые стены гулким эхом отражали звуки его голоса. Он замолк. Все чаще он ловил себя на том, что говорит громко, подсознательно ощущая потребность нарушить гробовую тишину. Он разговаривал с кухонной посудой, с примусом, упрекал несчастные пальцы за причиняемую ими боль, то называл их ласковыми именами, то бранился.

В полном мраке отчетливее, чем обычно, всплыло дорогое, улыбающееся лицо, каким оно запомнилось ему в момент прощания.

- Клянусь тебе всем, что свято, что уже никогда, никогда больше не отправлюсь ни в какую арктическую экспедицию. Если только... вернусь из нынешней,- добавил он торжественно, как бы давая присягу.

С горечью вспоминал он момент, когда ему сказали: "Беру тебя в Арктику, поедешь с нами". Каким счастливым он почувствовал себя тогда. После долгой ночной беседы Джино Уоткинс¹, завзятый полярник, решил включить его в свою экспедицию, поставившую перед собой смелую цель: основать метеорологическую станцию в самом сердце материковых льдов Гренландии.

¹ (Джино Уоткинс (1907 - 1932) - английский географ и метеоролог. В 1930-31 году добился блестящих результатов, исследуя восточное побережье Гренландии. В августе 1932 года исчез, охотясь с каяка на тюленей.- Прим. перев.)

- Нашу экспедицию финансируют авиационные компании, ее результатов ожидают гляциологи всего мира. Нас, молодых ученых, упрекают в том, что у нас нет идеалов. Мы ответим им действиями,- постоянно слышал он от Уоткинса.

Часто в его памяти ясно и отчетливо вставало, словно это было лишь вчера, то ясное летнее голубое утро, когда перед форштевнем судна экспедиции "Квест" неожиданно всплыла из тумана ослепительная панорама ледников Гренландии. Как и многие другие молодые люди, он мечтал увидеть эти ледники. Медленно приближались они к фьорду, находившемуся всего в нескольких километрах от Ангмагссалика на восточном побережье острова. В застывшей, похожей на озеро глади отражались высокие, ослепительно белые стены ледников и темный гранит нунатаков.

Их было четырнадцать - молодых, здоровых, хорошо тренированных, исполненных страстного желания совершить нечто необыкновенное.

Накануне их отплытия из Лондона вся английская пресса с беспокойством отмечала, что средний возраст участников гренландской экспедиции не достигает и двадцати пяти лет, а ее организатору и руководителю, студенту-геофизику, всего двадцать три года от роду. Это именно он увлек ровесников своим энтузиазмом, своим стремлением разрешить одну из бесчисленных загадок, которые ставит перед человеком Крайний Север, своим смелым проектом создать исследовательскую станцию, которая бы действовала не только во время короткого арктического лета, но - впервые в истории - на протяжении всей долгой суровой зимы.

- Увидеть, что происходит во мраке ночи на этих проклятых богом и людьми пустынных просторах! Бросить на алтарь науки плоды ежедневных, регулярных, непрерывных наблюдений и измерений. До сих пор никто еще не делал ничего подобного. Вот задача, достойная человека, наша задача! - зажигал всех своим энтузиазмом Уоткинс.

Молодым ученым было достаточно сознания, что еще никто, никогда не добивался цели, которую они поставили теперь перед собой. Они самозабвенно боролись за право принять участие в необычной экспедиции, за предоставление им этой чести.

Желание проникнуть в тайны природы - извечное желание человека. Оно не давало покоя и этим сильным, полным энергии молодым людям. Они отнюдь не были новичками, не лезли, как говорят, напролом. Каждый из них мог похвастать недюжинной спортивной, альпинистской, а некоторые даже полярной закалкой. Огастин Курто - товарищи звали его просто Ог - одолел несколько нелегких вершин в горах канадской Арктики, жил долгое время среди трапперов, постиг трудное, но ценное в каждой арктической экспедиции искусство управлять собачьей упряжкой.

Увлеченные идеей выдающейся полярной экспедиции, они, наверное, удивились бы и почувствовали себя задетыми за живое, если бы кто-либо сказал им, что этот пионерный замысел принадлежит отнюдь не Уоткинсу, а зародился под влиянием проекта профессора Альфреда Вегенера¹, который уже несколько лет назад начал в Германии кропотливую подготовку к созданию метеорологической станции в самом сердце материковых льдов Гренландии, именуемом в науке датским термином "Инландсис". Вегенер решил организовать две исследовательские станции: "Эст-пойнт" и "Вест-пойнт", на восточном и западном побережье, чтобы получить таким образом полную картину климата этого малоизведанного острова.

¹ (Альфред Лотар Вегенер (1880 - 1930) - немецкий геофизик, метеоролог и полярный исследователь, участвовал в трех исследовательских экспедициях в Гренландию. Получил мировую известность благодаря своей теории дрейфа материков.- Прим. перев.)

Веки Ога Курто опухли от бессонницы. В памяти его возникали полузабытые уже картины.

Пока хоть искра жизни будет тлеть в нем, он не забудет этого первого изнурительного перехода по почти отвесной круче ледника, находящегося у порога внутренней части Гренландии. Упряжка из четырнадцати сильных собак, которая вихрем неслась по равнине, не могла взять этот подъем. Собаки изо всех сил цеплялись когтями за гладкий, крутой склон и беспомощно соскальзывали назад, как будто разверзшаяся под их лапами пропасть тянула, засасывала их вниз. Пришлось впрячься самим и на четвереньках, вместе с собаками тащить сани вверх.

Переход на расстояние 225 километров при ослепительном сиянии незаходящего солнца под блеклым безоблачным небом запомнился ему как мучительная борьба с нагруженными до отказа нартами. Они все время переворачивались, падали в ямы, становились дыбом перед каждым препятствием, цеплялись за снежные заструги, которые, словно каменный лес, вырастали у них на пути.

С высотой нарастала усталость. Трудно было перевести дыхание, каждый шаг, почти каждое движение требовали неимоверных усилий. Сердце колотилось в груди, рот с трудом ловил морозный воздух, в ушах шумело. Когда стрелка анероида достигла наконец отметки 2700 метров над уровнем моря, Уоткинс остановился. Здесь, в 500 километрах к югу от станции Вегенера, будет заложена "Айскап" - английская исследовательская станция.

Базой станции стала круглая палатка с двойными стенками. В полу было сделано отверстие, от него отходил шестиметровый туннель, через который люди выбирались из палатки наружу. Из этого туннеля два коротких лаза вели в два вспомогательных иглу. Работали энергично, с подъемом, не чувствуя усталости. Ни мороз, ни ветер, поднимавший тучи снега, ни разреженный воздух - ничто не было им помехой. Все, как в детстве, казалось легким. Никто не допускал даже мысли о неудаче.

Могли ли они предвидеть, что эта легкость на самом деле обманчива?

Возвращение с "Айскап" на береговую базу, где ожидало стоявшее на якоре судно экспедиции "Квест", казалось ее участникам прогулкой. Да и как иначе назвать форсированный переход, занявший всего лишь двенадцать суток? Всех охватило чувство радости. Они победили.

Первая пара наблюдателей осталась в "Айскап" на десять недель. Джино Уоткинс велел им тщательно обложить за это время палатку снежными плитами, наподобие эскимосского иглу. От береговой базы одна за другой пойдут партии людей, которые будут доставлять по частям съестные припасы зимовщикам. План казался в принципе простым и логичным. Молодые люди забыли, однако, что не они, не человек является хозяином на этом удивительном, безлюдном полярном плоскогорье, что испокон веков полновластная хозяйка здесь - Арктика, которая диктует всем и всему свои суровые, беспощадные законы, развеивая в прах все замыслы людей. Они забыли, что на материковых льдах, расположенных на высоте 3000 метров над уровнем моря и простирающихся на 2000 километров в одном направлении и на 1200 в другом, существуют только два времени года, что нет здесь растений, расцветающих весной и увядающих осенью, нет переходных периодов.

В те памятные дни внезапно, точно шторм в открытом океане, грянула снежная, ветреная, морозная зима.

Еще дважды к станции "Айскап" добирались партии, однако доставить припасы, предназначенные на все время полярной ночи, не удалось. К концу октября из береговой базы вновь отправился большой караван упряжек. На нарты были погружены продукты, рассчитанные на несколько месяцев, научное оборудование, радиостанция - все, что было необходимо для трех зимовщиков. Однако путь оказался чрезвычайно трудным и полным неожиданностей.

Собаки первыми почуяли надвигавшуюся опасность, которую человек, следивший за барометром и за блеклым, безоблачным небом, не в состоянии был предвидеть. Отдохнувшие и хорошо накормленные, псы тем не менее тащились нехотя, при всяком удобном случае останавливались, тревожно сбивались в кучу или упорно прижимались к снегу. Ничего не могло заставить их тронуться. Ни окрики, ни удары кнутом.

Пурга разразилась неожиданно. Налетела с ледяного плато, пронеслась над караваном снежной стеной, отгородив его от всего мира. Вслед за пургой нагрянули трескучие морозы. 40°, 45, 50...

После пятнадцати суток изнурительной борьбы с метелью караван сумел продвинуться лишь на 22 километра. Черепашьи темпы перехода грозили катастрофой. С саней сбросили тяжелые аккумуляторы, всю аппаратуру радиостанции, ветряной двигатель с генератором и часть ящиков с продовольствием. Четыре человека, и среди них радист, который должен был зимовать, вернулись на береговую базу. Остальные только через пять недель, в начале декабря, добрались до "Айскап".

Переход был крайне мучительным. В любом другом месте земного шара, когда человек выбивается из сил, он может остановиться, передохнуть. Здесь же, на материковых льдах Гренландии, при температуре 50° мороза, привал был бы равносилен смертному приговору. Если кто-либо по неосторожности потеряет варежку, пальцы его сразу же побелеют, если же споткнется и упадет, то его тело вскоре окоченеет от холода. В довершение всего мороз действует как наркотик: одурманивает, отупляет, подавляет инстинкт самосохранения, лишает сил бороться, вызывает непреодолимое желание отдохнуть.

Караван достиг "Айскап", когда оба наблюдателя, не надеясь уже дождаться смены, решили вернуться на береговую базу. Решение крайне рискованное, так как им предстояло совершить переход, не имея ни собак, ни продовольствия и не рассчитывая на чью-либо помощь.

Наскоро прикинув, сколько съестных припасов уцелело после пурги, члены экспедиции с ужасом обнаружили, что их не хватит на три месяца даже для двух зимовщиков.

- А одного нельзя оставлять среди льдов, категорически возражаю! - заявил врач.

Пораженные неожиданным открытием, означавшим катастрофу, все сразу согласились с ним. Когда же они немного пришли в себя, кто-то с горечью и некоторой долей зависти помянул профессора Вегенера и его экспедицию. Поднялась целая буря.

- Неужели мы хуже немцев? Каждому из них уже далеко за сорок, мы почти вдвое моложе!

- Их станция наверняка будет работать.

- Главной целью нашей экспедиции были - впервые в истории! - зимние наблюдения.

- Не для того мы с таким трудом создали "Айскап", чтобы теперь, в самый ответственный момент, покинуть ее!

Громче всех кричал Огастин Курто.

- Должен остаться хотя бы один! Любой ценой! И этим оставшимся буду я! Не беспокойтесь, не пропаду!

Он гордился собственным мужеством. Полные восторга и зависти взгляды товарищей только убеждали его в правильности принятого решения, льстили самолюбию.

И до сих пор, спустя столько месяцев, до него доносился, казалось, звук собственного возбужденного голоса. Он помрачнел.

- Глупец! Сам виноват, никто тебя не заставлял поступить так бездумно, терпи теперь,- шептал он.- Честь знамени? Благородное соревнование? Все это фантазия, юношеское бахвальство, желание блеснуть перед другими. Разве те, кто испытал на себе все ужасы Арктики, не предупреждали, что нельзя оставаться здесь одному? Глупец, несчастный глупец! - с горечью повторял он.

Усталость гасила эти излияния. Боль в пальцах ног усиливалась, напоминая, какой ценой приходится платить за легкомысленное решение. Почему он не отказался от него, пока еще было время? Почему не понял, что имели в виду оба наблюдателя? Прощаясь, они смотрели на него не то с тревогой, не то с состраданием, повторяя: "Возненавидишь лопату!"

Почему он не послушал их тогда? Если бы он мог хотя бы уснуть и восстановить этим немного свои силы. Но достаточно было задремать, как его одолевали кошмары. Чаще всего ему снились волки. Они нападали на него целой стаей, он чувствовал на лице их горячее, зловонное дыхание, видел острые блестящие клыки. И просыпался в холодном поту. В этой безлюдной пустыне не было волков, он хорошо понимал это, они не выжили бы здесь. Да если бы и были, то все равно не смогли бы пробраться в его гробницу, даже пустив в ход свои мощные когти. Но напрасно взывал он к рассудку. Страх не проходил.

Иной раз его преследовал глухой грохот, который нарастал, усиливался, и казалось, будто через мгновение мчащийся на полном ходу скорый поезд разрушит, раздавит его снежное убежище. Грохот разламывал голову, прижимал к постели. Измученный, он засовывал голову в спальный мешок, ожидая удара, но грохот затихал, как замирает звук удаляющегося поезда. Проходил страх, возвращалась тоска по жизни. Суждено ли ему еще услышать когда-либо шум железнодорожного вокзала?

Или вдруг там, высоко над головой, раздавалось какое-то шарканье - точно звуки шагов, шагов множества ног. Он готов был поклясться, что слышит их. Это, верно, наконец-то явились они. Сколько их? Сумеют ли докопаться до него через смерзшийся снег? От этих надежд сердце начинало бешено биться. А если пройдут мимо, если не заметят станции? Мысль эта была невыносимой. Палатки, иглу, сани, ящики, бочки - все скрыл толстый белый покров. Пока у него хватало сил, он боролся, чтобы обе метеорологические будки выступали над поверхностью снега, но каждая новая метель за несколько минут наносила новые сугробы сыпучего снега.

В отчаянии он напрягал слух. Шарканье удалялось, звуки шагов замирали. Ушли. Он кричал, кричал изо всех сил, надрывая горло. Звук его голоса затихал, тонул в жуткой тишине. В тишине, которая казалась громче завываний метели. Заглушить, отогнать звуки, которые обманывают! Он начинал петь во весь голос, пока хватало дыхания. Наконец замолкал и вновь беспомощно прислушивался. В ушах звенела тишина, торжествующая, неодолимая.

На что еще он мог надеяться? Сколько раз испытывать горечь обманутых надежд? Если они действительно явились, преодолев свыше 200 километров, отделяющих "Айскап" от берега, и ушли ни с чем... то это конец. Больше они не вернутся сюда, будут искать где-нибудь в другом месте. А тем временем он...

Дни текли за днями, исполненные то надежд, то сомнений. Измученный вынужденным затворничеством человек страдал от сырой, пронизывающей стужи. Холод не давал уснуть, от него усиливалась боль в стопе. Наступила депрессия.

Не проще, не лучше ли было бы покончить с собой? Заиндевелое ружье притягивало взгляд. Достаточно было бы также достать порошки из аптечки... Не вправе ли человек положить конец своим страданиям? Однако мысль о гибели Скотта и его товарищей на обратном пути с Южного полюса заставляла отказаться от этого искушения. Мужество и выносливость этих полярных исследователей вызывали восхищение. К концу трагического похода его руководитель велел раздать всем по тридцать таблеток опиума. Каждый из них мог прекратить свои страдания, но никто не воспользовался этим благодеянием. Выстояли до конца.

"Смерть этих пятерых прославила их родину больше, чем это сделала бы гибель нескольких тысяч самых храбрых воинов на поле брани. Это был самый прекрасный урок героизма в истории полярных исследований и во много раз более ценный вклад в эту историю, чем само достижение Южного полюса",- писали о них впоследствии.

Он тоже выстоит. Однако призрак смерти, который он до сих пор упорно прогонял, с которым боролся изо всех сил, настойчиво возвращался, как бы выжидая только своего часа.

Прошло много часов, прежде чем Курто, напрягая всю свою волю, справился наконец с мрачными мыслями. В тишине, стоящей вокруг, он невольно вспомнил безмолвие первых дней своего одиночества. Как много времени прошло с тех пор, когда он, исполненный еще надежды, гордившийся своим мужеством, исписывал целые страницы в дневнике, предназначенном для невесты. Он рассказывал ей тогда обо всем. О том, как регулярно, каждые три часа, невзирая на мороз и вьюгу, проводит метеорологические наблюдения, о том, что видит вокруг, как себя чувствует и как устроился в своем белом жилище. Но уже спустя две недели его заметки начали делаться все более скудными. Все консервы, несмотря на разные этикетки, казались одинаково безвкусными, а аппетит пропадал.

"Я любил готовить себе пищу, даже когда не был голоден,- записывал он в дневнике.- Лишь спустя некоторое время я понял причину: шум горящего примуса заполнял всю палатку, нарушал тишину, глушил стоны и завывания ветра. Никогда, вероятно, не свыкнусь с этими жуткими звуками. Читаю мало, не ладится с лампой".

Во многом он не признавался в своих записях. Лишь здесь, в полном одиночестве, он стал многое понимать. Не хотелось вспоминать, как вместе с товарищами не раз подшучивал он над невыносимым педантизмом Нансена и Амундсена, читая описания многолетних кропотливых приготовлений к каждой экспедиции.

- Это классический пример дотошности. Норвежцы не в меру предусмотрительны. Им не хватает того отчаянного мужества, которым отличались викинги, не хватает пламенного увлечения,- беззаботно повторяли они.

Лишь теперь, в этой снежной гробнице, он стал размышлять. Джино Уоткинс и создатели "Айскап" многого не продумали. Они забыли, например, что бидоны с керосином нельзя оставлять снаружи. Несколько из них Огастин сумел откопать, прежде чем остальные его запасы не скрылись под многометровым слоем снега. Уже на второй месяц своего одиночества он был вынужден весьма экономно расходовать горючее. Плохо сооруженный вход в туннель с первых же дней стал подлинным кошмаром. Изо дня в день, по многу часов подряд, он должен был, стоя на коленях, прокапываться, чтобы выходить наружу и вести наблюдения. "Проклянешь лопату",- все время звучали в ушах слова товарищей. Как они были правы!

С половины января солнце начало ненадолго показываться над горизонтом. Стало легче переносить одиночество.

"Закат здесь неописуемо красив, величествен. Солнце кладет багровые пятна на снегу, удлиняет причудливо острые тени, сглаживает контрасты,- рассказывал он в письмах к невесте.- Мертвая, зловещая, обманчиво плоская белая равнина в этом багровом отблеске приобретает пастельные тона, становится как-то мягче, человечнее. Но это, увы, продолжается лишь несколько минут. И снова моя пустыня, грозная и неумолимая, синеет и сереет. Мороз крепнет. Моя несчастная стопа причиняет мне все больше страданий".

Несколько дней спустя своим нервным, торопливым почерком он писал:

"Этой ночью меня разбудил адский треск, словно крыша под тяжестью снега валилась на меня. Я мысленно попрощался с тобою, дорогая, и только ждал, когда эта масса обрушится и раздавит меня. Грохот, от которого все дрожало вокруг, перекатывался медленно, затихал, пока наконец не замолк совсем. Потолок не обрушился, стены остались невредимы. Чувство неодолимого ужаса прошло, когда я понял, что где-то вблизи лопнул, по-видимому, ледяной панцирь и появилась новая трещина. Но если она образовалась около самой моей палатки? Может, следующая расщелина разверзнется уже прямо под ней?"

Никогда раньше он не испытывал чувства одиночества. Только теперь, когда его одолевали воспоминания далекой юности, он стал ощущать его. Никогда прежде он не задумывался над этим. Всегда окруженный товарищами, он вел деятельную жизнь, смело шел ей навстречу. А сейчас не умел заполнить пустоту вокруг себя. Когда ему начало казаться, что "хуже быть уже не может", наступило вынужденное затворничество, заключение. "Заживо погребенный" - непрерывно звучало в ушах. Если бы Огастин прочитал эти слова в газете или книге, он счел бы их мелодраматичными.

Сначала он не хотел признать себя побежденным. Пытался бороться, прокопаться через белый покров наружу. От входа в туннель он вынужден был сразу же отказаться - в пургу его целиком завалило снегом, столь плотным, что его не брала лопата. Тогда он предпринял попытку пробиться через кровлю бокового иглу. За этот выход он бился долго и упорно. Наконец победил, пробил брешь и, не помня себя от счастья, выскочил наружу и зашатался как пьяный. Метель, словно огромная тяжесть, свалилась ему на плечи, ошеломила, прижала к земле, перехватила дыхание, придавила. И все-таки никогда еще завеса из миллиардов снежинок, поднятых вьюгой, не казалось ему столь желанной. Цепляясь за канат, покрытый толстым слоем изморози, он окунался в морозную белесую тьму, упиваясь свободой.

Эта победа была первой и последней. Продолжительная метель окончательно заточила и замуровала его. Запасы керосина, продуктов - все, что было необходимо для жизни,- остались снаружи.

"21 марта я был погребен под снегом. Должен жить теперь как крот, правда, не под землей, а под снегом. Найдут ли меня когда-либо?..?

Увижу ли еще когда-нибудь дневной свет и блеск звезд, отраженный на льду? Вдохну ли еще когда-либо глоток свежего воздуха?

Стопа причиняет все больше страданий, одиночество, темнота и голод становятся невыносимыми. И подумать только, что я легкомысленно пренебрег замечаниями старика Фрейхена¹. Перезимовав один на кромке материковых льдов Гренландии, он писал, что ни в коем случае нельзя оставлять в Арктике в одиночку человека на зиму, в условиях полярной ночи. Там, где двое кое-как справились бы с положением, один безусловно погибнет".

¹ (Лоренц Петер Фрейхен (1886 - 1957) - выдающийся датский полярный исследователь и писатель. Участвовал в датской экспедиции под руководством М. Эриксена, исследовавшей в 1906 - 1907 годах ледники Гренландии; в 1937 году путешествовал по Советской Арктике.- Прим. перев.)

С трудом подавлял в себе чувство зависти при мысли об "Айсмитте". Всего в 500 километрах отсюда, на немецкой исследовательской станции, сейчас было наверняка светло, тепло и шумно. Профессор Вегенер, несомненно, оставил на пионерную зимовку подо льдом по меньшей мере двух наблюдателей. Это, наверное, его подающие большие надежды коллеги, доктора естественных наук Георги и Зорге. Они, должно быть, ни в чем не нуждаются и выручают друг друга в повседневной работе, совещаются, когда возникают какие-либо сомнения. Не испытывают ни голода, ни одиночества. Поддерживают радиосвязь со своей базой "Вест-пойнт" на западном побережье острова. Да, они, несомненно, справятся с положением, в их работе не будет никаких пробелов, никакого перерыва. И результаты их наблюдений станут единственными, которые получат ученые.

Эта мысль против воли наполняла его горечью.

Курто не знал, да и не мог знать, что на немецкой станции "Айсмитте" дело обстояло далеко не так, как он себе представлял. Вместо двух человек там непредвиденно зазимовали трое. И не в теплом, удобном домике, который они приготовили и о котором так много писала пресса во всем мире, а в глубокой, дышащей холодом пещере, наспех вырытой в ледяном панцире.

Закутанные до самых глаз во все имевшиеся у них теплые вещи, они ужасно мерзли в своем тесном помещении. Минус 15, минус 20, а порой и минус 25° по Цельсию. Окоченевшие пальцы ничего не могли удержать, варежки протирались и рвались, как и вся остальная тщательно чинимая одежда. Однако наблюдений они не прекращали и не пропускали ни одного из них, хотя силы их иссякали.

Без радио, без связи с миром, имея всего лишь треть предусмотренных запасов продовольствия и горючего. А порой и без света - надо было беречь керосин и свечи; без печки, с которой было бы хоть немного теплее в ледяной яме, и чаще всего без горячей пищи, которая немного согрела бы их. Бережно и скупо распределяли каждый сухарь ежедневного пайка, каждый кусок пеммикана, тщательно, с точностью чуть ли не до одного грамма, взвешивая их.

Нервы их сдали. Хватит ли припасов на троих до конца суровой гренландской зимы? Переживут ли они полярную ночь в этих нечеловеческих условиях? Кому из них суждено вновь увидеть когда-либо дневной свет? И сумеет ли он вернуться домой, к нормальной жизни?

Страх перед тем, что их ждет, перед зловещим треском свода, который то и дело раздавался в томительные часы их затворничества, перед грохотом лопающегося ледяного панциря - этот страх был невыносимым.

Курто ничего не знал об этом. Он не знал и того, что этот третий - доктор Лёве, которого не предполагали оставлять на зимовку, находился здесь не по своей воле, что сильное обморожение обеих стоп приковало его к мерзлым нарам, заточило в этот ледник. Он жестоко страдал, понимая, каким бременем стал для своих товарищей, но был бессилен что-либо сделать. Стремясь спасти ноги от гангрены, ему ампутировали пальцы стопы. Причем единственными орудиями, которыми располагали в "Айсмитте" для такой операции, были складной нож, пассатижи и ножовка.

Он не знал, что эти трое, лишенные радиосвязи с базой, терзались беспокойством за судьбу профессора. К тому же их мучило чувство собственной вины.

Он не знал также, что участники немецкой экспедиции, находившиеся на базе "Вест-пойнт", тщетно ждут возвращения Вегенера. Со дня на день, понятия не имея о трагедии, которая в ту памятную зиму разыгралась на материковых льдах Гренландии.

И долгое время никто не знал страшной правды.

Станцию "Айсмитте" немцы заложили в точке с координатами 70°55' северной широты и 40°42' западной долготы за два месяца до того, как англичане создали свою "Айскап". Для перевозки сборного домика, больших запасов продовольствия, горючего и многочисленных научных инструментов профессор Вегенер решил использовать не только десятки нарт и сотню собак, но и аэросани. Это "чудо техники", пылко уверяли конструкторы, может пройти с большим грузом 500 километров всего за двое суток. Может... но не всегда.

В сильный мороз на каждом, даже самом коротком привале дюралюминиевые полозья вмерзали в лед. Отрывать их было подлинной мукой. Двигатели, не приспособленные к работе при столь низкой температуре, все время выходили из строя.

Длившаяся несколько суток пурга заставила их окончательно остановиться на полпути. Целые сутки трудились водители, тщетно пытаясь привести аэросани в движение. Когда наконец винты обоих аэросаней заработали, оказалось, что на этой высоте двигатели не в состоянии сдвинуть с места тяжело груженные сани.

Напуганные трудностями, морозом, постоянными метелями и сгущающейся ото дня ко дню темнотой, водители махнули в конце концов на все рукой, бросили сани на произвол судьбы и поспешили обратно на базу.

Профессор не знал, что они не доставили на "Айсмитте" ни удобного сборного домика, ни радиостанции, ни большого запаса горючего и продовольствия. Не доставили и баллоны с водородом для наполнения Шаров-пилотов, с помощью которых определяют скорость и направление ветра на высоте,- ничего из того, что без всяких затруднений должны были подвезти современные аэросани.

"Если до конца октября не доставите нам керосин и продовольствие, вернемся на базу. Георги и Зорге".

Эта лаконичная записка двух наблюдателей, пересланная из станции "Айсмитте" через погонщика-эскимоса, вызвала переполох в "Вест-пойнт" - штаб-квартире Вегенера. Переполох, граничивший с ужасом. Неужели все затраченные усилия пропадут даром? Столько трудов, столько лет кропотливой подготовки!

Без систематических наблюдений в самом сердце материковых льдов, в "Айсмитте", работа обеих береговых станций не могла дать тех пионерных материалов, которые так давно ждала наука и о которых мечтал профессор. Однако не последнюю роль здесь играла и болезненно уязвленная гордость.

- Эти студентики-англичане (как иронически говорил он об экспедиции Уоткинса) наверняка не потеряют время зимой. Вряд ли что- либо расхолодит или запугает их. Молодые, полные сил и энтузиазма, они будут вести свои наблюдения даже в самых тяжелых условиях. А мы со всеми нашими знаниями должны потерпеть фиаско?

Профессора Вегенера вывести из равновесия было нелегко. Однако теперь он не скрывает своей горечи и досады, что его питомцы и ближайшие соратники, полярники с арктической закалкой - Георги и Зорге не справились со своей задачей. Не задумываясь о последствиях, не сознавая ответственности за взятые на себя обязанности, легкомысленно угрожают прекратить наблюдения и покинуть свой пост. Трудно даже поверить! Признать свое поражение? Сдаться? Ни за что!

Вегенер решает бороться до последнего за судьбу своей станции. Он наспех организует большую экспедицию, чтобы прийти на выручку этим слабым, нерешительным людям на "Айсмитте", и сам ее возглавляет. Он не верит уже больше никому.

Поступок, внушающий глубочайшее уважение. Однако обида оказывается обычно плохим советчиком. Законы Арктики извечны и неумолимы: слишком поздно предпринимать в такое время года тяжелый переход по пустынным материковым льдам. Побуждаемый самыми благородными намерениями и полагаясь на свой большой арктический опыт, профессор забыл об осторожности. Правда, он неоднократно бывал уже в Гренландии. За восемнадцать лет до этого, будучи участником известной датской исследовательской экспедиции Коха¹, он прошел всю северную часть острова от восточных берегов до западных. Это дает ему основание рассчитывать на успех и нынешней экспедиции.

¹ (Йохан Петер Кох (1870 - 1928) - датский путешественник. В 1913 году вместе с несколькими спутниками пересек центральную Гренландию в юго-западном направлении (от залива Дов до залива Упернивик).- Прим. перев.)

Пятнадцать тяжело груженных саней, полторы сотни собак и двенадцать погонщиков срочно готовятся к отправке. Доктор Лёве, сопровождавший профессора, за день до отправления увещевал его хорошенько все продумать, взвесить все "за" и "против", послать других, тех, кто помоложе, а не рисковать самому. Но все уговоры оказались напрасными.

Не успел караван пройти несколько километров от "Вест-пойнт", как Вегенер получил радостное сообщение.

- Десять дней назад на полпути, в двухстах километрах отсюда, мы повстречали аэросани. Водители уверяли, что на следующий же день доберутся до места,- заявили погонщики упряжек, возвращавшихся с "Айсмитте".

Радость оказалась недолгой.

На пятнадцатом километре профессор неожиданно встречает водителей. Промерзшие, съежившиеся от холода, растерянные, они едва волочили ноги.

- Ничего не поделаешь... Может быть, весной удастся их запустить,- беспомощно повторяли они.

- Весной? Это невозможно! Нужно изо всех сил спешить, чтобы наблюдатели не успели покинуть своих постов.

Октябрь - это уже глубокая зима на материковых льдах Гренландии. Точно атакующая вражеская армия, пурга следовала за пургой, на целые сутки останавливая санный поезд. Сильный мороз обжигал лицо, захватывал дыхание. Арктика предостерегала людей.

Альфред Вегенер, один из самых выдающихся геофизиков своей эпохи, автор знаменитой теории дрейфа материков, был талантливым, ученым, но плохим психологом. В свои пятьдесят лет, пройдя суровую школу жизни, он верил, что и в этих тяжелых условиях сумеет добраться до "Айсмитте", убедить наблюдателей остаться на своих постах, собственным примером вдохнуть в них мужество. Возможно, это ему и удалось бы, если бы он лучше знал психологию эскимосов. Большой ученый никогда не задумывался над особенностями характера народов Севера. Он рассчитывал на них, не допуская и мысли, что они могут подвести. Вегенер не говорил на языке погонщиков, как адмирал Пири. И поэтому он не мог убедить их, увлечь, разъяснив им, почему он сам, немолодой уже человек, вынужден идти в такой поход, почему он приказывает другим отправиться в этот ад, в эту враждебную пустыню.

Материковые льды, как говорили гренландские легенды, полны враждебных человеку духов. Они неустанно подстерегают людей то бурей, то метелью, то трещиной, разверзающейся вдруг прямо перед санями. Эскимосы прибрежных районов, всегда отличавшиеся всевозможными суевериями и табу, никогда не отваживались до сих пор проникать в глубь острова, где, как предупреждали шаманы, люди "с голоду едят собственных собак".

Зачем же им теперь рисковать жизнью ради этого чужестранца? Разве ему неизвестно, что "великую ледяную пустыню" с незапамятных времен населяют неумолимые враги человека - "симертси" - лукавые великаны, наделенные огромной силой, кидающие обломки скал и льда на расстояние в несколько десятков километров, а также кровожадные "экридит" - полулюди, полусобаки, и, наконец, "ингадидет", преследующие тех злосчастных, кто осмелится стать им поперек пути.

Каждая новая метель вселяла в них суеверный страх, предостерегала, чтобы они, пока не поздно, вернулись. Не помогали ни удвоенные пищевые пайки, ни обещания значительно увеличить плату. Эскимосы не задумываются о будущем, а живут сегодняшним днем. Они мешкали, шли все медленнее, все неохотнее. И уже через неделю после начала похода отказались идти дальше. Двое суток еще простояли на месте, раздумывали о чем-то, совещались между собой. Все доводы профессора, старавшегося объяснить им возвышенные цели экспедиции, не встречали у них отклика. Они попросту не могли понять их. Боялись морозов и голода. И чувство страха победило. В одну из ночей они тайком исчезли из лагеря, словно их поглотила пурга.

А ведь эскимосы обычно никого не покидают в пути. Ведь в свое время они добровольно отправлялись в неизвестность, сопровождая Пири во всех его попытках достигнуть Северного полюса. Ибо Пири умел убеждать их.

Это был жестокий удар. Неожиданный, чреватый грозными последствиями, он решил судьбу трех человек, оставшихся в одиночестве в пустыне: профессора, его ассистента доктора Лёве и единственного верного погонщика-эскимоса - Расмуса.

Тусклый серый свет лишь на несколько часов рассеивал теперь мрак ночи. С каждым днем переходы становились короче, а привалы дольше. Сани с ценным грузом, продовольствием, керосином, со всем, ради чего и предпринималась эта рискованная экспедиция, пришлось бросить по пути.

Нелегко было Вегенеру решиться на это. С отчаянием глядел он, как снег покрывал все это белым саваном, словно принимая очередную жертву. Это второй акт катастрофы. А что же дальше? Идти с пустыми руками? Но зачем? Вернуться с полпути на базу? Невозможно. Простое самолюбие не допускает этого. Профессор выбирает первое.

500 километров пути по льдам выматывают из людей все силы. В тот день, когда они добираются наконец до "Айсмитте", столбик спирта в термометре опускается почти до самого конца шкалы, показывая минус 68° Цельсия.

В ледяной яме безраздельно господствует мороз. Минус 23°. Оба потрясенных наблюдателя с ужасом глядят на пришельцев: их не ждали. Они ведь уже давно решили, что продуктов и горючего им хватит, что как-нибудь перезимуют здесь. И уже давно забыли о записке, посланной в момент отчаяния. Вегенер с трудом скрывает чувство горечи. Он рисковал жизнью. И не только собственной.

Весь ужасный переход оказался бесполезным, перенесенные муки - бессмысленными. Рассудок диктовал необходимость перезимовать в "Айсмитте", но откуда взять провизию на пятерых? Итак, придется оставить здесь доктора, которого приковывает к месту тяжелое обморожение обеих стоп. Но хватит ли продовольствия даже на троих?

И спустя всего несколько дней, первого ноября, в пятидесятую годовщину своего рождения, профессор Вегенер отправляется с эскимосом в обратный путь, захватив из скудных запасов станции 140 килограммов продовольствия и один бидон керосина - меньше взять уже просто невозможно.

Отправляется, так как другого выхода нет. Ибо... никто его не удерживает.

В южной части горизонта ноябрьское небо розовеет лишь на несколько часов. Вскоре и эту тусклую полосу света поглотит темнота. Семнадцать тощих собак, похожих скорее на скелеты, чем на ездовых животных, с трудом тащат почти пустые нарты. Вегенер понимает, что ему вновь предстоит пройти 500 километров в мороз, метель и в темноте. Лишь бы двигаться скорее, лишь бы скользили быстрее нарты по ледяной глади. Но сердце отказывается повиноваться, оно то бешено колотится в груди, точно собираясь разорвать грудную клетку, то вновь замирает, терзая приступами боли.

Однажды ночью Вегенер засыпает вечным сном. Преданный Расмус зашивает труп в два чехла от спальных мешков, вбивает лыжные палки в месте его вечного упокоения, захватывает заметки профессора, все его записи, которым покойный придавал столь большое значение, и отправляется дальше, к базе "Вест-пойнт". Он понимает, что не дойдет туда, но стремится хотя бы добраться до предполагаемого маршрута, по которому двинутся им на помощь спасательные экспедиции, хочет спасти дневник усопшего. Как много лет тому назад Йергунн Брёнлунн, слава о котором широко разошлась по побережью Гренландии. Однако Расмус жертвовал собой напрасно. Спасательные экспедиции не обнаружили ни его останков, ни ценных записей.

На леднике, на месте последнего упокоения Вегенера, был установлен большой стальной крест.

Его смерть не прервала научных работ экспедиции.

Летом следующего года в Гренландии высадился Курт Вегенер, чтобы довести до конца дело старшего брата. Аэросани продолжали упрямо сопротивляться. После упорной борьбы их удалось наконец привести в движение. И точно в насмешку, они в рекордное время - за сутки - доставили на "Айсмитте" все недостающее снаряжение.

Первые измерения толщины льда, проведенные сейсмическим методом, дали сенсационные результаты - такие, каких и ожидал профессор Альфред Вегенер. Под станцией, расположенной на высоте почти 3000 метров над уровнем моря, толщина льда достигала 2000 метров.

Курто ничего не знал о трагической гибели Вегенера. Мог ли он предполагать, что еще раньше, чем он достиг в декабре "Айскап", ледяной материк успел поглотить две жертвы? Но вряд ли эта весть взволновала бы его, так же как его не тревожило уже и собственное положение. Ничто больше не интересовало его. Все стало ему безразлично.

Подходила к концу пятая неделя с тех пор, как он в последний раз видел дневной свет. Дни текли за днями, наполненные болью и сомнениями. Жизнь покидала его, медленно вытекая, капля за каплей, как сочится вода из треснувшего кувшина. Он не чувствовал голода, не хотел двигаться. Он попросту перешел предел человеческой выносливости. В отупевшем уме уже не проносились воспоминания, его не терзали ни горечь, ни зависть. Пропал и страх перед будущим. Он больше не ожидал ничего, ни на что не надеялся, не защищался от смерти, которая витала вокруг, терпеливая, неотступная, неотвратимая.

Поднялся резкий ветер, небо очистилось от туч и прояснилось. Мороз усиливался. С невольной ненавистью Джино Уоткинс глядел на протянувшуюся до самого горизонта белоснежную равнину, сверкающую тысячами искорок, точно она впитала в себя весь блеск весеннего солнца. Он уже знал теперь, сколь обманчива эта равнина, знал, что достаточно одного неосторожного шага, чтобы провалиться в бездонную пропасть или неожиданно наткнуться на какой-нибудь пригорок, шагая по которому, увязнешь в сугробах пушистого снега; знал, сколь ненадежна вся эта гладь материкового льда. Да и как здесь, под столь легким и пушистым на вид, а на самом деле невероятно тяжелым покровом обнаружить станцию, хотя бы малейший след ее? Сколько пришлось претерпеть Огастину?

Он невольно вздрогнул, осознав, что думает теперь о друге в прошедшем времени, точно его уже нет в живых. Да разве могло быть иначе? В феврале пилот небольшого самолета, посланного в разведку с береговой базы, не обнаружил никаких следов "Айскап". Словно станцию поглотил лед. В марте спасательная экспедиция тщательно прочесала всю местность. И также вернулась ни с чем.

Однако Уоткинс не сдавался. Противопоставив упрямству природы упорство человека, он выжидал только подходящего времени, чтобы вновь отправиться на поиски. Решил любой ценой отыскать станцию, хотя и не знал, как это сделать.

Сквозь свист и треск из радиоприемника донесся наконец долгожданный сигнал - последняя надежда Уоткинса. Установив точное время, он мог рассчитать географические долготу и широту, определить точное местонахождение "Айскап" на этой безлюдной равнине. Он захватил с собой штурмана экспедиции. Оба рассчитали накануне, что находятся в трех с половиной километрах от станции. Налетевшая внезапно пурга задержала их почти на целые сутки. Точно приговора, ожидал он теперь результатов астрономических расчетов.

- Есть! - раздался взволнованный возглас.- Это здесь! Не дальше, чем в полукилометре направо должна находиться палатка.

Сердце Уоткинса сжалось от боли. Штурман не сказал: "Здесь должен находиться Ог". Значит, и он сомневается.

- Перекопаем, если потребуется, пядь за пядью, эти полкилометра,- распорядился он.

Уже онемели руки, в которых он крепко держал лопату, неутомимо опуская и поднимая ее, когда на искрящейся в лучах солнца белой поверхности он разглядел наконец темную, еле заметную расщелину. Бросившись к ней, он начал лихорадочно разбрасывать снег, разламывать лед, затвердевший вокруг основания вентиляционной трубы, вмонтированной в кровлю палатки.

- Ог! - кричал он изо всех сил, нагнувшись над замерзшим отверстием.

В ответ ни звука.

- Ог, Ог! - повторял он в отчаянии, прижимая ухо к отверстию. Дрожа от волнения, он весь превратился в слух, стараясь уловить в ледяной темноте какой-нибудь звук, шорох, движение.

- Жив! - закричал он вдруг, не помня себя от радости.

Под слоем грязи - заострившиеся черты лица, землистые щеки, покрытые всклокоченной растительностью. С трудом размыкаются опухшие веки. Свет больно режет глаза. Узкая струя свежего морозного воздуха обжигает лицо, забирается в спальный мешок.

Курто зажмурил глаза, пока наконец до него дошло, что его нашли, что он спасен. Но не радовался - он был не в состоянии радоваться. Впал в полную апатию. Слишком много раз переживал он радость спасения и горечь разочарования. Он жаждал лишь одного - покоя. Покоя любой ценой. И невольно ощутил неприязнь к тем, кто вырвал его из оцепенения, вынуждал к каким-то усилиям. Кем бы они ни были, он был к ним безразличен.

Прошло долгое время, прежде чем он вновь очнулся и понял, что все страдания теперь позади, что наступил конец одиночеству под многотонным слоем снега.

- Oг... Ог...- доносился, словно в тумане, сдавленный от волнения голос Уоткинса. Этот голос выводил из оцепенения, призывал к жизни. А когда он почувствовал на своем плече прикосновение крепкой, дружеской руки, его охватило чувство безудержной радости.

Давно известно, что тот, кто хоть раз поборол себя, свою собственную слабость в суровых условиях белого безмолвия, тот уже навсегда одержим Арктикой.

Огастин Курто не сдержал своей клятвы и вернулся в Арктику, хотя она и обрекла его тогда на ужасное одиночество, которое едва не погубило его. Но вернулся не один, а с девушкой, по которой тосковал, в преданности которой усомнился в момент отчаяния, с которой столько раз прощался в своей белой гробнице. И вместе с ней, несмотря на то, что ему ампутировали несколько пальцев обмороженной стопы, преодолевал горные вершины Гренландии. Стремление померяться силами с трудностями и одержать победу оказалось сильнее ужасных воспоминаний.

Возвратился сюда через несколько лет с новой исследовательской экспедицией и его спаситель Джино Уоткинс. И он не мог уже жить будничной жизнью. Полярные экспедиции стали его стихией. Он возвращался из одной, чтобы отправиться в следующую. Однако арктические походы так и не приучили его к законам борьбы с ловушками, которые Крайний Север готовит человеку. Предприимчивый, смелый, он пренебрег однажды советами эскимосов и слишком близко подплыл к фронту ледника. Тысячи тонн льда лавиной обрушились на хрупкий каяк.

Арктика приняла новую жертву с оглушительным грохотом, словно салютуя сотней залпов.