"Три дня из трехсот" (Игорь Зотиков)

Зотиков Игорь Алексеевич. Родился в 1926 году. Доктор географических и кандидат технических наук. Более 20 лет занимается изучением теплового режима и движения ледников Земли. Участвовал в шести советских и американских антарктических экспедициях, дважды зимовал в Антарктиде, работал на дрейфующей станции СП-19. Автор 80 с лишним научных и научно-популярных статей и монографии "Тепловой режим ледникового покрова Антарктиды". Старший научный сотрудник Института географии АН СССР. Живет в Москве.

Необычный полет

В четыре утра ко мне в номер постучали: "Пора!"

Я был уже давно готов к этому. Ведь сегодня мы летим наконец в Антарктиду. Быстро грузим багаж, и наша машина мчится через спящий город. В темноте подруливаем к барачного типа зданию, у которого уже копошатся какие-то люди. Здесь склад антарктической экспедиции.

Необычный полет

Мы в Новой Зеландии, в городке Крайсчерч, который называют воздушными воротами в Антарктиду. Я прилетел сюда два дня назад.

Сменяем легкие туфли и белые рубашки на теплые бутсы, свитеры, шапки, рукавицы. В прият ной свежести раннего летнего утра эта одежда кажется нелепой. Грузим вещи в грузовик и, не ловкие в тяжелой одежде, идем на аэродром. Снова таможня. Ведь мы покидаем Новую Зеландию. Жмемся в углу зала ожидания. Среди элегантных пассажиров мы уже как парии. В руках ярко-красные зимние куртки с капюшонами, обшитыми мехом. Рядом стоят незнакомые мне люди. Тоже тяжелые бутсы, теплые куртки, только зеленого защитного цвета. Зеленые гимнастерки заправлены в такого же цвета брюки, на отложных воротничках у некоторых какие-то блестящие значки. Это рядовые и офицеры американского флота и армии, отправляющиеся с нами в Антарктиду. Летчики, радисты, механики, водители, они помогают в Антарктиде работе американских ученых, делая для них возможной жизнь и передвижение на шестом материке.

Всего час назад, переодевшись на складе, надев на шею металлическую цепочку из блестящих шариков, на которой, непривычно холодя грудь, повисла прямоугольная пластинка из титана (по замыслу ее создателей, она сохранит мое имя, даже если самолет сгорит и ничего не останется), я стал полноправным членом американской антарктической экспедиции. Полноправным потому, что примерно в это же время где-то в тысячах километров отсюда такой же, как я, ученый, только американец, тоже был принят как равный в состав советской антарктической экспедиции. Произошел как бы обмен: "голова на голову". Начало такому обмену было положено одним из самых замечательных и скрупулезно выполняемых дипломатических договоров нашего времени - Договором об Антарктике. Согласно этому договору, подписанному в 1961 году Советским Союзом, Соединенными Штатами Америки, Новой Зеландией и еще девятью другими странами, Антарктида была объявлена материком дружбы и свободного научного сотрудничества разных стран. Именно благодаря этому договору я и оказался здесь.

...Таможню прошли быстро. И вот уже летное поле. В стороне от вокзала стоит большой четырехмоторный самолет. Очень низкая посадка. "Брюхо" машины почти касается земли. Самолет уже готов к вылету. Внутри его что-то дьявольски гудит и свистит. У открытого люка машины стоит парень в ярко-красном комбинезоне, торопит: "Скорей, скорей!" Лезу в полумрак фюзеляжа, стараясь держаться ближе к единственному моему знакомому здесь, доктору Крери, научному руководителю антарктической программы США.

Самолет грузовой. Внутри пространство фюзеляжа кажется огромным. Наверху, у потолка, очень высоко, тускло горят редкие лампы, забранные решеткой. Вдоль стен идут десятки труб, кабелей, подвешены какие-то жужжащие аппараты, баллоны. Кое-где трубы и кабели расступаются. Образовавшиеся свободные места размашисто обведены жирной красной полосой. Надписи: "Спасательный выход. Поверни рычаг. Тяни ручку". Бросилась в глаза подвесная койка, закрепленная на высоте чуть не второго этажа. Там среди грохота кто-то спит, накрыв голову курткой, не сняв огромных белых резиновых бутс. Середина помещения завалена грудой ящиков и тюков, перетянутых ремнями. На них, где-то на самом верху, удобно лежат и сидят три - четыре парня. Только с боков, у стен, остались две узкие полоски пола, свободные от ящиков и тюков. Вдоль этих полосок идут неширокие длинные "скамьи": тонкий брезент типа материала для плащ-палатки, натянутый между двумя трубами вдоль стены. Как длинная раскладушка. Это и есть наши сиденья. Роль спинки выполняет нечастая сетка из матерчатых лент. Она натянута так, что можно откинуться, не прислоняясь к трубам и кабелям. Каждый подкладывает под себя куртку или бросает ее на груду ящиков и садится на "раскладушку" спиной к стенке фюзеляжа.

Первое, что сделали все, - это разобрали привязные ремни и привязались. Один из парней, лежащих на горе ящиков, с наушниками и микрофоном осмотрел всех, улыбнулся и показал большой палец: "Поехали..."

Разговоров, особенно сначала, было мало. На лицах у всех тот особый отпечаток, который можно увидеть в будний день в шесть утра в трамвае. Усталость. Встали рано. Легли поздно. Впереди работа.

Хотелось курить, по-видимому, всем. Как только взлетели, сразу световое табло погасло, и дымки "Кемела" и "Лаки Страйк" потянулись в воздухе. Дорога длинная. Семь часов полета, если не придется возвращаться... Радист сварил кофе. Старый обычай всех экспедиций - передавай первую чашку самому заднему - молчаливо действовал и здесь. Горячий кофе бодрил, уже не все сидели, уткнувшись подбородком в грудь. Кое-кто даже стал смотреть в высокое окно. Смотреть, по правде говоря, было не на что. Вращающиеся винты на переднем плане и спокойный с высоты восьми тысяч бескрайний океан. Так будет почти всю дорогу...

Из кабины пилотов показалась чья-то голова, жест руки был красноречив: "Иди сюда". Меня легко можно было узнать по московской серой заячьей шапке - в грузовом отсеке было не жарко.

В кабине пилотов было и веселее и теплее. Через круговое остекление светило солнце. Фред Галлуп сидел на месте первого пилота. Меня познакомил с ним вчера Крери. Фред отстегнул ремни, осторожно протиснулся между рычагами назад.

- Как дела?

- Отлично!

- Тогда садись на мое место, попробуй машину.

Пролезаю, стараясь ни за что не задеть, вперед. Трудно это с непривычки. Ребята смеются. Всем экипажем наблюдают. Для них я как редкий, хотя и известный, но невиданный, зверь. Знакомимся.

Поразила молодость экипажа такого большого самолета. Второй пилот - лейтенант, штурман - младший лейтенант, бортинженер - тоже... Только Фред, командир, на уровне седого ветерана.

Кабина относительно просторная. Впереди пилоты, между ними, чуть сзади, бортинженер, сзади в стороне - клетушка штурмана. Совсем сзади, у стены, отделяющей кабину от грузового отсека, - две койки, одна над другой. На верхней спал второй штурман. Внизу сидели свободные от вахт члены экипажа и пили кофе. Огромная кофеварка стояла тут же. под боком, и все время была в работе. Кругом самодельные пепельницы из консервных банок, подвешенные за согнутые в виде крючков крышки в самых неожиданных местах.

Темы разговоров были разные. Собственно, тем не было. Было скорее чувство волнующей необычности, нереальности ситуации. Сидеть в кресле пилота американского военного самолета, летящего через океан, и болтать с экипажем в странной для меня военной форме. И это были добродушные, веселые ребята.

Я знал, что буду работать в компании американских военных, и, конечно, еще в Москве думал: какие они? Они представлялись мне совсем не такими, какими я их увидел сейчас. Через много месяцев совместной жизни в Антарктиде один из этих ребят говорил мне, что и они, узнав о том, что с ними будет работать "советский русский", чувствовали примерно то же. Они представляли живого "советского" мрачным, злодейским типом из шпионского кинофильма. И вот сейчас обе стороны радовались, что уже на первый взгляд все оказалось совсем не так. Хотелось еще больше утвердить себя в этом чувстве. Поэтому сами слова нашего разговора не играли роли. Играли роль только оттенки слов, жесты, улыбки и сам тот простой факт, что мы здесь делаем одно дело по приказу двух таких непохожих стран. Значит, это возможно: делать одно дело, улыбаться друг другу и в то же время быть гражданами каждый своей страны...

Перелет через океан показался недолгим. Вот уже под крылом начали попадаться белые пятна айсбергов, а потом вдоль правого борта - белые поля и седые от снега горы. Это уже была Антарктида... И вот наконец много раз виденная на фотографиях одинокая коническая вершина и кусочек как бы ваты над ней. Это знаменитый Эребус, единственный действующий вулкан Антарктиды. Он расположен не на самом материке, а на острове, отделенном от побережья проливом шириной километров тридцать. Пролив и остров носят название Мак-Мердо. На острове, на берегу пролива, и расположена станция Мак-Мердо - главная американская антарктическая база, цель нашего полета.

Самолет резко снижается и, развернувшись, идет на посадку. Удар, второй, и вот уже по инерции всех потянуло к носу. Двигатели взревели, тормозя скорость бегущей машины. Наступила тишина. Мы прилетели.

День первый

Все вскочили, начали собираться. Между тем задняя наклонная часть пола грузового отсека, заваленная ящиками, медленно, словно подломившись, поползла вниз, образовав широкий выход. Ослепительный свет солнечного дня, усиленный сверканием снега, залил помещение, погасив тусклое мерцание "амбарных" ламп под потолком. Пахнуло морозным воздухом. В просторный проем видны были фигурки людей в красных, как у меня, или ярких зеленых одеждах с капюшонами, опушенными мехом. Треща, подошел красный трактор с красными санями на прицепе. Люди в зеленом бросились внутрь самолета и начали лихорадочно перебрасывать ящики и тюки на сани. Вновь прибывшие поспешили оттащить свои вещи в сторону. По-видимому, ребята грузили "казенный" груз. Мы с Крери тоже бодро потащили свои мешки и ящики к выходу в сторону от красных саней. Парни в красном подбежали к нам. Крери знал их всех. Беглые, жизнерадостные приветствия, какой-то быстрый разговор. Ребята с интересом взглянули на меня:

- Ар ю рашен? - и мои вещички взлетели на плечи парней.

- Кам он, бой! - Жест красноречиво пояснил значение слов: "Давай, Давай!" В стороне стоял зеленый гусеничный тягач непривычного вида. Восемь обычных автомобильных колес, по четыре с каждой стороны. На Колеса натянуты резиновые гусеницы. Сзади, как продолжение кабины водителя, помещение с окнами для пассажиров. Что-то вроде автобуса, только без удобств. Все грубо-рабочее, железное, угловатое.

Вещи полетели в кузов, все полезли вслед за ними. Разместились кто где. На стене черной краской надпись: "Пятнадцать человек, не более". Слово "человек" зачеркнуто синим фломастером, и выше тем же фломастером вписано слово: "заключенных"... Ага, это, значит, местный юмор, судя по настроению - юмор середины полярной зимы. По бокам кузова - деревянные скамьи. Часть парней села на них, остальные полезли на кучу вещей, сваленных в середине. Кто-то сел за рычаги, покопался на доске приборов. Собственно, приборов не было, были лишь пустые, оставшиеся от них глазницы. Водитель достал из одной глазницы два проводка, замкнул их; сверкнув искрой, мотор сразу завелся, и мы рывком взяли с места.

Ревет мотор, установленный внутри, сбоку от водителя. Как маленький реактивный двигатель, свистит отопитель кабины. Жарко. Все расстегнулись, курят. Шумно. Разговаривать трудно. Новенькие с интересом оглядываются. "Старички" рады показать что где. Впереди, чуть левее, сияет вулкан Эребус. Чуть справа, черный на фоне снега, не очень высокий, метров двести, островерхий Обсервейшен-хилл, что значит в переводе просто "Наблюдательный холм". За ним станция Мак-Мердо - цель пути. Позади, в отдалении - цепь заснеженных гор: горы Королевы Виктории. Это противоположный берег покрытого льдом пролива Мак-Мердо. И снова, как много раз раньше в таких же местах, возникает сожаление, что нет рядом какого-нибудь телевизора, что ли, чтобы те, кто тебе дорог, могли взглянуть на эту красоту, безмятежность, огромность размеров, не укладывающуюся в голове...

А вездеход все рычит, клюя носом на ухабах. Ребята теперь показывают тюленей. Они лежат совсем рядом с дорогой, спят. Некоторые поднимают недовольно головы, когда рядом проходит машина.

Тюлени-то совсем ни к чему, появляется мысль в голове. Ведь тюлени - это значит, что мы на морском льду, и не в самой его прочной части. Хотя какая может быть прочная часть в середине января, по-здешнему во второй половине лета! Соображаешь: дверцы там и тут. Люк наверху. Закрыт. Не выскочишь. Открыть бы надо люк-то.

"Да, давно не ездил по льду, привыкай!" - говорю я себе, стараясь снять напряжение сразу подобравшегося тела. Косишь глазом. Ребята, те, кто в еще новеньких куртках, чуть подобрались тоже, украдкой смотрят на люк, прикидывают, но тоже не подают виду - только разговоров меньше. Все как бы интересуются тюленями... Ситуация в точности как в Мирном или на Молодежной.

Наконец, последний, самый сильный кивок носом вездехода в месте, где больше всего тюленей, у самого берега, где всегда дышит живая трещина, и машина выезжает на землю. Все облегченно заговорили. Все-таки всегда как-то неприятно проезжать живую трещину. Потом привыкаешь: знаешь, что эта дорога не подведет. А сначала неприятно. Сколько ни засыпай снегом такую трещину, она всегда снова быстро возникнет между морем и берегом. Ведь море дышит. Прилив - отлив, метр вверх - метр вниз... Поэтому вдоль берега, на границе плавающего и лежащего на грунте льда, - всегда трещина.

Главная американская антарктическая станция Мак-Мердо. Справа Обсервейшен-хилл - 'Наблюдательный холм'

Дальше пошла ровная, иногда на два - три метра выше окружающих ее мест, насыпная дорога. Проехали развилок, потом второй. Движение стало оживленнее. Навстречу стали попадаться тяжелые зеленые грузовики с белыми надписями на капотах. В машинах молодые, деревенского вида загорелые ребята. Зеленые засаленные куртки, странного вида шапки-ушанки с козырьками вроде финских. Руки подняты в приветствии. Это закон всех замкнутых коллективов. Вы встречаете машину соседа пять раз в день, и каждый раз - салют друг другу: рукой, сигналом, светом.

Там и сям разноцветные дома, полукруглые бараки, похожие на врытые в землю бочки, кучи черной земли или вулканического пепла...

Проехали маленький перевальчик между холмами с продавленными вершинами - бывшими вулканическими кратерами, и открылась новая перспектива. Дорога идет вдоль залива, метрах в пятистах от берега. До самого берега нет снега. Кучи черной земли или шлака. Чуть посветлее - наезженные ленты дорог. Там и сям красные, синие, желтые, белые дома, полукруглые зеленые бараки, похожие на бочки, положенные боком на землю и как бы наполовину врытые в нее. Между зданиями - бухты кабеля, листы металла, штабеля досок, какие-то заржавевшие машины. На низеньких столбах между домиками тяжело висят толстые кабели.

Станция расположена на берегу заливчика среди холмов, сложенных из рыхлых, как терриконы, темных вулканических пород. Окружающие холмы расчерчены частыми параллельными полосами, идущими сверху вниз. Это следы от ножей бесчисленных бульдозеров, сдиравших со склонов материал для выравнивания площадки, на которой стоит сейчас станция. Холмы слегка припорошены снегом, и валики породы, не захваченные ножами бульдозеров, четко выделяются на белом.

"Добро пожаловать на Мак-Мердог сэр!"

Лишь к "вечеру", по-прежнему залитому незаходящим солнцем, после калейдоскопа срочных дел, встреч, решений я пришел в себя в одном из клубов "Мак-Мердо". Внутри длинного, утепленного многими слоями изоляции полукруглого барака толпились десятки людей. Зеленые рубашки и блестящие странные знаки различия военных - какие-то прямоугольнички, серебристые и золотистые кленовые листья, орлы на воротничках, у многих крылышки на груди, на рукавах какие-то яркие нашивки. Бородачи в толстых, пропахших соляркой и бензином свитерах. Между ними выделяются разноцветные куртки, сшитые из толстого, в клетку, материала, из какого делаются пледы. Я сам в такой куртке, это местная униформа ученых.

В бараке темно, чуть освещена лишь стена напротив входа. На полках которыми она покрыта, тускло блестят ряды незнакомых бутылок. Из-за спин видна стойка бара, за ней и сам бармен - высокий бородатый человек в зеленой форменной рубашке моряка нараспашку.

Бармен весь в работе, что-то взбивает, наливает, отвечает на шутки, прерываемые раскатами хохота. Только взглянул на вновь вошедшего, утер пот со лба - и снова за дело...

Слева в углу гора курток. Я бросил свою сверху, сунув шапку в рукав, сделал шаг вперед - и как в быструю реку вошел. Меня заметили.

"Игор!" - закричал кто-то, перекрывая шум толпы у стойки и стрельб, доносящуюся из противоположного угла. Торцевая сторона барака светилась синеватым мелькающим светом. На экране кто-то стрелял в кого-то и кто-то падал крича. Шел фильм.

- Игор! Что будешь пить, Игор? - снова раздался радостный крик.

Да! Берт Крери был тут и что-то быстро и непонятно говорил окружающим его людям, каждый из которых держал в руке длинный, узкий стакан, наполовину заполненный кусочками льда. Только слово "русский", произнесенное несколько раз, разобрал я из разговора.

Ночное солнце

- Что будете пить, сэр? - потянувшись через стойку и решительно отодвинув руками стоящих перед ним людей, произнес бармен. По подчеркнутому вниманию, напряженности его лица было ясно, что он слышал и понял слова Крери.

Я еще раз взглянул на ряды причудливых бутылок. Ни одна из них не повторяла другую. Что же делать?

- Пиво, пожалуйста!

- Какого сорта пива желает сэр? - не мигая, в стойке хорошей охотничьей собаки, продолжал бармен.

- "Будовайзер", пожалуйста! - вспомнил я, протягивая доллар.

- О'кей! - внезапно озаряясь радостной улыбкой, воскликнул бармен и театрально поставил передо мной коротенькую, пузатенькую темно-коричневого цвета бутылочку, которая аккуратно и четко пристукнула об обтянутую кожей, но все же твердую стойку бара.

- Добро пожаловать на Мак-Мердо, сэр! Надеюсь, вам будет здесь хорошо, - вдруг посерьезнев, произнес бармен и удалился к другому концу стойки.

- Эй, послушайте, а деньги? - крикнул я вдогонку, махая зеленой бумажкой.

Бармен обернулся:

- Деньги? - И, обращаясь уже не ко мне, а ко всем, громко:

- Меня всегда учили, что, если я встречусь с живым советским русским, я встречусь только на поле боя и один из нас убьет другого. И вот я встретился с первым таким, но только за стойкой своего бара... И я буду брать с него деньги?! Сэр! Этот дринк - бесплатный, он за счет бармена.

Укрепив ножки мольберта, загораживаясь от леденящего ветра, я рисовал меняющиеся карти ны пролива Мак-Мердо, закованного льдом

И бармен, отстранив мой доллар, достал из кармана пару монеток, бросил их в ящик кассы и надавил на кнопки. Аппарат, лязгнув, зафиксировал платеж.

- Послушайте, так нельзя! - пытался было я возразить, но понял, что это бесполезно.

Меня окружили со всех сторон, оттеснили от стойки, начали расспрашивать, хлопать по плечам. Я в ответ бормотал что-то на моем в то время ужасном английском. Привыкшие к темноте глаза уже различали ряды кресел в той стороне барака, которая оканчивалась светящимся экраном. Между креслами и стойкой бара на высокой подставке стрекотал кинопроектор, похожий на такой же проектор кинопередвижки в наших сельских клубах. Еще ближе к стойке бара можно было разглядеть стол, на котором громоздились закуски: куски жареного мяса, нарезанный небольшими кусочками сыр, маслины.

Оказалось, что бородатые владельцы золотистых птичек над нагрудными карманами - это летчики, которые провели здесь уже больше года зимовки и завтра улетают наконец в Крайсчерч, а оттуда домой. Сегодня у них прощальный ужин.

Я знал чувства людей в такой день. Это и удивительная радость - ведь ты же так выстрадал эту зимовку, что бог, если он есть, конечно, вознаградит тебя. Но все же к радости в этот день примешивается тревога: как-то на самом деле встретит тебя Большая земля?

Над стойкой бара висел большой плакат. На нем с левой стороны был нарисован такой знакомый холм, Обсервейшен-хилл, от которого вправо улетал самолет. Посередине плаката была огромная надпись: "Сегодня Мак-Мердо - завтра весь мир" - и три восклицательных знака. А дальше, в правом углу, были нарисованы залитый солнцем пляж, пальмы, а под ними девушки в "бикини". Раскрыв объятия, они ждали самолета. Так, по-видимому, авторы плаката представляли себе "весь мир".

В основной своей части Антарктида - ровное, бескрайнее, летом залитое солнцем белое пространство. Но даже здесь так много разных красок...

Но здешним ребятам было ясно, что, по-видимому, все случится совсем не так... И поэтому, уже другим почерком, под главной надписью было добавлено: "На Си-47".

Это добавление сказало мне много. Ведь Си-47 - это название двухмоторного американского транспортного самолета фирмы "Дуглас". Самолет этот давно снят с производства и эксплуатируется только в самых отдаленных, глухих, медвежьих дырах далекого Севера, тропического Юга, Антарктиды, там, где нет аэродромов для настоящих самолетов. Поэтому добавление "На Си-47" значило: "Ваш "завтра весь мир"... окажется опять какой-нибудь глухой дырой, где женщин можно увидеть лишь на фотографиях в журналах..." Но местный фольклор на этом не кончился и ниже слов: "На Си-47" - кто-то добавил красным карандашом: "На лыжах"... Ну а где, кроме Аляски, Арктики и Антарктиды, сейчас летают Си-47 на лыжах?

Найдя какой-то предлог, я покинул гостеприимный клуб и вышел на улицу. По-прежнему светило солнце. Только теперь, "ночью", свет его приобрел такой нереальный, таинственный оттенок покоя, какой бывает только в Антарктиде. Нигде еще я не видел этого.

Я уже знал, что фотоаппарат здесь бессилен, и поэтому взял с собой еще из Москвы масляные краски, кисти, холст. Одевшись потеплее, я вытащил все это на улицу.

Всю оставшуюся часть моей первой ночи в Антарктиде я не спал. Укрепив ножки мольберта, загораживаясь чем можно от леденящего ночного ветра, я рисовал удивительные картины, открывающиеся со всех сторон. Вот одинокий вертолет в лучах неверного, белесого ночного солнца и знаменитая гора Дискавери на той стороне пролива Мак-Мердо. А вот появились на полотне изображения самой станции: россыпь разноцветных домиков, Обсервейшен-хилл, дикое нагромождение ломаного льда у приливно-отливной трещины. Подчеркивая безмолвие, над картиной хаоса вдруг пролетела большая птица...

День второй

Утром снова кто-то трясет меня за плечо:

- Вставайте, вставайте! Через час вылетает самолет на Южный географический полюс!

И действительно, через час мы снова летим. Тот же самолет и тот же экипаж, который доставил нас вчера в Антарктиду, сегодня везет нас дальше на юг. Снова три часа в воздухе. Посадка. Опять открылась задняя стенка, и теперь уже ледяной, лишенный запахов и влаги воздух врывается в салон.

Мы берем свои вещмешки с дополнительной теплой одеждой и личными вещами, выходим наружу, неуверенно озираясь, привыкая к обжигающему морозу, ослепительному солнцу, разреженному воздуху. Ведь здесь около трех тысяч метров над уровнем моря. Вокруг ровная, как стол, безбрежная белая пустыня. Только с одной стороны виднеется нагромождение каких-то темных ящиков, построек, мачт, флагов и флажков. Это и есть станция, расположенная на Южном географическом полюсе Земли. Станция "Амундсен-Скотт", названная так в честь победителей Южного полюса.

Откуда-то из морозного тумана появились заиндевелые фигурки, нас начали возбужденно хлопать по плечам, что-то радостно кричать. Потом вырвали у нас из рук мешки и убежали на станцию, пригласив следовать за собой. Это возбуждение, и эта радость, и эта почти навязчивая готовность помочь тебе и отобрать у тебя все, чтобы ты легче привыкал к высоте, - все это удивительно похоже на то, как встречают самолет на советской внутри континентальной станции Восток, расположенной на высоте почти четырех тысяч метров над уровнем моря.

- А где же сам полюс? - спрашиваю, озираясь.

- Где-то там, - показывает Крери в открытое белое поле.

Станция "Амундсен-Скотт" в то время состояла всего из нескольких домиков, засыпанных снегом выше крыш. Между домиками - довольно обширное подснежное пространство, занятое ящиками, коробками, деталями механизмов. Станция маленькая, ее экипаж - два десятка моряков и человек десять ученых.

Приезжего сначала ведут показать помещение, где он будет спать. Узенький коридор, справа и слева от него перегородками отгорожены маленькие каютки. В каждой две койки, одна над другой. Откуда-то доносится храп. Шепотом объясняют, что здесь всегда спит кто-нибудь сменившийся с вахты, показывают, где твоя койка. Там уже положили твой вещевой мешок.

Ну а дальше, как и везде в экспедициях, гостя ведут кормить. Маленькая, почти квадратная комната кают-компании отделана под темное дерево. Слева от входа торцами вплотную к стене стоят несколько столов, покрытых клеенкой. Справа, тоже у стены, электрическая плита с множеством конфорок. Между плитой и столами - стойка с чистой посудой и тарелками с закусками, соусами и хлебом. Каждый берет тарелку, подходит к плите, на которой кипят или греются разные блюда, и накладывает то, что ему нравится. Поел - забирает свою посуду, моет ее в специальной мойке и кладет снова на полку с чистой посудой. Повар - крепкий мужчина в огромном белоснежном колпаке и женском переднике. Из-под расстегнутой рубашки сверкает чистейшая тельняшка. Гладко, до синевы, выбрит. Лицо типичного героя с плакатов "Вступайте в наш флот", которые здесь развешаны повсюду. Во время обеда он сидит где-нибудь в стороне, ревниво следя за тем, хорошо ли едят, и перекидываясь с каждым какой-нибудь шуткой.

В углу комнаты стоят четыре бачка. Кофе, сок, неизменное мороженое и холодный чай, который американцы даже здесь, на полюсе, любят пить со льдом. Кусочки льда лежат в специальной миске. Приглушенно играет музыка.

Поели и, не сговариваясь, пошли с Бертом "на улицу", к полюсу. Он оказался в стороне от станции, метрах в пятистах. Просто мачта, на ней флаг. Вокруг утоптанный снег и тропинка к станции. Когда-то, лет десять назад, место полюса было обложено пустыми бочками, расположенными по окружности диаметром метров двадцать с центром на полюсе. Тот, кто обошел бочки, мог в киоске станции купить за доллар огромный красочный диплом, удостоверяющий, что обладатель его совершил кругосветное путешествие. Ведь он действительно пересек все меридианы Земли.

Сейчас бочки, как и станция, ушли под снег. На полюсе ежегодно выпадает около 20 сантиметров осадков (приведенных к плотности льда), поэтому снег, по которому ходили Амундсен и Скотт, расположен уже на глубине более 10 метров от поверхности.

Да и съехал он с точки полюса. Ведь ледниковый покров, на котором стоят станция, бочки, мачты, движется, сползает к морю со скоростью более 10 метров в год. Поэтому мачту, указывающую точное положение полюса, время от времени переносят на новое место.

Вместо диплома кругосветного путешественника за тот же доллар теперь можно купить диплом члена клуба "Южный полюс". В него принимаются люди, побывавшие на Южном полюсе Земли.

Первая ночь на полюсе прошла неважно. Я перепутал ночь с днем. Проснулся - часы показывали два. Приглушенный свет. Как всегда, откуда-то доносится храп. Ведь примерно половина людей работает ночью, половина днем. Оделся, вышел на улицу. Светит солнце, а где оно должно быть здесь днем, где ночью, еще не знаю. Пока нашел человека и выяснил, что это ночь, совсем разгулялся.

Во время завтрака кто-то заговорил со мной на вполне сносном русском языке. Оказалось, это известный во всем мире метеоролог Мортон Рубин. Он недавно зимовал на советской станции Мирный, там и выучил язык.

После завтрака поехали с Мортоном отбирать пробы снега. Дело в том, что в годы интенсивных ядерных испытаний снег, выпадавший на земном шаре, содержал повышенное количество радиоактивного стронция и других изотопов. Зная момент испытаний и установив, на какой глубине от поверхности находится горизонт повышенной радиоактивности, можно определить количество осадков, выпавшее за время, которое прошло с момента испытаний, и, следовательно, точно определить среднюю, хотя бы за это время, интенсивность накопления осадков. Но чтобы определить содержание изотопов, надо взять образцы снега из разных горизонтов. При этом надо выбрать такое место, где бы не сказывалось влияние станции.

Начальник выделил нам трактор с закутанным в сделанные из заменителей негреющие одежды молодым матросом, и мы поехали в сторону от станции, прыгая на твердых, как камень, застругах, похожих на волны застывшего моря. Наконец Мортон решил, что мы отъехали достаточно далеко. Действительно, тоненькие мачты станции позади нас были еле видны. Мы с Мортоном начали рыть шурф. У матроса нашлись какие-то дела с трактором. Твердый, как камень, снег плохо поддавался. Матрос начал терять терпение и явно показывал это. Наконец он подошел к Мортону и сказал, что у него еще много дел на станции, дав понять, что он торопится. Но как можно торопиться ученому, который специально прилетел сюда из Америки только для того, чтобы самому, лично взять эти образцы и быть потом уверенным, что все сделано как надо?! Я-то понимал его, а матрос всем своим видом говорил что-то вроде: "Думать надо было раньше, начальник!" И Мортон отпустил трактор и матроса.

У многих из нас бывали, наверное, такие разговоры с таксистом или даже с водителем выделенной тебе машины, который заявляет, что ему "некогда". И вот теперь я с удивлением смотрел на большого ученого и крупного чиновника Мортона Рубина, который тоже не смог заставить матроса помочь нам. Это было так по-интеллигентски. Позднее, когда мы с Бертом Крери бурили скважину на леднике Росса около снежного аэродрома, я снова вспомнил этот эпизод. Берт обладал властью тратить миллионы. Вокруг, обеспечивая его научную работу, летали самолеты, стрекотали вертолеты, переговаривались морзянкой радисты, а в середине всего этого стоял на коленях одинокий Берт и бодро крутил ручки бура, а потом, кряхтя и пошатываясь от напряжения, мы с ним вдвоем вынимали длинную, гнущуюся от собственной тяжести многометровую плеть штанги. Но ни ему, ни мне, ни стоявшим рядом матросам не пришло в голову, что эту работу не должен делать сам Берт...

Мы с Мортоном закончили свою работу в шурфах только через несколько часов. Замерзшие, долго-долго, падая и задыхаясь, волочили потом мы через заструги тяжело нагруженные санки с образцами. Приползли на станцию к вечеру почти на коленях.

День третий

На следующий день я не встал к завтраку. Не встал и Мортон. Сказалась усталость после вчерашней работы. Лишь к обеду появились мы в кают-компании. В этот день у меня по плану было ознакомление с научной группой станции. Теперь уже Мортон был моим помощником, помогал в переводе. Мой английский язык был еще плох.

Научную группу станции возглавлял темпераментный, похожий на молодого Ландау американец испанского происхождения Луи Алдас. Вместе с ним мы прошли в домик науки.

Половина домика разделена на клетушки - кабинетики без дверей, вдоль свободной стены снизу доверху полки с книгами. Рядом стол с магнитофоном и проигрывателем. Приглушенная музыка - третий концерт Рахманинова. Луи с горящими глазами рассказывает о своей станции. Он зимует уже второй раз, и ему тут знакома каждая мелочь. Сейчас его увлечение - русский язык. Поэтому он уговаривает:

- Слушай, оставайся у нас, ведь тут во льду есть такой глубокий, глубиной тридцать метров, шурф - шахта... Работал бы там... Сколько интересных разговоров можно было бы провести за год! Я выучил бы русский язык!

- Нет, Луи, мне надо лететь обратно. У меня ведь уже есть программа.

Еще один молодой парнишка застенчиво тянет меня к себе в кабинетик размером с телефонную будку. В лучах дневного света я вижу оранжерею с засохшей зеленью, какие-то сухие травинки. Он бережно достает одну такую веточку с сухими, но не опавшими листьями. Нюхает, дает понюхать мне. Поняв, что я ничего не чувствую (слишком недавно с Большой земли, и мой нос еще не отвык от ее резких запахов), горестно качает головой:

- Они засохли два месяца назад. Сейчас мы получили новые семена и начнем их сажать. Если вы интересуетесь, я напишу вам об этом.

Когда через несколько дней мы улетали со станции, я уже забыл об этом разговоре. Но ко мне подошел тот парнишка и, смущаясь, протянул конверт. На нем было напечатано: "Агрикультура Южного полюса". Внутри лежал пакетик с семенами и инструкция, напечатанная им для меня. К сожалению, я так и не занялся организацией оранжереи в Мак-Мердо...

Военный контингент на станции живет своей особой жизнью. У его командира, который был и начальником станции, общее с Луи Алдасом только одно - молодость. В остальном он полная противоположность огневому южанину. Молчаливый и подтянутый, спокойный и выдержанный. Голубые глаза, рыжие фельдфебельские усы. По званию он лейтенант морского флота, по специальности - врач. За плечами работа на Аляске. Его основная забота, как и забота всех командиров в таких местах, - занять людей. По-видимому, это ему удается. После обеда я заглянул в столовую - сидят человек десять матросов. Обстановка контрольной работы в вечерней Школе. На цыпочках ко мне вышел лейтенант, объяснил, что туда сейчас нельзя, я могу помешать. Идет экзамен по каким-то военным предметам. Здесь любят такие экзамены. Позднее я встречался с ними в кают-компании Мак-Мердо. Абсолютная тишина, два - три офицера о чем-то переговариваются шепотом. Пятьдесят - шестьдесят пай-мальчиков, причесанные, с проборами, умытые, старательно что-то пишут. Единственное, что им при этом разрешается, - курить. Чувствуется, что и "учителя" и "ученики" относятся к таким "контрольным" очень серьезно.

Основное место отдыха военных, однако, не столовая, а клуб. Под клуб на полюсе также отведен целый домик. В середине его - огромная стойка бара, высокие табуретки. Между стойкой и стеной, украшенной фотографиями голых девиц из журнала "Плейбой", сидят командир и бармен. В самом верху над ними надпись: "Южный клуб 90°" - намек на исключительность места. Чуть ниже этой надписи, окруженный справа и слева фотографиями девиц, висит резко контрастирующий с ними скромный портрет девушки в простеньком платьице. Портрет вставлен в широкую золотую рамку иконы. Под ним тоже очень строгая надпись: "Сейчас время воспоминаний".

Для тех, кто не хочет стоять у стойки, в противоположной стороне комнаты стоит длинный стол для неизменной во всех клубах игры в шайбы и, конечно же, разноцветная мишень. В нее бросают оперенные стрелы

На стенах висят большие групповые портреты экипажей станции, зимовавших ранее. В первом ряду обычно командир и лидер научной группы, а перед ними собака.

- Зачем здесь собака?

- Чтобы гладить ее, - таким бывал везде чуть варьируемый ответ. И собаки на станциях чувствуют это. Они ласковые и очень ручные. Вот и теперь, вечером, когда все, кто свободен от вахты, - в баре, собака тоже лежит тут, уютно устроившись под проигрывателем.

Третий день зимовки подходил к концу. Впереди оставалось еще триста дней с небольшим. Впереди была страшная, как кошмар, полярная ночь. Но я уже знал, что все будет хорошо...

Этюды автора. Масло