"Пестряк" (рассказ) (Стругацкий Владимир)

Стругацкий Владимир Ильич. Родился в 1950 году. Член Союза журналистов СССР. Работает специальным корреспондентом ленинградской газеты "Смена". Участвовал в арктических экспедициях, бывал на дрейфующих станциях "Северный полюс". Арктике, людям, исследующим высокие широты, посвящены его книги "По океану - на айсберге" (Л., 1977), "Обычное и удивительное" (Л., 1980), "Блуждающий странник океана" (Л., 1981). Работает над книгой о ледовых разведчиках, ведущих караваны судов по одной из самых трудных на Земле дорог - Северному морскому пути.

Он ехал по тундре, по белой нескончаемой тундре, по заметенному снегом побережью океана. И сам бог, наверное, не знал, где кончается лед и начинается берег. Все белым-бело.

В тундре

Это сейчас белым-бело. Но час, когда небо светлеет, пробежит, и белый цвет исчезнет. И даже черную спину вожака не различишь.

Накроет полярная чукотская ночь все кругом. Только часик дает она людям. Не успел поймать этот час - дальше как хочешь.

Если бы он не сбился с пути, если бы отыскал старую землянку, эту последнюю свою точку на всем побережье от мыса Биллингса до мыса Шмидта, то к Новому году успел бы домой. Он так и рассчитывал: за две недели управится, завезет корм собакам, сделает в старых охотничьих землянках склады и к Новому году вернется на станцию и вместе со всеми встретит праздник. Весной, когда появится солнце, можно будет работать спокойно. Ездить по льду пролива Лонга, измерять глубину, брать пробы воды и возвращаться к берегу со спокойной душой, зная, что собакам корм есть.

А в упряжке восемь голов. Если на двадцать дней едешь, только корма сто шестьдесят килограммов бери. Это значит, один корм повезешь, больше ничего не взять. На нарту только килограммов двести и положишь, больше Собаки не потянут. Вот и надо загодя, зимой, делать кормовые склады.

...В тот год охота не шла. А то набил бы нерпы, нарубил бы по килограмму на день на каждую собачью душу - и ты спокоен, и собаки сыты. А нерпы к берегу подошло мало. Старый каюр посоветовал: "Раз нерпы мало - напеки буханок хлеба на нерпичьем жиру. Собакам эта пища полезная".

Целый месяц он пек буханки. Напек не одну сотню этих пахучих, отдающих рыбьим жиром хлебов. Уложил в мешки и стал развозить по берегу, складывать в старые охотничьи землянки, открытые каждому, кому негде приютиться, и потому каждому известные. Коль позарез не нужно будет человеку твое добро, не тронет он его, ну а если уж ты приехал и в землянке чего-то не нашел - знай, что от большой нужды позаимствовали у тебя еду, дрова, керосин. Старый каюр говорил:

- Не жалей, отдастся тебе этот долг когда-нибудь. Непременно!

Старый каюр, изъездивший побережье Ледовитого океана, учил его, человека нездешнего, сугубо городского, езде на собаках.

Звали каюра Федор Моисеевич. Был он русский, потомственный охотник, а значит, и каюр потомственный. Отец его помогал отбирать сибирских и колымских собак еще для Нансена и Амундсена. Знатоком считался непревзойденным. Федор Моисеевич любил повторять: "Через собак все наше семейство по побережью и прославилось".

Всю свою жизнь Федор Моисеевич жил среди чукчей. Приезжие за чукчу его и принимали. Лицо темное, глаза чуть раскосые, росточек маленький. Но издавна такие мужички с ноготок были на Руси самыми терпеливыми и выносливыми.

Каюр учил молодого гидролога управлять упряжкой, подбирать собак. В первый год с ним ездил и по побережью, и по океану. Помогал крутить ручку лебедки, наполнять бутылочки мерзлой океанской водой. И часто говорил: "Надо тебе, Николай, о своей упряжке думать".

О своей упряжке Николай мечтал давно. Была у него такая мысль - собрать белых, только белых красавиц лаек и вот на такой упряжке на соревнованиях обогнать лучших чукотских ездоков... В молодости всегда хочется блеснуть.

Старый каюр только усмехался:

- На такой упряжке далеко не уедешь, глаза выдохнутся.

Смысл этих слов гидролог понял, когда стал сам ездить по тундре.

Федор Моисеевич ему и упряжку подбирал. Подбирал собак окраса самого разнообразного - черного, бурого, серого с белым, пегого. Николай еще смеялся: не упряжка, а разноцветные карандаши. И только когда он поездил на этой упряжке по снежному насту, отлучаясь со станции на две, на три недели, понял, как важно, чтобы глаза успокаивались, глядя на разноцветье бегущих впереди собак, чтобы отдохнули глаза от нестерпимо белого, слепящего снега. А белая собака в упряжке через несколько часов езды невидимкой становится, в подкативших сумерках сливается со снегом, небом, воздухом.

И вожака ему выторговал у одного чукчи Федор Моисеевич. Заплатить пришлось дорого. Столько и за десяток лучших песцовых шкурок не берут. Но старый каюр велел ему не торговаться, не артачиться, а выкладывать деньги, пока хозяин не раздумал. Да еще к указанной цене бутылку спирта в подарок прибавить.

Николай уже не помнит, когда впервые он окрестил вожака этим именем - Дон-Кихот. Было у собаки имя другое - Пестряк. Пес красивый, худой, длинноногий, с высоко поднятой мордой. Гордый пес. Окраса черного, но с двумя глубокими белыми подпалинами вокруг глаз. Словно для того, чтобы глаза, темные, большие, горели еще ярче на белых кругах. Пес был чуть выше всех остальных собак в упряжке. Старый каюр сразу же отличил его среди чукотских лаек, определил, что породы он нездешней, камчатской, и, восхищенно растягивая слова, лишь сказал: "Да, камчадал..."

Дон-Кихот силы был необыкновенной. Он мог на ходу остановить всю упряжку. Остановить семерых резвых, молодых чукотских собак, идущих за ним, за вожаком. И как они ни рвались, как ни натягивали постромки, все же вырваться не могли. А ведь собаки по дороге каждый запах ловят. Пробежал песец, промелькнула росомаха - и если дурная упряжка, не удержишь ее. Пусть даже выдохлись собаки и бегут медленной рысцой, но стоит им уловить резкий, идущий издалека запах зверя - и прощай, усталость. Откуда только силы берутся!

Николай вспомнил, как однажды оказался на нартах без собак посреди льдов. Собаки рванули вперед с таким остервенением, что потяг - крепчайший ремень из кожи лахтака, связывающий упряжку с нартой, - лопнул. А собаки унеслись черт знает куда - разве разглядишь их в повисшем в воздухе молоке! Куда двинешься? На сотни километров только снег, только льды... Сначала он шел по их следу, потом след стало заметать. Но он успел заметить, как след собак скрестился с тяжелым, разлапистым шагом медведя. И все понял. Учуяв медвежий запах, уставшие за десять часов езды, обессиленные собаки вдруг воспряли, помчались с такой скоростью, с какой не шли они даже утром. Он уже и медвежий след потерял в торосах. И вдруг услышал слабый вой. За торосом, в сугробе, прижавшись друг к другу, лежали его собаки. Он довел их до нарт, привязал к обрывку потяга и с грехом пополам доехал до станции.

Был бы тогда Дон-Кихот, он не дал бы собакам уйти. Он пес разумный, человека не бросит.

...А сейчас ему не мог помочь даже и Пестряк. Потеряли они дорогу. И не хочет вожак идти вперед - куда идти? Но ведь километров восемьдесят они проехали, это точно. Значит, до косы Двух Пилотов километров десять. Совсем рядом. На косе - землянка, где надо оставить последний мешок с собачьим кормом. Если бы добраться до косы, можно было бы переждать там пургу, отогреться, заночевать. Но видно, даже Пестряк выдохся. Не ведет упряжку, сам еле ноги волочит. И все время оглядывается на каюра, словно просит: Дай отдохнуть. Видно, разбаловал он своего любимца. Дон-Кихот, Дон-Кихот. Федор Моисеевич - тоже мне знаток: "Хороший вожак дорогу сам знает". Видно, знает, да не всегда. А когда настал худой момент - вот тебе и Дон-Кихот. Ни с места... Ну, пусть немножко передохнут.

Николай расстегнул ворот полушубка, полез за пазуху, сдвинул замерзшими пальцами молнию на кожанке и достал портсигар. Перекурить в такой ситуации лучшее дело. И мысли успокаивает, и душу согревает. Вот только мерзко, что пурга начинается. Страшное дело - на Чукотке пурга. И страшна она больше всего на берегу - на голом, открытом берегу. Снег и ветер забивают глаза, пронзают тебя насквозь. Вообще-то каждый может представить чукотскую пургу, каждый, кто хоть разок бывал на аэродроме. Когда запущены моторы, попробуйте встать позади самолета. С трудом устоите. Вот-вот воздушный поток подхватит и выкинет куда-нибудь метров за сто от самолета. Вот что такое на Чукотке пурга... Тут некогда уже курить, надо ехать. Иначе никто не поручится, что когда-нибудь эту косу, где погибли два пилота, не придется назвать косой Двух Пилотов и одного молодого гидролога.

Он ехал вдоль берега. Он уже ничего не видел вокруг. Только знал: справа - берег, слева - подошва припая, торосы. И разве увидишь в этой круговерти землянку? Занесло уже ее, наверняка занесло. Метет так, что даже Пестряка впереди не видно.

Езда на собачьей упряжке

А Пестряк чего-то чудит. Его гонишь прямо, а он все норовит остановиться, свернуть.

Николай подобрал увесистую ледышку и кинул в Пестряка. Ведь если вожак бежит неохотно, то остальные норовят вообще сачкануть... Еще ледышку одну запустил. Но не хочет Пестряк идти куда надо, и все тут. Да какой же он умный, какой же он Дон-Кихот?! Упрямый, вредный пес. Вот жаль, его постолом не достать. А то бы уж он получил.

Озлясь на собаку, на себя, на пургу, на весь этот мрачный свет, Николай встал с нарты, обхватил, словно дубинку, постол и пошел на Пестряка. Тот и с места не сдвинулся.

- Ну, поведешь упряжку? - в последний раз спросил Николай, словно предупреждая: ты лучше меня из себя не выводи!

А Пестряк сидел на задних лапах и из сумерек смотрел ему в глаза. И тогда Николай ударил его. Пес завыл, завыл от боли и от обиды. Он смотрел на хозяина из тьмы тоскливыми, обиженными глазами. И все равно не сдвинулся с места.

Гидролог вернулся к нарте, сел спиной к ветру и сказал то ли себе, то ли собакам:

- Не хотите ехать, помирайте. Все вместе помрем.

Он сидел на нартах и чувствовал, как коченеют на тридцатиградусном морозе руки. Да еще ветерок. Даже папироса не согревает. Он достал из-за пазухи теплую от тела фляжку, сделал глоток. Чуть полегчало.

И снова уставился на свои руки.

Вот чем его бог не обидел, так это силой. Кулачища с футбольный мяч. Ладонь расплющенная, как сковорода, пальцы широкие, толстые, словно литые. На такие посмотришь и подумаешь: чтобы сжать их в кулак, надо каждый по очереди загибать, сами не согнутся. Но кому она нужна сейчас, эта сила! Бесполезная штука.

Он курил, кляня тот день, когда решил стать полярником, когда отправился в Ленинград, чтобы не сидеть у матери на шее. После института решил не оставаться в Ленинграде, а уехать куда-нибудь подальше, на маленькую береговую станцию, каких разбросано по побережью в Арктике множество, и попробовать там пожить, поработать.

Он сидел, опустив голову к коленям, так меньше задувало, и пурга не била иголками в лицо.

Спирт чуть поднял настроение. Ну не погибать же в самом деле тут! Да и землянка где-то поблизости уже. Если ее не замело. Но все равно надо ехать, надо двигаться, искать.

Он выбросил окурок, поднял голову и посмотрел в эту непроглядную молочную мглу. Куда тут поедешь?

И словно мираж, он вдруг увидел в этой мгле, совсем поблизости от нарт, черное пятно - кончик торчащей из землянки трубы.

Он подбежал к трубе, стал разрывать снег голыми руками, унтами, забыл, что есть рукавицы, что на нартах лежит маленькая, вроде саперной, лопатка.

И вдруг он остановился, выпрямился и обернулся на собак.

Вожак сидел на задних лапах и смотрел на него.

Дон-Кихот вывел его на землянку, вывел быстрее, чем он рассчитывал. Дон-Кихот спешил, хотел успеть до пурги.

Ему хотелось обнять, расцеловать вожака. Но он наткнулся на его взгляд, умный, обиженный взгляд, и только попросил:

- Ты прости, Пестряк.

...Он отрыл вход и завел собак.

Землянка делилась на две части. Половина - для собак, половина - для людей. У печки лежали заготовленные кучкой дрова, в бутылке был керосин.

Николай затащил мешок с собачьим хлебом, первый кусок дал Пестряку. Потом зажег "летучую мышь", подвесил ее к потолку и лопаткой сгреб в угол мусор. Затем открыл дверцу печи - старой бочки из-под бензина, - кинул туда дров, и землянка стала заполняться дымом и теплом. И вместе с теплом стал оживать запах жилья - лежащих на топчане шкур, керосина, рыбьего жира. От этих запахов становится теплее. Но разогнуться, встать в полный рост было нельзя - дым разъедал глаза, душил, приходилось сгибаться в три погибели.

Пурга не утихала три дня. Но в землянке было тепло, даже душно. Снег, видно, забил все щели. Хотелось высунуться, глотнуть воздуха, света, скинуть с себя дрему. Но наверху выл ветер и неслись тучи снега. Казалось, вся земля пришла в движение.

На третий день был Новый год.

Гидролог достал из рюкзака сало - мамин подарок. Мать не знала, где она есть, эта самая Арктика, но была уверена, что сыночку без сала там будет плохо. И права оказалась. Николай нарезал сало ломтиками, разложил поаккуратнее на газете на топчане. Поставил на бочку чайник. Он отлил из фляги в кружку спирта, сказал сам себе: "Ну, будем. С Новым годом!" - и, выпив, взял ломтик сала.

Он улегся на нары, уже привычно ощутив под головой что-то жесткое, лежавшее под шкурой. Он решил поднять шкуру, посмотреть, что там И увидел толстую замусоленную книгу. Это была "Библия" на английском языке. Видно, осталась тут еще с дореволюционных времен, когда частенько заходили сюда американские охотники за пушниной.

Николай заглянул под нары, словно хотел найти еще что-нибудь. В углу валялся пояс спиртоносца. Гидролог поднял его с земли. Как патроны в патронташ, вставлены в пояс шкалики. Конечно, они давным-давно пусты Но ему пригодятся. В такие удобно пробы воды брать.

Чайник закипел.

Он встал, но двинулся не к чайнику, а на собачью половину. Потрепал Пестряка по загривку, дал ему кусочек своего новогоднего сала.

...Ночью он лежал на нарах и читал "Библию". Он читал не саму "Библию", а записи карандашом, оставленные каким-то охотником на полях. Каждый день тот писал, какая сегодня погода. Шесть лет вел он этот дневник. Сначала ежедневно измерял температуру воздуха. Но однажды написал: "Разбил термометр. Другого нет. Придется погоду на глаз мерить" И дальше шло так: "Тучи с востока", "Туч полно", "Теплее, чем в прошлом году в этот день", "Холоднее, чем вчера". Записи были однообразные, скупые, но человек знакомый со здешней жизнью по ним мог представить жизнь охотника, жизнь косы Двух Пилотов.

Читал он всю ночь. Заснул под утро, когда в лампе кончился керосин.

Он засыпал, почему-то думая о том, что это случайное, вросшее в землю пристанище - пылинка на земле, лишь пылинка. А Земля огромна. Земля бесконечна. Сейчас ему казалось, что на этой земле он один. И его собаки, его Дон-Кихот. И еще над ним - пурга, а поблизости - океан, накрытый льдом, громадный океан...

...Утром он первым делом пошел к вожаку. Трепал его по загривку, брал в руки его морду и все уговаривал:

- Ты прости меня, Дон-Кихот! Простишь?..

Коротко о разном. Нефтепровод и дикие животные

Значительный интерес в американском и канадском опыте охраны природной среды на Севере представляют экологические исследования, которые проводятся еще до того, как нефтяные компании приступают к прокладке трубопроводов. Так, до начала строительства трансаляскинской нефтяной магистрали была сооружена искусственная насыпь, имитирующая нефтепровод. Назначение этого сооружения - определить реакцию диких животных на преграду, нарушившую их традиционные миграционные пути. Ученые установили, что из наблюдавшихся 5600 диких северных оленей 994 использовали устроенные специально для них переходы, 273 проходили под преградой, 1924 поворачивали обратно, а остальные двигались вдоль насыпи, тщетно пытаясь добраться до конца сооружения. Строителям нефтепровода на некоторых участках пришлось уводить трубопровод под землю.

Помимо прямого воздействия, оказываемого нефтепроводом на животный и растительный мир, неизбежны и побочные последствия. Так, на трассе дороги Юкон - залив Прадхо (северное побережье Аляски), построенной для обслуживания нефтепроводов, участились случаи браконьерства и других нарушений законов об охране природы. Установлено, что с 1969 по 1978 год численность диких северных оленей в этом районе уменьшилась с 26 до 5 тысяч.