Глава 6. Три экспедиции в 1925 году

С каждым годом углублялась исследовательская деятельность Плавучего морского научного института, расширялся ареал его экспедиционных плаваний на северных морях, штат пополнялся новыми кадрами научных работников. На арктическую навигацию 1925 года ученый совет института включил в план уже три экспедиции «Персея». В связи с этим неизбежная подготовка к плаваниям началась раньше обычного и проходила еще в более напряженном темпе, чем прежде. 26 июля 1925 года «Персей» покинул Архангельск.

Руководил экспедицией зоолог Лев Александрович Зенкевич, тогда еще совсем молодой научный работник. Да и вся экспедиция была укомплектована молодыми сотрудниками и студентами гидробиологами и ихтиологами. Впервые плавал и Вениамин Григорьевич Богоров, в последующие годы участвовавший во многих арктических и морских экспедициях, автор популярных книг по биологии моря. В. Г. Богорову принадлежит идея создания Института океанологии АН СССР, он был главным действующим лицом и вдохновителем его организации и переоборудования германского фруктовоза в экспедиционное судно «Витязь», известное сейчас всему миру.

Предстоящее плавание «Персея» было лишено экзотики: ни высоких широт, ни полярных льдов, ни холодных арктических земель. В рейсе предполагалось детально обследовать Мурманскую промысловую банку, проделав шесть меридиональных разрезов от берега до двухсотметровой изобаты, т. е. не севернее широты 72°. Были выполнены 30 полных станций и 84 промера глубин, что позволило значительно уточнить рельеф дна в важном районе промысла трески. Кроме обычных гидрологических и биологических наблюдений, особого внимания удостоились работы с дночерпателем — это был первый опыт количественного подсчета донной фауны (объекта питания тресковых рыб). Научное снаряжение в этом рейсе пополнилось прибором Серенсена для определения концентрации водородных ионов, вертикальной мальковой сетью, пелагическим мальковым тралом, планктонными сетками, сделанными по образцу последней модели Копенгагенской станции, и пятью опрокидывающимися термометрами Рихтера. По тем временам это было большим богатством.

Маршруты экспедиций 1925, 1926 и 1927 гг

Детально исследовали также и Кильдинскую промысловую банку Здесь на сравнительно небольшой площади были сдег 50 станций, которые дали очень важный материал о донной фауне. Летняя экспедиция «Персея» в 1925 году явилась как бы опытным научно-промысловым исследованием года они преобладали в его деятельности.

11 июля «Персей» возвратился в Мурманск, выполни плавание 80 полных станций и пройдя 1550 миль.

В июле тепло и на Баренцевом море. Сильные ветры налетают редко, штормов почти не бывает или они недолги. Налетит норд-вест не успеет развести большую волну и затихает.

Чаще стоит штилевая погода, когда на безоблачном небе круглые сутки сияет солнце, а море, как масляная поверхность искусственного горизонта; плавно катится пологая зыбь из Северн Атлантики. В такие дни, устроившись в укромном уголке на деке среди бухт пеньковых тросов, приятно подремать и погреться на солнышке, представив, что ты не на далеком севере, а к черноморском курорте.

Но вот корабль ложится в дрейф - предстоит очередная станция Стремительно падает в глубину тяжелый лот, разматывая тросик на гидрологической вьюшке. Как долго крутится ее барс бан: 100, 200, 300 метров, а тросик все еще бежит легко и быст Смотришь на него и думаешь: скоро ли остановится? Ведь обрат, его придется выбирать вручную. Потом, нацепив три-четыре батометра (у нас их немного и каждый бережем, как драгоценность), нужно снова запустить первую серию до дна. Потом две-три серии для более высоких горизонтов. Так рологическую станцию приходится выкручивать не менее четырех глубин.

Поднята первая придонная серия. В теплом воздухе батометры покрываются налетом льда. Хватаешь такой батометр рукой и от винчиваещь туго затянутый барашек. Еще только первая серия, а руки успели закоченеть, пальцы плохо повинуются, холод и ломота разливаются от пальцев до самого локтя. И сразу вспоминаешь, что ты на Баренцевом море, а не на Черном, и еще больше дорожишь немногими летними днями, выпавшими на твою долю.

На сей раз междурейсовая стоянка продолжалась только неделю, до отказа заполненную подготовкой к следующему дальнему походу. И как всегда, не обошлось без задержек, волнении и хпот об угле.

Штурманы И. И. Иванов и П. К. Козлов и участники экспедиции В. А. Васнецов, И. Н. Замяткин, Л. А. Зенкевич, А. И. Мусиков, В. Я. Никитинский

Рейс обеещал быть очень интересным. Мы снова направлялись в Стур-фьорд с заходом по пути в норвежский порт Вардё. По договору с англо-русской компанией «Грумант» институт должен был произвести геологическую съемку и разведку на уголь в тех местах, где в прошлом году были установлены заявочные столбы. По этой причине, помимо научных сотрудников обычного «морского» профиля, в экспедиции принял участие геолог С. В. Обручев, а также русский директор компании «Грумант» И. Н. Козлов и профессор Горного института А. Н. Сидоров.

Днем 18 июля «Персей» отвалил от пассажирской пристани в Мурманске, на несколько часов зашел в Александровск на биологическую станцию и затем, покинув Кольский залив, повернул на запад. На следующий день мы уже приближались к Вардё. Почти у самого острова, на котором стоит город, внезапно навалился плотный туман. Довольно сложный заход в порт был хорошо обставлен. Рев и вой сирен на невидимых в тумане бакенах, напоминая вопли утопленников, производил жуткое впечатление. Звуки эти помогли нам благополучно войти на рейд Вардё. Через узкие ворота в моле, защищающем гавань, мы медленно входили в хорошо закрытый порт. Меня поразило множество рыболовецких судов, буквально забивших его акваторию. И каких типов судов тут не было!

Преобладали моторно-парусные боты различного тоннажа, небольшие тральщики и ярусники, зверобойные суда, парусные шхуны и типичные норвежские иолы, напоминающие ладьи древних викингов. Все были прибраны, вычищены, хорошо выкрашены. Кроме того, в гавани стояли на якоре два больших парохода-угольщика; пробравшись к ним сквозь толпу мелких судов, «Персей» отдал якорь и мощным трехтональным гудком оповестил портовые и таможенные власти о своем прибытии. Эхо громко раскатилось над улицами маленького города. Прибывший вскоре единственный представитель таможни сообщил, что в гавани суда не дают гудков. Город теснится вдоль двух бухт, северной и южной, в них заходит множество кораблей, и, естественно, что частые сигналы беспокоили бы жителей. Мы были очень смущены и извинились за громогласный рев. Никакого досмотра таможенник не производил, лишь опечатал лаборатории, где находились намертво принайтовленные к столам баки со спиртом для фиксации биологических сборов. В Северной Норвегии — сухой закон. Старичок, представитель портовых властей, знал только норвежский язык, и разговаривать с ним было трудно. Когда нам все же удалось разъяснить, что «Персей» — научно-исследовательское судно и отправляется в экспедицию на Шпицберген, он разрешил стоять в гавани сколько нам захочется, сходить на берег когда и куда угодно.

На этом завершились формальности въезда за границу.

И вот я в Норвегии. На родине величайших полярных исследователей Фритьофа Нансена и Руала Амундсена. Мои интересы и стремления с детских лет питали книги этих замечательных путешественников, потомков бесстрашных викингов-мореходов. Поэтому вполне понятен душевный трепет, который я испытывал на палубе «Персея», когда по мере рассеивания тумана постепенно развертывалась панорама Вардё.

С вельбота, подвезшего к пристани, я ступил на норвежскую землю.

Вардё — небольшой город, с чистыми и опрятными мощеными улицами. Дома преимущественно деревянные, двухэтажные, обшитые вагонкой, окрашенные в светлые или красно-коричневые тона. Столь же аккуратны заборы, сараи, склады. В городе не видно ни одной развалюшки или ломаной изгороди, ни одной кучи мусора или брошенной сигаретной коробки.

Гавань окружали рыбные, шкиперские, угольные и прочие склады. Их фасад, обращенный к морю, для удобства погрузочных работ стоит на сваях и нависает над водой. Суда могут подойти к складу вплотную, а шлюпки и катера с рыбой войти под него.

Как я уже рассказывал, город жмется к берегам двух бухт. На возвышенности, господствующей над городом и проливами, стоит крепость Вардёгуз. Из амбразур и укреплений торчат толстенные черные пушки. Крепость была построена в XVI веке. Пушки, установленные на валах укреплений, на мой взгляд, можно отнести к середине XIX века. Все крепостное сооружение имело скорее значение историческое, чем военное. В центре крепостной площади на высоченной мачте развевался норвежский флаг, которым отвечали на салют кораблей, проходивших узким проливом между островом и материком.

Для геологических работ в Стур-фьорде мы хотели приобрести моторный катер. С помощью портового надзирателя среди массы владельцев моторных шлюпок и катеров, заполнявших бухты Вардё, мы без труда нашли желающих продать свое суденышко. Выбрали небольшой крепкий катерок с керосиновым двигателем и красивым именем «Эвелина». Демонстрируя свой товар, хозяин долго не мог завести застоявшийся двигатель. Наконец катер чихнул раз-другой, потом, пустив облако черного дыма, вдруг ринулся вперед с неожиданной скоростью, и прямо на красный бакен. Штурвальчик, укрепленный на стенке машинной рубки, был слишком мал и не позволял сделать быстрый поворот. Столкновение казалось неизбежным. Только благодаря самообладанию П. И. Буркова катер увернулся в считанных сантиметрах от железного бакена, а мы избежали скандальной аварии на виду у многочисленных кораблей.

Покупка катера и другие хозяйственные дела задержали нас в Вардё на три дня. За это время мы осмотрели город, благо он невелик, посетили многолюдное кафе Народного дома, где в воскресенье можно повидать чуть ли не половину жителей города. Кафе, наполненное ароматом кофе и свежих какерс (пирожных), сверкало чистотой, а приветливо обслуживающие фрекен — голубыми глазами и крахмальными кружевными наколками. Мы побывали в кино, вечером на танцах в том же Народном доме, после пьески, сыгранной самодеятельной труппой. Мы даже осмотрели крепость, куда беспрепятственно были допущены.

Для нас, впервые очутившихся в «Европе», все было ново, любопытно в Вардё. Я не берусь безапелляционно утверждать, но, насколько я знаю, «Персей» был первым судном под флагом Российской Советской Республики, которое имело стоянку здесь. Наш красный кормовой флаг и синий звездный экспедиционный три дня развевались в норвежском порту. Местное население проявило к «Персею» большой интерес, его посетили экскурсии, организованные рабочим коммунистическим клубом; мы рассказывали о деятельности Морского института и о нашей стране. Местная коммунистическая газета напечатала большую статью, посвященную приходу «Персея» и исследованиям русских ученых в Арктике, с которой так тесно связана экономика Норвегии.

В прежние времена общение русских с Норвегией было очень интенсивным, гавани Вардё бывали заполнены шхунами русских поморов. Пока не существовало Мурманска как города, все обитатели становищ Мурманского берега отправлялись за покупками в Вардё и никаких особых разрешений и документов на это не требовалось. В те годы на его улицах русская речь звучала наравне с норвежской. Даже в 1925 году я видел в Вардё сохранившуюся вывеску «Баня» на русском языке.

До революции русские рыбаки и промышленники распродавали в Вардё рыбу, шкуры морского зверя, жир и т. д. Такая торговля имела огромное значение для экономической жизни города. Об этом свидетельствует и то, что южная бухта, теперь заполненная норвежскими рыболовецкими судами, окруженная рыбными складами и рыбозаводами, называлась Русской гаванью. С незапамятных времен эта гавань окутывала крепким рыбьим запахом весь город, весь остров. Да что говорить о гавани! Когда норвежская хозяйка готовит деликатесное национальное блюдо лютфиск, запах из ее кухни может заполнить, нет, вернее, затопить, целый квартал.

Однако вернемся на «Персей» и 21 июля вместе с ним покинем наконец гостеприимный Вардё.

Выйдя в море, «Персей» лег прямым курсом на Стур-фьорд, так что этот разрез проходил немного восточнее прошлогоднего, от Нордкапа на мыс Южный.

Столообразный профиль острова Медвежьего мы различили только как темное пятно на мглистом горизонте, но все же смогли по нему определиться.

25 июля открылся мыс Южный и вскоре мы вошли в Стур-фьорд, чтобы высадить береговую партию в местах прошлогодней установки заявочных столбов. Весь западный берег пролива оказался блокированным льдами, кромка которых простиралась почти от Южного мыса до середины восточного берега. Мы решили попробовать высадить геологов в бухте Агард. Когда я осматривал горизонт из бочки, мне показалось, что в том направлении лед более разрежен. Но это впечатление было ошибочным. Ближе к бухте встретился крупнобитый торосистый лед сплоченностью до 9 баллов. Преодолевая его, мы не приближались, а удалялись от берега к северо-востоку.

Видя, что пробиться в бухту Агард невозможно, Л. А. Зенкевич решил подойти к Китовой бухте, но и здесь лед оказался тяжелым и непреодолимым для «Персея». Целые сутки маневрировал и пробивался корабль во льдах Стур-фьорда, и безрезультатно. По-видимому, в июле еще рано заходить в этот фиорд, о чем говорил и Нансен в описании Шпицбергена.

На бездеятельное ожидание, когда улучшится ледовая обстановка, жаль было тратить время, и начальник, созвав ученый совет экспедиции, предложил детально обследовать Шпицбергенскую банку, совсем неизученный район, где, по ряду соображений, могли быть промысловые скопления рыбы. Предложение Л. А. Зенкевича было единодушно одобрено всем составом экспедиции.

На центральной части Шпицбергенской банки, между островами Медвежьим и Надежды, были выполнены работы на частой сетке станций, подобные съемке предыдущей экспедиции, произведенной на Кильдинской банке. К сожалению, при первом же опытном тралении потеряли оттертрал и лишились возможности получить материал для ихтиологической характеристики Шпицбергенской банки в июле. Пробовали подцепить оттертрал кошкой, различными галсами пересекали пункт, где он оборвался, но безрезультатно.

На Шпицбергенской банке пришлось ограничиться гидрологическими наблюдениями и сборами материалов по биологии и грунтам, что значительно сократило время нашего на ней пребывания. Поэтому двадцать девятого мы снова входили в Стур-фьорд, где за наше отсутствие ледовая обстановка несколько улучшилась, но все же оставалась малоблагоприятной.

Несмотря на западные ветры, дувшие в течение двух суток, лед все еще заполнял фиорд, его кромка проходила приблизительно по 77-й параллели. Утром мы вошли в довольно разреженный лед, по мере движения к северу сплотившийся до 6 баллов. К середине дня начался крупнобитый восьмибалльный торосистый лед, причем высота некоторых торосов достигала четырех метров. Среди морских льдов виднелись айсберги. Это было уже тяжелым препятствием для «Персея».

Как быть дальше? Снова выжидать, когда улучшится обстановка? Но гарантии, что это произойдет, нет никакой. А сколько ждать? Надо ведь учитывать, что кораблю скоро понадобятся уголь и пресная вода. Положение наше затруднительное, и Зенкевич снова созывает совет экспедиции. Перед советом я полез в бочку, но ничего утешительного оттуда не увидел — кругом были только тяжелые льды.

Капитан П. И. Бурков возражал против форсирования таких льдов: «Персей» — не ледокол и пробиваться дальше, значит, рисковать судном. Наши пассажиры из общества «Грумант» настаивали на том, чтобы высадиться именно теперь, иначе им придется осенью снаряжать из Ис-фьорда специальную экспедицию, а для этой цели у них нет никакого судна.

Как и Бурков, я, конечно, жалел наше детище «Персей», но мне тоже хотелось высадиться на берег Стур-фьорда.

Глетчер в Стур-фьорде

На совещании поспорили, выслушали друг друга и решили снова пробиваться к берегу, в Китовую бухту, до которой оставалось миль 25. Трудными оказались эти мили, «Персей» и лавировал, и обходил поля, протискивался между льдинами и пробивал перемычки, сторонясь айсбергов, которые в иных случаях были выше мачт. Больше шести часов продолжалась борьба со льдами, но, на наше счастье, ближе к берегу лед оказался разреженным баллов до 5—6.

В бухте северо-западный угол был свободен от льда, и мы, осторожно продвигаясь туда с лотовым на откидной площадке, к ночи отдали якорь невдалеке от северного берега и огромного Уэльского ледника. Величественная ледяная стена протяженностью около 10 километров обрывалась в море. Здесь рождались айсберги, встречавшиеся нам в Стур-фьорде.

Наконец-то, преодолев столько препятствий, мы достигли желанного берега. Ледовая обстановка не позволяла нам мешкать, поэтому сейчас же, как только отдали якорь, спустили вельбот и на берег отправились люди, чтобы выбрать подходящее место для лагеря. Вблизи берег оказался глинистым и мокрым. В поисках более сухого участка кто-то увидел вдалеке нечто похожее на домик. Все направились туда и, перебравшись через ручей, действительно вышли к хорошо сохранившемуся просторному дощатому домику. На стене его по-английски было написано: «Карл Сеттер, август 1923 г. август 1924 г.». К двери был прибит заржавевший ключ. Домик явился для нас бесценной находкой, и я не могу себе представить, как бы мы устроились здесь без него. Дело в том, что это был первый случай, когда сотрудники Морского института должны были работать на берегу. Лагерного оборудования и снаряжения не было. Геологи имели две прекрасные, большие, двухстенные палатки с тентом и полом, спальные мешки, раскладушки и все прочее. Наш гидрометеорологический отряд (Казимир Олевинский и я) не обладал ничем, кроме собственной (Казимировой) двухместной палаточки из тонкой парусины, просвечивающей и продуваемой, да с судна мы взяли ведро, примус, сковородку, чайник и постельные принадлежности с матрацами.

«Персей» уже гудит, торопит нас — Бурков боится задерживаться в бухте, в фиорде движется лед.

Разведка заняла у нас ночь, северную, светлую, а ранним утром на корабле стали лихорадочно готовиться к высадке. В «Эвелину», которая возьмет на буксир шлюпку, вельбот и плот из жердей и досок, грузят сначала все громоздкое: бочку с горючим для двигателя, бидоны с бензином для подвесного мотора, палатки, койки. Все имущество благополучно доставляют на берег маленькой, хорошо защищенной скалами бухточки.

Лед надвигался с моря, все плотнее забивая фиорд, проникал в Китовую бухту и подступал к месту якорной стоянки. Капитан нервничал, жевал рыжий ус и торопил нас. Спешно загружаем «Эвелину». В шлюпку с подвесным мотором, который обслуживается только мною, мы вместе с Казимиром грузим все имущество гидрометеорологического отряда.

На «Персее» брашпиль уже шипит паром и из воды ползут звенья якорного каната, густо залепленные зеленым илом. Как только в «Эвелину» спрыгнул последний человек, корабль дал ход. Трижды проревел прощальный гудок, многократно отразили его окружающие горы. Кончились поспешные сборы, что забыто, что не сделано — уже не исправить.

Береговая партия в Китовой бухте

«Персей» лавирует среди ледяных полей и удаляется. Ему не так-то легко выбраться из теснящих льдов. Но он уходит, уходит все дальше и скоро скроется за горизонтом. А мы остаемся одни на пустынном берегу Стур-фьорда, мы совершенно отрезаны от мира и у нас нет радиостанции.

Сможет ли «Персей» снова пробиться за нами, пустят ли его льды? Уверенности в этом нет — мы плохо знаем и Стур-фьорд, и северо-западную акваторию Баренцева моря. Не исключено, что судно не пробьется. Но как мы об этом узнаем и когда?

Начальником береговой группы у нас С. В. Обручев. У него есть указание: если «Персей» не вернется за нами, то мы должны идти на западный берег Западного Шпицбергена, к населенным пунктам.

Не знаю, имел ли Сергей Владимирович подробную карту центральной части острова, ведь на морских нанесено только побережье. Идти пришлось бы по горной стране, по ледникам и снегам. Для такого похода у нас не было снаряжения, соответствующей обуви и одежды, не было даже рюкзаков, не говоря уже о санках. Продовольствие береговая группа взяла на месяц, но какое! Картофель, крупа, макароны, соленая треска, солонина и очень немного мясных консервов. Как с такими продуктами идти через горы на запад, как тащить их, на чем приготовлять пищу?

Тревожные мысли только промелькнули, но не задержались в сознании. Их быстро вытеснили новизна и необычайность обстановки, перспектива пожить на берегу Шпицбергена, ожидание интересных приключений. Сейчас мы на двух шлюпках одни среди льдов Стур-фьорда, у сурового, необитаемого восточного берега Шпицбергена. «Персей» уже темной точкой маячит у горизонта. До лагеря более трех миль, а лед медленно и неотвратимо забивает бухту, становится все плотнее. На «Эвелине» уложили получше набросанное лагерное имущество и взяли меня на буксир.

С тех пор как катер с двумя шлюпками на буксире легко доставил часть груза на берег, обстановка намного ухудшилась. Теперь надо было с ходу протискиваться между льдинами, а моя шлюпка при этом наскакивала на катер. Продвигались очень медленно и не всегда в желаемом направлении. Стеснял наши движения и кое-как наваленный груз, он мешал отпихиваться от льдин веслами и баграми.

Тогда решили, что я останусь в шлюпке, а те, кто на «Эвелине», дойдут до лагеря, разгрузят ее и вернутся за мной. Избавившись от буксира, катер стал продвигаться гораздо быстрее и вскоре скрылся из вида.

Я был один. Полнейшая тишина окружила меня, только шуршали трущиеся льдины. Я спокойно созерцал лежащие впереди горы, барьер сползающего в море глетчера, причудливой формы айсберги среди плавучих льдов Стур-фьорда и наслаждался покоем и одиночеством. О шуме и вообще об ином мире напоминало лишь черное облако дыма над белым горизонтом. Видимо, кочегары на «Персее» шуровали вовсю.

Единственно, чего я опасался, это незваного гостя — белого медведя. В те времена они во множестве обитали во льдах северо-западной части Баренцева моря, особенно вблизи полярных островов, а винтовку я отправил на берег с первым катером.

Прошло уже порядочно времени, а «Эвелины» не было. Рассчитывая заниматься разгрузкой и перетаскиванием имущества, я оделся легко и теперь начинал мерзнуть. Но укрывшись куском брезента и устроившись поудобнее, я согрелся и задремал. Сколько я дремал — не знаю, часов у меня не было; показалось, что долго. Очнулся, а «Эвелины» все нет.

Забравшись на груду имущества, я стал всматриваться в берег и заметил, что лед, хотя и очень медленно, начал двигаться к юго-востоку. Возможно, под влиянием отлива или ветра в северной части Стур-фьорда. Я встревожился: если «Эвелина» придет не скоро, меня может вытащить в открытую часть пролива, а оттуда в море. Даже если с берега и заметят, что меня уносит, то чем они помогут? Радио нет, сообщить о несчастье нельзя, да и кому: корабли в этих водах не плавают, а у меня нет ни воды, ни еды, ни одежды.

Но что случилось с «Эвелиной»? Не может выбраться из бухточки или что-нибудь неладно с мотором?

Дрейф льдов в южном направлении напугал меня и заставил действовать самостоятельно, не дожидаясь, когда придет катер.

На мое счастье, в шлюпке находился подвесной мотор. С большим трудом извлек я его из-под имущества, с еще большими усилиями насадил мотор на транцевую доску и завел. Если бы я был не один и кто-нибудь, отталкиваясь багром с носа, помогал резко повернуть шлюпку в проходы между льдинами, дело пошло бы успешно. Но я не мог бросить румпель мотора, не было у него и заднего хода, поэтому, не успев развернуться, я частенько наскакивал на льдины с полного хода.

И вот я нацелился на единственный возможный выход из ледяного мешка и устремился между двумя льдинами, надеясь их раздвинуть. Однако льдины сблизились, с ходу шлюпка до половины выскочила на их подводную часть, винт оголился. К счастью, я успел быстро заглушить мотор. Шлюпка оказалась повисшей в воздухе. Приключение теряло свою романтичность и начинало походить на борьбу за жизнь.

Наш лагерь в Стур-фьорде

Протолкнуться можно было только вперед, а для этого пришлось облегчить корму. Снова снял я тяжелый мотор, затем, упираясь багром и раскачивая шлюпку, я кое-как стащил ее со льдины на воду. Опять установил мотор. Но он после такого происшествия не захотел заводиться. Снова снял мотор, чтобы он не мешал, и, то подгребая, то отталкиваясь, совершенно обессиленный добрался до берега.

Сколько времени заняло все приключение, не помню, во всяком случае, мне казалось, оно продолжалось целую вечность. Перед этим не спал я больше суток, полсуток ничего не ел, очень устал, в голове шумело, и после всех переживаний соображал я плохо. А в лагере еще не было ни крыши, ни постели.

Вот так началась работа гидрометеорологического отряда на берегу Стур-фьорда в июле 1925 года. «Эвелина» не могла прийти за мной, так как у самого берега наскочила кормой на камень, искореживший винт.

Вот теперь, поев и отдохнув, я могу рассказать о составе береговой группы и устройстве лагеря.

С. В. Обручеву — геологу — помогали минералог Т. И. Горшкова и коллектор А. В. Кузьмин. Разведку на уголь должны были вести А. Н. Сидоров и И. Н. Козлов. Из состава команды «Персея» были высажены моторист на «Эвелину», матрос-повар и еще три матроса в угольную и геологическую партии.

Геологи разместились в двух отличных палатках. Обнаруженный английский домик затянули брезентом, там устроили кухню и поселили моториста с матросами. Мы с Казимиром поставили свою палаточку у самого моря, рядом с футштоком для приливных наблюдений. Отсчеты по футштоку мы делали в бинокль прямо из палатки. Кроме метеорологических и приливных наблюдений, мы выполняли аэрологические — запускали шары-пилоты. Для двух человек это была большая нагрузка. Так, футшток отпускал нас от себя не более чем на час, а в периоды смены полной и малой воды отсчеты производили через 10, а то и через 5 минут.

В своей палатке мы уложили на камни дощатые щиты и на них матрацы, привезенные с судна. Между импровизированными койками оставался проход немногим более полуметра. В изголовье между койками мы поставили шкафчик, вернее неструганый ящик с прибитой внутри полочкой. В палатке, сшитой из тонкой парусины и проницаемой для ветра, ночью бывало холодно, хотя незаходящее солнце круглые сутки просвечивало ее, — к утру в чайнике замерзала вода, а перед тем как обуться, сапоги приходилось разогревать над примусом. Высота палатки не позволяла выпрямиться во весь рост. На «шкафчике» стоял примус и прекрасно нагревал воздух, раздувавший палатку, как монгольфьер. Под коньком становилось жарко, как в бане. Натянув между стойками веревку, мы сушили там баранки, которые заменяли морские галеты. Баранки так высыхали, что рассыпались от легкого сжатия и были необычайно вкусными. На вертикальной стойке палатки висела заряженная винтовка на случай визита медведя. Несмотря на плотно зашнурованную «дверь», тонкая парусина — плохая защита от такого незваного гостя.

Раздув палатку горячим воздухом, мы ложились спать поверх постели в одном белье. Потом гасили примус. Через полчаса забирались под одеяло, а потом накрывали себя всем, что было, подходящим и неподходящим, и все же мерзли. Не реже чем через час приходилось вылезать из-под груды теплых вещей и делать отсчет по футштоку. Оставлять горящий примус на время сна мы боялись, но все же как-то однажды, промерзнув до костей, рискнули. Одна ночь прошла благополучно и в тепле, но в другую порыв ветра погасил примус. Из капсулы потек керосин, сначала на шкафчик, потом на полочку, где лежали продукты, и наконец в жестянку с лимонными корочками — полагавшимся всем нам конфетным пайком. Мы очень огорчились, но жестянку с конфетами почему-то не выкинули, а поставили на камушек возле палатки.

Питание у нас было обильным, но очень однообразным: каша, макароны, треска, изредка мясной гуляш с картошкой. Иногда так хотелось сладенького, а тут еще эта банка с корочками мозолила глаза. «Ах ты, чертова банка», — с досадой подумал я и подошел, чтобы пнуть ее ногой и отбросить подальше. А в банке так аппетитно лежали несъедобные конфеты. Дай попробую! Взял в рот — живой керосин, пососал и сплюнул. Оставшаяся во рту конфета показалась уже терпимой. Пососал еще и снова сплюнул. Совсем хорошо! И стали мы поедать корочки, а к легкому привкусу керосина скоро привыкли.

Как только устроили жилье, Казимир попытался наладить радиосвязь с помощью самодельного детекторного радиоприемника. На взятых с судна жердях натянули длиннейшую антенну. С персейским радистом Казимир заранее договорился, что в определенный час тот очень медленно будет передавать нам сообщения морзянкой. С видом заправского радиста Казимир надел наушники. Судя по его сосредоточенному лицу, он весь превратился в слух. Начал туда-сюда крутить ручки, выражение сосредоточенности сменилось растерянностью. Снял наушники и с горечью сказал, что ничего не слышит, предложил попробовать мне. Попробовал и я, тоже покрутил ручки с тем же результатом. Потом еще увеличили антенну, один конец задрали повыше, но так за время пребывания на берегу Китовой бухты и не услышали ни одной точки. Ни единым звуком Казимиров приемник не нарушил полярную тишину. Это было весьма неприятное обстоятельство.

Хотя по роду работы мы с Казимиром и были привязаны к лагерю, все же какой-то отдых и моцион были нам необходимы.

Сразу же за лагерем начинался крутой подъем на гору Китовую. В небольшой ложбине на ее склоне почти до вершины залегал фирновый снег. Из подобранного на берегу плавника мы соорудили примитивные санки и катались на них с этой горки. По крутому склону (градусов 45) мы летели со страшной скоростью. К сожалению, внизу, под склоном, снега не было, сразу же начиналась мокрая болотистая почва, и мы врезались в нее, поднимая фонтан брызг и грязи. Но все это бывало очень здорово!

Дважды удавалось поохотиться на озерках в боковой морене Уэльского ледника, где я видел много гусей. Крупной дроби у меня не было, а та, что имелась, оказалась очень скверной. Чтобы добыть гуся, на охоту надо было отправляться вдвоем: один прятался, а другой, обойдя озерко, нагонял к нему гусей, и как можно ближе, иначе дробь их не брала.

Я спрятался, Казимир стал нагонять. Но даже на безлюдном Шпицбергене гуси оказались не столь глупыми, как нам хотелось бы. После долгих стараний я первый раз убил только двух, хотя видел их множество.

Ощипали, опалили, выпотрошили, все как полагается. Но на чем жарить? У нас есть примус и две сковороды. Как и небольших птичек, которых я стрелял у лагеря, мы решили изжарить гуся целиком — надо только положить побольше масла.

Палатка раздулась от чудесного аромата жаркого, а на сковороде красовался великолепно обжаренный, румяный гусь. Казимир вонзил в него остро отточенный нож. И о, разочарование! Прожаренным оказался лишь тонкий верхний слой, а под ним совершенно сырое мясо. Но мы не огорчились. Разрезали птицу; пополам, обглодали то, что изжарилось, а потом снова положили на сковороду дожариваться. Несмотря на наш промах, гусь был очень вкусным.

Мудрая русская пословица гласит: «Нужда научит калачи есть». С гусем же дело обстояло иначе. Прежде чем съесть, предстояло научиться его жарить. И мы научились. Просто сначала разрезали его на куски, укладывали на сковородку, накрывали другой и жарили. Получалось очень хорошо. А ведь никто не советовал, сами додумались!

Итак, на берегу Стур-фьорда можно устроиться совсем неплохо. Около домика, в узком каньонообразном русле небольшого ручья матросы устроили даже баню.

Геологическая партия — С. В. Обручев, Т. И. Горшкова и А. В. Кузьмин — совершала пешие походы к югу и северу от Китовой бухты. Попытки исправить «Эвелину» ни к чему не привели: то бил гребной вал, то плохо работал винт, то двигатель внутреннего сгорания не ладил с машинистом-паровиком. На ненадежном катере удаляться от берега когда Стур-фьорд все еще забит льдом, было слишком рискованно. Надежнее оказалась гребная шлюпка с подвесным мотором и веслами. Может быть, потому что я наладил этот мотор и всегда за ним ухаживал, он испытывал привязанность только ко мне. Я заводил его очень легко, и работал он безотказно. Но с мотористом он никак не находил общего языка, и не раз приходилось мне садиться в шлюпку вместе с геологами, запускать мотор, а потом на ходу выскакивать из нее на прибрежную скалу. Неоднократно случалось, что отправлялись геологи в поход под мотором, а возвращались на веслах. Доедут до места, остановят мотор, а завести уже не могут. Надоело мне это занятие, и я решил приспособить к мотору коллектора Кузьмина. Он сумел с ним поладить.

Наши геологи опровергли прежнее представление о том, что восточный берег Шпицбергена сложен такими же третичными угленосными сланцами, как и западный. В первых же походах в район Китовой бухты выяснилось, что прибрежная зона образована юрской и меловой свитой, в которой могут быть лишь непромышленные угольные отложения. Экскурсии к югу и заход на север, в бухту Агард, подтвердили эти выводы.

Единственную интересную находку сделали они на берегу у подножия горы Жуковского: столбик из плавника с вырезанной на нем надписью «В. А. Русанов 1912 г.». Это была его заявка на уголь, сделанная для России. Со Шпицбергена на боте «Геркулес» Русанов отправился на Новую Землю и дальше на восток, надеясь пройти Северным морским путем. Долгие годы о судьбе экспедиции ничего не было известно, считалось, что «Геркулес» раздавили льды Карского моря и все погибли. Только в 1934 году экспедицией Главсевморпути в шхерах Минина на островке Безымянном был найден ряд предметов с «Геркулеса», вероятно, занесенных сюда теми, кто остался в живых и добрался до этого места.

Столбик Русанова как полярную реликвию мы взяли с собой, а вместо него поставили другой с соответствующей надписью.

Днем 8 августа на горизонте появилась темная точка и дым. В бинокль вскоре стало видно, что это «Персей» пробивается среди разреженного льда.

Подходя к месту якорной стоянки, он приветствовал нас тремя продолжительными гудками. Но и мы не остались в долгу. Я приготовил заряд, связав по три пачки динамита, оснастил их запальником и бикфордовым шнуром разной длины и заложил в расщелину скалы. Как только «Персей» прогудел, я поджег шнуры папиросой и бросился в укрытие. Страшной силы взрыв потряс воздух. Не успел замолкнуть гул первого, как взорвался второй патрон, а затем третий. Эхо перекатывалось над фиордом, многократно отраженное горами. Долго стоял такой грохот, что казалось, горы рушатся. Будто все уже умолкло, наступила полная тишина, и вдруг где-то среди дальних гор снова зарождается канонада и эхо докатывается до нас, приглушенное расстоянием.

Быстро сняли палатки, погрузили имущество в шлюпки, и вот мы уже на «Персее». За одиннадцать дней, проведенных на берегу, мы привыкли к чистейшей атмосфере необитаемой земли и спертый воздух тесных кают показался нам отвратительным.

Снявшись с якоря, «Персей» перешел в бухту Агард. На один день высадилась геологическая партия на берег. Задерживаться там не имело смысла: в нижних ярусах выступали уже триасовые отложения и никаких надежд на залегание угля быть не могло. Пока геологи работали на берегу, на «Персее» сделали несколько океанографических станций поперек Стур-фьорда. Приняв 10 августа геологов на борт, мы вышли из бухты Агард и сделали еще несколько океанографических станций, пользуясь тем, что восточная половина Стур-фьорда очистилась от льдов.

Идти в бухту Мон не имело смысла, потому что в северной части фиорда все еще держались сплоченные льды, а геологическая обстановка исключала возможность найти там даже угленосные толщи.

В Стур-фьорде было выполнено два поперечных разреза на широте бухт Китовой и Агард и один продольный со всем комплексом океанографических работ на 14 станциях.

Мы пересекли в южной части фиорда последнюю полосу разреженного льда и вышли на чистую воду. 10 августа «Персей» покинул Стур-фьорд.

Обогнув в тумане мыс Южный, «Персей» снова лег курсом на Ис-фьорд: нужно было высадить там двух наших пассажиров-угольщиков. К ночи 12 августа мы стали на якорь у поселка Грумантбюэн, снова пополнили запасы пресной воды и угля, а 13 августа ушли из Ис-фьорда.

Как будто из желания поддержать морские суеверия, море встретило нас очень сурово. С Атлантики катились огромные волны, ветер достигал иногда силы шторма. Выжидать, когда улучшится погода, у нас не было времени, и в Архангельск мы шли без работ. В Белом море мы снова попали в жесточайший шторм. Даже на полном ходу машина не могла выгребать против ветра.

«Персей» прошел 2725 миль, из них 230 во льдах Стур-фьорда, и выполнил океанографические работы на 46 полных станциях. 21 августа он прибыл в родной порт.

На этом не завершились исследования Арктики в 1925 году.

Ученый совет института на осенний период разработал программу широких исследований в Карском море. Однако из-за ледовой обстановки в Стур-фьорде «Персей» задержался почти на две недели. Кроме того, были получены сведения, что в Карском море тяжелые льды и что этот год неблагоприятен в ледовом отношении.

Наш начальник Борис Константинович Флеров созвал совет экспедиции, на котором было принято решение изменить первоначальное задание, ограничив район работ юго-восточной частью Баренцева моря. Кроме того, в губе Черной на южном берегу Новой Земли наметили высадить береговую партию, чтобы обследовать литоральную флору и фауну залива и собрать биологические материалы на пресноводных водоемах.

«Персей» вышел в плавание 2 сентября, в прозрачный осенний день, когда уже пожелтели лиственные деревья. Хорошая погода держалась до первой станции, сделанной на траверзе мыса Святой Нос, а 5 сентября резко ухудшилась. Подули сильнейшие северные и северо-восточные ветры, корабль сбавил ход до двух узлов. Только гидрологи могли еще работать, биологические же сборы пришлось сильно сократить.

Ночью 9 сентября вышли на траверз губы Черной и легли в дрейф, чтобы войти в нее на рассвете. Однако течения, в этом районе не известные нам, к утру отнесли «Персей» не менее чем на 10 миль. Опознать вход в губу Черную мы не могли, потому что берег этот был нанесен на карту пунктиром, в лоции не было описания ни его очертаний, ни приметных пунктов. Определиться было совершенно не по чему. До второй половины следующего дня, курсируя вдоль берега, искали мы губу Черную, но так и не могли различить вход в нее. Оставаться в море еще на ночь у неизвестных берегов не хотелось, и мы, высмотрев залив с хорошо приметным входом, выпустили лот Джемса, поставили лотового матроса, вошли в залив и отдали якорь.

11 сентября мы выяснили, что, согласно карте Главного гидрографического управления, «Персей» зашел в губу, расположенную восточнее губы Саханихи. По возвращении из плавания штурманы уточнили местонахождение. Оказалось, что это была губа Новая, заснятая и описанная довольно давно капитаном Ануфриевым. К сожалению, результаты его многополезного труда остались неопубликованными и никому из навигаторов неизвестными.

Что ж, не нашли губу Черную, можно ту же программу работ выполнить в губе Новой, это значения не имеет, а якорная стоянка оказалась здесь отличной.

За неделю мы проделали большую работу, чему в значительной мере способствовала быстроходность «Эвелины». Штурманы выполнили морскую съемку губ Новой и соседней Заблудящей, разделенных полуостровом Персея. На подробном плане обозначили заходы, подходы к якорным стоянкам, глубины, грунты и место, где можно набрать пресную воду.

В флористическом и фаунистическом отношении подробно исследовали губу Заблудящую, как более интересную. Своеобразен и красив этот глубоко врезающийся в сушу залив, разветвленный на несколько кутов. Для нас какую-то особую привлекательность имело то, что не было карты залива. За каждым поворотом, за каждым возвышением берега открывалось новое.

Работали мы допоздна. Когда начинало смеркаться и как будто можно было возвращаться на судно, мы не могли остановиться, так и тянуло заглянуть, а что еще кроется вон за тем мысом,

В один из таких походов в самом отдаленном куте губы Заблудящей мы неожиданно обнаружили добротную избу, построенную из плавника. На стене надпись: «Сию избу ставил А. Росляков в 1923 году». Дверь заколочена доской поперек. Внутреннее устройство оказалось обычным для жилья зимовщиков-промышленников: койки в два яруса, как на корабле. В избе все прибрано, чисто. К обеденному столу большущим гвоздем прибита записка; «Мы ушли в губу Каменку 24 сентября 1924 г.».

Кто и откуда этот Росляков, зачем он ушел в губу Каменку и кто был с ним еще, мы не знали и думали, что никогда не узнаем. Но судьба еще раз столкнула нас с этой фамилией в 1927 году. Мы уходили тогда в плавание по Карскому морю и вблизи губы Каменки (на выходе из Карских ворот в Карское море) увидели разбитый моторно-парусный бот норвежской постройки, выжатый льдами к самому берегу. На верхней койке в кубрике этого полузатопленного суденышка лежал почти истлевший труп. Вырубив над койкой палубу, извлекли труп и под подушкой нашли тетрадь, на внутренней стороне ее обложки разобрали надпись: «Сей дневник писал на Новой Земле южном конце Афанасий Григорьевич Росляков 1924 года 9/1».

С большим трудом прочли этот дневник, пролежавший в изголовье покойника почти три года. Скупо и лаконично повествует Росляков о мучениях и страшной трагедии людей, побежденных беспощадной Арктикой, о последних днях последнего человека, оставшегося в полном одиночестве.

Вот одна из записей, сделанная Росляковым незадолго до смерти: «Лежу беспомощный, дожидая конца жизни. Последнее мое желание: если бы кто нашел меня и положил в камни этот добрый человек. Кабы лежать на сухом берегу. Афанасий Росляков из Териберки» (Дневник А. Рослякова был приведен в порядок, прочтен и опубликован участником двух плаваний на «Персее» Сергеем Владимировичем Обручевым в книге «На «Персее» по полярным морям», изданной в 1929 году Московским товариществом писателей).

Через три года персейцы выполнили последнюю мольбу Рослякова — похоронили его на берегу под камнями. По возвращении в Архангельск мы сообщили о судьбе Рослякова и его суденышка в управление порта и в Териберку.

Кроме морских работ в губах Новой и Заблудящей, гидробиологи обследовали 20 пресноводных озер и собрали очень интересные материалы. Они нашли также реликтовые водоемы с соленой водой на высоте 15 метров над уровнем моря.

Два пресноводных озера, находившиеся на восточном берегу полуострова Персей, представляли для нас особый, хотя и не научный интерес. В этом месте скалистый берег высотой 15—20 метров почти отвесной стеной обрывался в море, а наверху на плато, у самого края обрыва, чаши двух озер наполняла чудесная прозрачная вода. Вот бы этой водой заполнить цистерны «Персея»! Сделав промер, биологи убедились, что глубина позволяет судну подойти почти вплотную к берегу. На якорной стоянке нас постигла неприятность: поломалась динамо-машина (погнулся валик турбины, дающей 3000 оборотов). Механики кустарным способом выправили его на стальной плите, но запускать турбину на полную мощность уже не решались. Она стала давать ток только для освещения, а от радиосвязи и электрических лебедок пришлось отказаться.

Чтобы налиться пресной водой, «Персей» 16 сентября перешел в губу Заблудящую. В дальнем конце ее мы усмотрели мачты, торчащие за полуостровом. В бинокль определили, что они принадлежат норвежскому зверобойному судну. Мы слышали, что норвежские промышленники до сих пор посещают Новую Землю и выменивают у ненцев рыбу и пушнину на свои заманчивые товары, включая виски. И теперь такой норвежец пойман в наших территориальных водах, мы заперли его в губе.

Подойдя ближе к неизвестному судну, мы отдали якорь, спустили вельбот, в него спрыгнули матросы, старший штурман и я. На случай неприятных разговоров прихватили с собой две винтовки, положив их на банки и прикрыв брезентом. Как только шлюпка вышла из-за мыса, норвежец, на носу которого ясно виднелось название «Эльдинг», поднял флаг... советский! Мы поразились такому нахальству: шлюпка идет к нему, а он пытается обмануть. На палубе судна столпились невооруженные люди. Мы смело подгребли к его борту. Облокотившись на планшир, на нас смотрел человек. Но ведь это же Рудольф Лазаревич Самойлович, геолог, известный исследователь Арктики, а рядом с ним мой чернобородый коллега гидролог Всеволод Всеволодович Тимонов. К счастью, мы не успели окликнуть их строгим голосом, а наши винтовки закрывал брезент. Но как же они очутились на норвежском зверобое? Все разъяснилось просто. Институт по изучению Севера приобрел в этом году в Норвегии моторную шхуну для своих экспедиций. Экспедиция уже закончила работы на Новой Земле и возвращалась в Архангельск, но зашла отдохнуть в губу Заблудящую.

Норвежский зверобой, переименованный потом в «Зарницу», был совсем небольшим судном с тесными помещениями. Мы пригласили комсостав экспедиции провести вечер на «Персее», немножко, выпить, а всех желающих — помыться в бане, которой у них не было. К вечеру они перешли поближе к нам. Как мне говорил Тимонов, «Персей» после «Эльдинга» показался им большим пароходом, а кают-компания, где был сервирован стол, — целым ресторанным залом.

Встреча произошла неожиданно, «осенней ненастной порой» в глухой новоземельской бухте, и не была лишена романтичности.

Тогда я познакомился с капитаном «Эльдинга» Петром Андреевичем Полисадовым, в далеком прошлом блестящим морским офицером, в советское время известным на Севере отличнейшим гидрографом, но любителем повеселиться, а порой и выкинуть какой-нибудь совершенно сногсшибательный фортель. Впоследствии мне приходилось с ним плавать на э/с «Николай Книпович», дважды попадать в очень опасную обстановку и поражаться его спокойствию и необычайному хладнокровию.

На «Персее», как читатель помнит, было пианино. Оказалось, что Рудольф Лазаревич обладает приятным голосом — он пел целый вечер.

Но настало время возвращаться на «Эльдинг». Не обнаружив у парадного трапа шлюпку, П. А. Полисадов просто шагнул в воду и в сапогах и английской шубе вплавь отправился на свой корабль, куда и прибыл совершенно благополучно. Он перепугал только вахтенного матроса, в полной темноте крикнув из-за борта: «Вахтенный, посвети мне, где штормтрап».

На другой день «Эльдинг» направился в Архангельск, а мы — брать пресную воду. Место, найденное биологами, оказалось настолько приглубым, что, отдав становой якорь, «Персей» мог вплотную подтянуться кормою к скалистому обрыву и закрепиться тросами за камни. В озеро запустили шланги, на такой случай они имелись на судне в достаточном количестве, и вода самотеком побежала в наши цистерны.

Середина сентября на Новой Земле была уже настоящей осенью. Ночи темные, ветреные, часты туманы, дожди, а иногда и мокрый снег. В такую пору работать в заливе на открытом катере дело совсем не легкое.

Главным драгмейстером у нас на «Эвелине», как всегда, А. Д. Старостин, большей частью он же и рулевой. Возвращаемся мы с работы поздно, когда уже темнеет и вдали на мачте «Персея» приветливо блестит огонек. Старостин стоит во весь рост на корме, смотрит вперед через крышу моторной рубки и правит по курсу, зажимая румпель руля голенищами сапог. Мы все промокли, замерзли и жмемся к дверям рубки, откуда идет тепло.

Однажды взглянул я на возвышающуюся фигуру Старостина и удивился. Неужели он отправился на работы в белых летних брюках? Во всяком случае, между полушубком и голенищами сапог, там, где полагается быть брюкам, что-то белеет. Я окликнул Андрея Дмитриевича, он спокойно нагнулся и подтянул свои черные ватные брюки до пояса. У него оборвались помочи, брюки съехали, но он уже так промерз, что ничего не ощущал. На «привальном обеде», который устраивался в день возвращения в порт, Андрею Дмитриевичу преподнесли шуточный подарок — картонную модель «необрывающихся подтяжек».

Наполнившись пресной водой, мы вышли 18 сентября из губы Заблудящей в море, чтобы продолжить работы в районе Печоры и Хайпудырской губы. Моряки называют этот район Хайпудырской дырой. Он мелководен, изобилует отмелями и кошками, которые далеко не точно нанесены на карту и определяться по которым очень трудно. Особенно в осеннее время, когда темнеет в 18 часов, когда часты туманы и снегопады, а светает совсем поздно.

Определившись последний раз по Югорскому Шару, «Персей» повернул на запад, чтобы выполнить разрез вдоль Печорского моря. Почти все время над морем висел туман, шли только по счислению, не зная скорости и направления течений. 21 сентября, обогнув Колгуев с севера, мы с радостью покинули Печорское море, но сразу же попали в объятия баренцевоморского шторма. Работы прекратили и пошли в Архангельск, куда прибыли 27 сентября.

«Персей» прошел 1535 миль и выполнил 42 морские станции.