На мысе Канкрина

Разговоры о поездке на Канкрин - мыс, расположенный на побережье Карского моря, километрах в тридцати от полярной станции,- каюр дядя Федя заводил еще в то время, когда все наши помыслы сосредоточивались на мешках и ящиках с зимовочными запасами, выгруженных с парохода. Количество грузов, лежавших на берегу, казалось, не уменьшалось, хотя мы без устали возили их к складу на вагонетке и на лошади.

Но пришло время, и берег опустел. Только рабочий дядя Паша, да старый Воронко не спеша трудились, перевозя с берега последний груз - дрова. На исходе был октябрь. Земля уже покрылась снегом, но пролив и море были свободны от плавучих льдов - явление редкое в наших краях.

С появлением снега ландшафт принял удивительное сходство с гравюрой, которую я видел в Ленинграде. На этой гравюре, вероятно современнице плаваний на Новую Землю штурмана Федора Розмыслова, были изображены горы Академии, находящиеся к юго-западу от станции. Покрытые снегом с темными, выдутыми ветром плешинами и полосами земли, они резко контрастировали с почти черными, изрытыми крутой волной водами пролива. Серая, низко нависшая пелена неба дополняла суровую красоту картины.

В направлении гор Академии чаще всего обращался взгляд зимовщиков, так красивы были эти горы, менявшие свой облик с каждой переменой погоды. А кроме того, за мысом, нечетко вырисовывающимся на фоне этих гор, исчезал осенью последний пароход и появлялся летом первый с долгожданной сменой.

Теперь, перед приближением зимы, о поездке на Канкрин заговорили все. Не удастся ли там добыть медведя и тем взять реванш за неудачу охоты на нерп? (Теперь белый медведь является редким, особо строго охраняемым зверем. Охота на него запрещена - Прим. ред.). На мысе Канкрина зимовщиками одной из первых смен была срублена из плавника небольшая избушка. В те времена здесь вдоль берега бродило немало медведей и их спутников - песцов.

Избушка, хотя и строилась как приют охотникам, служила главным образом для «проветривания» тех, кто начинал тяготиться обществом или сам отягощал его своим присутствием. Уезжали на Канкрин вдвоем-втроем и, проведя там неделю, с радостью ехали домой, где с такой же радостью их встречали товарищи.

Дядя Федя зимовал второй год, и ему приходилось ездить на Канкрин и морем и сушей. Сейчас, пользуясь тем, что на море не было льда, он предлагал поплыть на шлюпке. Морской вариант поездки наш начальник, Федор Николаевич, сразу же отверг. Рискованно было пускаться в путь на единственной имевшейся на станции весельной шлюпке. Поедем сушей на двух упряжках по долине безымянной речки, которая выведет нас сразу на берег залива Канкрина.

Впрочем, мне немало пришлось пережить волнений, прежде чем я мог сказать «поедем». Ехать хотелось почти всем, и в ходе рассмотрения доводов «за» и «против» той или иной кандидатуры состав группы менялся несколько раз.

В конце концов, было решено, что поедут начальник, доктор Николай Михайлович, радист Володя и я - гидролог. Предстоящая по сути дела небольшая поездка казалась мне серьезным путешествием. Ведь она была для меня первой! Я ждал опасностей и различных приключений, представлял все в романтическом свете и страшно волновался. Сумею ли я проявить находчивость и решительность в минуту опасности? Достаточно ли я вынослив, чтобы не стать обузой в пути для товарищей?

Последнюю ночь перед выездом я почти не спал. То вспоминал, не забыл ли взять с собой нужную вещь, то обдумывал, как вести себя в различных ситуациях, которые сам и сочинял. Волновал и еще не решенный вопрос: взять свой винчестер или бердану? Винчестер легок, но к нему мало патронов, да и возьмет ли его пуля медведя? В «убойности» могучих пуль берданы я не сомневался, но заботило, хватит ли хладнокровия перезарядить однозарядное ружье перед клыками разъяренного раненого медведя? Вот какие вопросы донимали меня в эту бессонную ночь.

Утром, после того как мою попытку взять и винчестер и бердану высмеял дядя Федя, кандидатура которого была отклонена как уже неоднократно бывавшего на Канкрине, я склонился в пользу берданы. Володя - каюр нашей упряжки, увидев в моих руках это огнестрельное «дреколье», решил было оставить свою бердану, но я его уговорил взять ружье. Ведь как будет удобно: пока один стреляет, другой заряжает! Впрочем, с таким же успехом Володя мог вооружиться ухватом. Он был близорук и мог стрелять только в пенсне, надевать которое на людях стеснялся.

Огневая мощь охотников, ехавших на первой упряжке, была куда солидней - русская трехлинейная винтовка у начальника и немецкая трофейная у доктора. Правда, «трофей» из-за подмоченных патронов стрелял не всегда с первого раза, но все же это была скорострельная винтовка, а не однозарядная гладкоствольная бердана.

Задолго до позднего в конце октября рассвета под нетерпеливое повизгивание и лай собак и напутствия провожающих мы тронулись по долине ручья, текущего «в глубь страны», как говорят заправские путешественники.

Доктор ушел вперед несколько раньше, и теперь собаки дружно бежали по его следу. Я впервые ехал на собаках, и меня не покидало чувство неловкости и напряженности. Нарта была основательно загружена, а наверху груза еще восседали мы. Везли нас десять собак, которых я не привык еще рассматривать как тягловых животных. Казалось, что вот-вот вся эта поездка, так напоминающая игру, закончится и нам, по примеру полярных исследователей-классиков, самим придется впрячься в лямки.

Но собачки, не разделяя моих опасений, бодро бежали, стараясь нагнать первую упряжку, которая в свою очередь во всю стремилась к видневшейся вдали фигуре доктора, поджидавшего нас у подъема в гору. За небольшим перевальчиком лежал исток той безымянной речки, долина которой должна была вывести нас к заливу Канкрина.

В гору поднимались по распадку. Снег еще не покрыл камни, лежащие на дне, и мы изрядно потрудились, оберегая нарту от ударов и помогая собакам. Когда выбрались на перевал, пришлось перевязывать груз и переодеваться. Груз сполз, так как был плохо привязан, а мы оба взмокли от пота, ибо слишком тепло оделись. Это был первый урок начинающим путешественникам.

Оказалось, что одеться по погоде и выполняемой работе не так-то просто. Натянув на себя весь гардероб, который взял в поход, я рассчитывал убить двух зайцев: и одежда займет немного места и я не замерзну, сидя на нарте. Но езда на собаках отличается от всех других средств передвижения тем, что здесь и каюр, и пассажир так же трудятся, как собаки, особенно когда едешь среди торосов и ропаков по морскому льду или, как мы, среди камней. Буквально через три-пять минут приходилось вскакивать с нарты то одному, то другому, чтобы «подстраховать» ее или, остановив упряжку, поправить запутавшуюся лямку. Володя был еще начинающим каюром и опыт управления собаками приобретал на ходу.

Когда мы стали спускаться по руслу речки, я уже бежал рядом с нартой в одном свитере. Полушубок и ватник сушились, брошенные поверх груза. От меня пар столбом валил, я тоже подсыхал на ходу. Позднее, когда я надел ватник, оказалось, что именно эта одежда и была самой подходящей для поездки.

В начале пути над нами расстилалось безоблачное небо, усеянное мерцающими звездами. Аэролог Вильгельм, искушенный в прогнозах погоды, сказал, провожая нас, что мерцание звезд вызвано «затоком» на высоте новой воздушной массы. Следует ждать появления облачности, а к вечеру, может быть, и метели.

Прогноз как будто оправдывался. В полдень небо уже покрылось высокой облачностью - цирро-стратусами, как называются эти облака по-латыни. Определение форм облаков дается не сразу, и я, еще неопытный наблюдатель-метеоролог, всюду таскал с собой карманный атлас облаков, не упуская случая, чтобы попрактиковаться. Формы облаков связаны с определенным типом погоды, поэтому правильное их определение важно для успешного прогноза.

Тонкий облачный слой хорошо пропускал лучи солнца, которое, правда, уже не грело, но так как ветер затих, то даже при морозе в восемь градусов казалось жарко.

В верховьях долина речки, по которой мы ехали, представляла узкий неглубокий каньон, прорезанный в пластах темно-серого шиферного сланца. Постепенно долина расширялась, борта ее становились положе, и наконец, мы оказались среди отдельных невысоких холмов. И вдруг как-то неожиданно выехали на равнину, представляющую северный берег залива Канкрина. Вдали, на востоке, небольшая возвышенность переходила в низменный мыс Канкрина, образующий восточный берег залива. Мыс заканчивался небольшим возвышением. На фоне его мы не могли разглядеть нашу цель - промысловую избушку.

Облака еще более уплотнились. Сейчас над нами висела плотная пелена высокослоистых облаков - альто-стратусов, как подсказал мой альбом, с которым я проконсультировался на остановке. Эти облака при уже сравнительно слабом освещении создали равновесие между потоком света, который проникал сквозь них, и потоком света, отражавшимся от снега. В этом сиреневом свете окружающий ландшафт как бы растворился. Исчезла перспектива, стереоскопичность предметов, и стало невозможно судить, близко или далеко они находятся.

При таком освещении в Арктике случаются удивительные вещи.

Передняя упряжка остановилась. Доктор соскочил с нарты и стал что-то рассматривать на снегу. Остановил собак и Володя.

- Сходи узнай, что они там нашли.

Встав на онемевшие от сидения в неудобной позе ноги, я подошел к доктору.

- Николай Михайлович, интересуемся с Володей, что вы нашли?

- Вот смотри, - сказал доктор, показывая на следы, которые, вероятно, могли принадлежать и слону: каждый след был размером в блюдо.

- Медведь?

Доктор утвердительно кивнул головой. Мы прошли вперед шагов сто и пересекли еще два следа. Я стал оглядываться. Этак, разглядывая следы, немудрено очутиться среди стада медведей!

- За медведями, кажется, дело не станет, - сказал доктор, когда мы вернулись к упряжке Федора Николаевича, который сидел на нарте и осматривал винтовку, вынутую из брезентового чехла.

- Вот и хорошо, - ответил Федор Николаевич, - за этим и ехали.

Если бы в заливе был прочный лед, напрямик до избушки доехали бы за полчаса. Теперь полчаса займет только путь по равнине. Но делать нечего, поехали.

Не проходило и пяти минут, чтобы кто-нибудь не кричал:

- Эй, глядите, опять след и, кажется, свежий. Даже Володя, надев пенсне, видит эти следы.

Я еду с берданкой в руках, а в рукавице «грею» сразу три патрона. Как только увижу медведя - один из патронов пойдет в ствол. Держать ружье заряженным мы не рисковали. Когда еще покажется медведь, а при толчках и бросках нарты недолго пальнуть в собак, а то и в соседа.

Собаки, пересекая медвежий след, страшно оживляются. Их усталость снимает как рукой. Они берут пологий подъем на возвышенность смаху, даже с нарт не приходится сходить.

С возвышенности открылся вид на подернутый молодым ледком залив и мыс Канкрина. Теперь в конце мыса, на берегу небольшого замерзшего озерка, видна избушка. Но обрывистый берег и здесь мешает подъехать прямо к домику. Досадуя, что отдых и еда откладываются еще на пятнадцать - двадцать минут, едем вдоль берега.

Только след, который оставляют нарты и собачьи лапы, свидетельствует, что мы не оторвались от земной тверди. В сумеречном свете растворилось все вокруг, и, лишь глядя на юг, в направлении избушки, откуда идет более яркий свет опустившегося под горизонт солнца, можно различить некоторые детали ландшафта.

Передняя нарта остановилась. Встали и мы. Подъехать близко нельзя. Оказываясь в упряжке, псы забывают о кровном родстве и рассматривают запряженных в другую упряжку как врагов.

Я взял берданку и пошел узнавать, что опять случилось. Федор Николаевич и доктор на этот раз что-то рассматривают вместе, оживленно жестикулируя.

- Посмотри-ка, что там у избушки, - сказал Федор Николаевич, когда я подошел.

- Что-то желтое и, кажется, двигается, - ответил я нерешительно.

- Кто там может быть, кроме медведя, - заключил доктор.

Подтверждение догадки, которую я вначале не решался высказать, теперь, когда все уверены, что мы видим медведя, придало мне смелости, и я уже уверенно заявил: «Их там три штуки».

- Давай-ка, Миша, пойдем потихоньку, а доктор и Володя с собаками останутся. Учуют собаки зверей, тогда и медведя не добудем, и собак не досчитаемся.

Я посмотрел на упряжки. Все собаки спали, свернувшись в клубочки. Медвежьих следов на возвышенности не было, охотничий запал погас, усталость взяла свое.

Я сбегал к Володе и разъяснил ему суть дела.

- Не взять ли вам Лебедя? - сказал доктор.

- Не стоит собак будоражить. Спустишь его и Вайгача, если медведи будут уходить, - решил Федор Николаевич. - Ну, пошли, Миша.

Я двинулся, на ходу заряжая берданку. Как-то странно вели себя медведи. Находясь все время на одном и том же расстоянии друг от друга, они шарахались то в одну, то в другую сторону. Эти движения походили на те, которые были свойственны персонажам кинолент на заре кинематографии.

Кажется, я «имею шанс убить медведя». Но, по-видимому, оттого, что этот шанс представился так неожиданно, стала пробирать легкая дрожь. Словно угадав мое состояние, Федор Николаевич сказал:

- Ты стреляй после меня, когда я буду перезаряжать винтовку или когда они побегут. Под лопатку бей.

Спрашивать, где у медведя лопатка, в данной ситуации я счел неуместным. Подумал только: хорошо было бы вообще попасть в медведя - остальное довершит пуля. А берданочной пулей можно было заткнуть бутылку.

Мы медленно спускались с горки, так как монотонность слабеющего света настолько скрадывала поверхность, что было неизвестно, будет ли склон таким же пологим или мы неожиданно полетим под обрыв. Когда под ногой почувствовалась ровная поверхность, до избушки оставалось около трехсот метров. Медведи продолжали свои странные мотания. Случайно переведя взгляд несколько в сторону, я обмер. За озером стоял огромный медведь в той классической позе, в которой его изображают на обертках конфет «Мишка на севере». Шея его была вытянута в сторону моря, и он, по-видимому, нас тоже не замечал.

Я открыл рот, чтобы поделиться новостью с Федором Николаевичем, но от волнения смог издать только какое-то сипение, и лишь по моей протянутой руке он понял в чем дело. Предостерегающе махнув рукой, дав этим мне понять, что видит нового медведя, Федор Николаевич, почему-то осторожно ступая на носки, стал отходить от меня, направляясь в сторону большого медведя. Неужели он решил, что я управлюсь один с тремя медведями? Нет, мы будем охотиться вместе! В том же темпе и так же двигаясь осторожно на носках, я стал поддерживать прежнюю дистанцию с Федором Николаевичем.

Но что это? Федор Николаевич в самый острый момент охоты закидывает винтовку за спину и улыбается во весь рот. Перевожу взгляд на избушку, до которой осталось шагов пятьдесят, и не вижу там ни одного медведя - видны же три чурбака, оставшиеся от распиленного бревна. Неужели за этими «медведями» мы и охотились? Но ведь остается медведь за озером. Вон стоит он и, как зачарованный, смотрит на море, слегка поводя шеей.

Я показываю Федору Николаевичу на этого медведя, но он уже стоит ко мне спиной и дает руками сигналы, приглашающие доктора и Володю ехать к избушке.

Наконец, обернувшись ко мне, он говорит:

- Иди взгляни поближе на четвертого медведя; если настоящий - стреляй.

Я осторожно обхожу озеро, готовый каждую секунду стрелять и... взывать о помощи. Еще десяток робких шагов - и созерцательно настроенный медведь... превращается в пастник - деревянную ловушку для песцов. Пастник носит следы медвежьих когтей и почти разрушен.

Что же это за страна охотничьих иллюзий?! Убежденный теперь в том, что все медведи превращаются здесь в безобидные предметы, я иду на конец мыса и с его возвышенности вглядываюсь в синеву, нависшую над удивительно спокойным морем и засыпающим под молодым льдом заливом.

А у избушки уже кипит жизнь. Лают и взвизгивают собаки, доносятся голоса людей. Выпряжен­ные собаки заметили меня и несутся ко мне во весь дух. Это, пожалуй, опасней медведей-пастников. Я присаживаюсь на корточки и, узнавая собак, кричу:

- Вайгач! Нерпа!..

Теперь и Вайгач узнает меня и, подбежав, лижет в нос.

Пока товарищи приводят в порядок упряжь и убирают груз на крышу сеней, я затапливаю печь дровами, приготовленными нашими предшественниками, подметаю нары и пол и приношу воду. Но прежде чем взять воду, мне приходится потрудиться: озеро покрылось тридцатисантиметровым льдом.

Наводя порядок в избушке, я осматриваю это пристанище, в котором за четыре-пять лет его существования побывало немало народу. Избушка размером в деревенскую баньку имела одно окно, снаружи закрывавшееся ставнем - мера предосторожности против грабителей-медведей. По трем стенам - скамьи-нары. При входе слева - чугунная печка, справа - место для ведра с водой. Над нарами - полка, тоже по всем трем стенам. Полка забита разным хламом, скопившимся за пять лет. Среди этого хлама доктор, торжественно отрекшийся перед отъездом от курения и легкомысленно не захвативший папиросы, нашел восьмушку ярославской махорки. На радостях он свернул козью ножку таких размеров, что через минуту общим решением был выставлен за дверь.

Сходство с банькой избушке придавал не только размер, но и закопченные стены. Очевидно, печь иногда изрядно капризничала и отравляла существование временным жильцам этого приюта. Стены служили книгой для прописки, отзывов и просто записей впечатлений. На уровне нар записи были особенно плотными. Пурга иногда подолгу держала здесь людей и, очевидно, в такие тягостные дни по­являлись пессимистические сентенции, вроде «В первый и последний!», хвастливая запись: «Имя рек... охотились здесь с 3 по 10 октября 1927 года и, взяв по паре медведей, вернулись на обсерваторию». Это было явное присочинение, так как устные предания не сохранили таких подвигов.

Пока кормили собак, на раскалившейся печке закипел чайник, а в кастрюле - похлебка. К сожалению, аппетитный запах, который распространяла похлебка, не был моим кулинарным достижением: закладку произвел начальник, я только помешивал и следил, чтобы содержание кастрюли не выплескивалось через край.

За ужином обсуждали странные превращения предметов в медведей и решили, что причиной миражей была наша усталость и напряженное ожидание этих животных. Но так как мы приехали охотиться не на деревянные чурки, доктор заявил, что, не ожидая случайного посещения медведями нашего мыса, он намерен разослать всем живущим поблизости медведям пригласительные билеты.

- В избушке на лавках три спальных места, а нас четверо, - сказал Николай Михайлович, - поэтому будем по очереди дежурить у печки, поддерживая огонь, а заодно и спалим кусок нерпичьего сала. На этот аппетитный запах к нам сбегутся медведи со всего Карского моря.

Несмотря на усталость, спали плохо. Спальных мешков не было: лежали на голых нарах, когда было холодно, и на снятых с себя полушубках, когда донимала жара. А температура в избушке колебалась от 30 до 8-10 градусов; на этих крайних ее значениях все просыпались и меняли положение. Неустойчивость температурного режима объяснялась просто. Дежурный истопник, подбросив побольше дров, тоже впадал в дремоту, а, когда дрова сгорали и угли покрывались пеплом, просыпался вместе со всеми от холода.

Собаки ночевали в сенях. Лебедя мы боялись оставить с глазу на глаз с Вайгачом, поэтому его взяли в избушку. Резкие колебания температуры действовали и на собаку. Когда становилось жарко, Лебедь переходил к порогу, когда же избушка выстывала, он возвращался к печке. С моего места был виден только пушистый, загнутый в баранку хвост, важно проплывавший то в одну, то в другую сторону.

Но наш сон прерывался не только жарой и холодом. В сенях собакам было тесно. Недовольное рычание слышалось почти непрерывно. Время от времени оно переходило в такой взрыв страстей, что и глухой вскочил бы с места. Сонный дежурный бросался к двери и, приоткрыв ее, призывал псов к порядку. А чтобы они услышали авторитетный голос человека, дежурному приходилось повышать его до пределов возможного. До сна ли тут!

Собак держали в сенях, чтобы они не распугали медведей. Побаивались также, что наиболее предприимчивые улизнут домой. Но, закрыв собак, мы застраховались лишь от возможных побегов. Грызня и лай, раздававшиеся из сеней, сводили на нет успех, на который мы рассчитывали, сжигая сало. Одна из старых енисейских лаек, по кличке Храбрый, еще в пути почувствовала себя плохо, и Федор Николаевич выпряг собаку. К ночи Храбрый не пришел, и мы решили, что он вернулся на станцию. На другой день, когда стало светать, я вышел зачем-то на улицу и увидел, что по косе к избушке идет медведь. Немедленно была объявлена тревога. Медведя решили застрелить через небольшое окошечко в сенях. Собак, чтобы не мешали, перегнали в избушку. Впрочем, гнать не пришлось, все они ввалились туда с превеликой радостью.

Медведь, не торопясь, шел к избушке, а все оружие лежало на крыше сеней. Доктор выскочил, с молниеносной быстротой схватил винтовку и, прыгнув в сени, чертыхаясь, закрыл дверь на крючок. Оказалось, что при этой блицоперации он зацепился за гвоздь и разорвал рукав ватника от плеча до кисти руки. Федор Николаевич тем временем отогнул гвозди и, вынув раму, просипел: «Давай стреляй!» Доктор сунул ствол в оконце, приложился и... захохотал. Прямо перед стволом винтовки стоял, опустив хвост, невеселый Храбрый.

Опять всех подвело слабое, монотонное освещение. Самое удивительное заключалось в том, что зрительный обман испытал не один человек, а все четверо. Вероятно, снова имело значение и самовнушение. Но не пришлось удивляться прискорбному факту, который оказался, как говорится, налицо, когда мы открыли дверь в избушку, чтобы выпустить собак. Пока мы охотились на Храброго, собаки съели не только все, что было приготовлено на завтрак, но и пару оленьих рукавиц Федора Николаевича, и флотский ремень Володи. После этого некоторые разлеглись по нарам на наших полушубках.

Хорошо, что наш запас продуктов лежал на крыше сеней и мы имели возможность, прокипятив посуду, вновь заняться приготовлением завтрака, коротая время в подтрунивании друг над другом. Каждый вспоминал, как вели себя другие, и утрированно изображал сцены охоты.

Наконец позавтракали, и Федор Николаевич с доктором пошли побродить в поисках медведей. Мы с Володей занялись хозяйственными делами, решив, что, если медведю «надо», он сам придет к нам. Напилили и накололи дров, разломав на дрова и старый пастник, который вчера морочил нам голову, накормили собак. Кормление было длительной и неприятной процедурой. Пускали в избушку по две-три собаки. Съевших свою долю выбрасывали в сени, а голодных втаскивали к себе, при этом каждый раз вся свора пыталась ворваться в избушку.

Короткий рассвет уже угасал, когда с севера донеслись выстрелы. Володя уверял, что их было шесть, мне казалось, что десять. Стреляли у залива, но за крутым выступом берега. Охотников не было видно. Прошел час, совсем стемнело, а товарищи не возвращались. Решили поставить на крышу сеней фонарь. Пока его заправляли, охотники вернулись.

Мы потребовали подробный рассказ, они - обед. Сошлись на том, что будут есть и рассказывать.

- Так вот, значит, прошли мы по морскому берегу километров пять - семь. Следов свежих до черта - медведей нет. Потом поднялись на высотку, по которой вчера ехали, и пошли обратно. На горе и следов нет. Стали спускаться на мыс и увидели здоровенного медведя - спешил от моря к бухте. Я и говорю доктору: что-то не похоже на обман зрения. Гляди, как чешет. Говорил я, надо взять Вайгача и Лебедя, теперь придется самим пробежаться за ним. Поспешили. Медведь увидел нас, прибавил ходу, да смаху на лед и вылетел. А лед-то тонкий. Заметил он это, когда метров двести от берега упорол. Бросился плашмя на лед. А лед все равно прогибается, аж вода выступает. Видно, не понравилось это нашему мишке, встал на ноги, да тут же и нырнул по-настоящему. Проломился лед. Попытался опять на лед выбраться - не получается. Работает, как ледокол. Барахтается и пробивает канал к берегу, прямо на нас.

Видим, дело у медведя идет медленно, выбивается из сил. Поработает, поработает, да и растянется в ледяном крошеве на спине. Отдыхает. А нам ждать некогда: темно становится. Пули по три пустили. Постояли мы и решили: вмерзнет за ночь в лед, а завтра придем все и сообразим, как его вытащить.

Вторую ночь только сало не жгли, а в остальном она прошла, как и первая, почти без сна. Странно вел себя Храбрый. Всю ночь он грыз порог, пытаясь выбраться из сеней. Когда утром собаку нашли мертвой, поняли, что, чуя смерть, хотел Храбрый встретить ее один, как это делают все животные.

На рассвете, взяв с собой Лебедя и Вайгача, веревки, топор и несколько досок, направились все к месту вчерашней охоты. Медведь не вмерз в лед. Он пробил во льду канал до берега - и был таков. Доктор и Федор Николаевич разочарованно переглянулись.

В это время с обрыва, нависшего над нами, раздался лай собак.

- Смотрите, след! - крикнул доктор и быстро пошел, вглядываясь в поверхность снега.

Присмотревшись, я увидел слабый отпечаток медвежьей лапы, вернее, следы когтей и непрерывную цепочку мелких капель крови. Эти следы шли вверх по довольно крутому склону берега, примыкавшему к обрыву.

Запыхавшись от быстрого подъема и волнения, добрались до собак. Они стояли у входа в удивительное творение ветра и снега - пещеры в виде снежного конуса, образовавшегося из снежного карниза у верхушки склона, и остервенело лаяли, не решаясь войти внутрь. Шерсть на затылке собак стояла дыбом от ярости и страха.

Естественная берлога, куда забрался раненый медведь, была довольно длинной: заглядывая в нее, мы не видели медведя. Собаки, как ни натравливали их, боялись войти внутрь укрытия и выманить оттуда зверя. Доктор, в руках которого была лыжная палка, поднялся на обрыв и, осмотрев снежный карниз, стал сверлить его.

- Смотри, осторожней: обломится карниз и окажешься рядом с медведем, - предостерег Федор Николаевич.

Но доктор уже стоял на коленях и внимательно всматривался в просверленное отверстие. Через минуту он снял с плеча винтовку и, направив ствол вниз, стал что-то выжидать. Наконец раздался выстрел, и в тот же момент обе собаки бросились, как по команде, в снежное убежище.

- Пошли, - сказал Федор Николаевич. - Будем запрягать и поедем домой. Завтра надо быть здесь с лопатами.

К ужину, в такой же темноте, как выезжали, мы вернулись на станцию. А утром доктор, дядя Федя и механик Тимоша вновь отправились на Канкрин.

В память о нашей поездке у меня долго хранился медвежий клык. У этого старого самца с поредевшей зеленовато-желтой шкурой оказалось только три клыка. На месте четвертого на челюсти образовался костный нарост. Доктор уверял, что медведь уже имел дело с пулей. Шкура по жребию, который тянули доктор и начальник, досталась доктору.

На мясо медведя как приваду для ловли песцов рассчитывали все охотники, но надежды не оправдались. Раскопав медведя, наши охотники с трудом сняли с него шкуру. Взяв шкуру, голову и один окорок, отправились на ночлег в избушку. Ночью разыгралась пурга. Продолжалась она четыре дня. Пришлось в компании с собаками окорок съесть.

Пятого ноября, когда пурга стала стихать, решили прорваться на станцию. Встречать Октябрьский праздник в охотничьей избушке никому не хотелось. По пути заехали за мясом. Но пурга намела над освежеванным медведем такой же сугроб, как тот, который раскопали в день приезда. Решили, что придется приехать к этому медведю в третий раз. Но третья поездка не состоялась. Начались метели, началась полярная ночь...