Каюр Сергей Журавлев (Болотников Никита Яковлевич )

"Полярному кругу" Н. Я. Болотников отдал последние годы жизни. Никита Яковлевич был инициатором создания альманаха, редактором-составителем первых двух выпусков.

Мы предлагаем читателю небольшой биографический очерк о Сергее Журавлеве, написанный по материалам Никиты Яковлевича Болотникова.

Публикацию подготовили к печати А. В Шумилов и И. Н. Татарникова.

Страницы биографии

'Полярному кругу'

"Борьба - это есть вещь, для которой стоит пожить. Никогда не отчаивайся, а борись и борись. И победишь". Эти строки из дневника Сергея Прокопьевича Журавлева звучат как девиз всей его жизни.

Он родился 8(20) октября 1892 года в деревне Рогачевской Смотроковской волости Шенкурского уезда Архангельской губернии.

"У отца нас детей было всего 6 человек, - пишет Журавлев в автобиографии. - Отец большую часть жизни проводил в отсутствии, на побочных заработках. И так всю жизнь, как я начал понимать, он искал счастья, но найти, как видно, не мог. Потому и менял свои профессии и кончил промышленником на Новой Земле".

В конце прошлого столетия царское правительство, чтобы предотвратить отторжение Новой Земли от России, предприняло некоторые шаги для формального закрепления своих прав на острова. В 1877 году в Малых Кармакулах была построена спасательная станция, позже основаны колонии у западного входа в пролив Маточкин Шар, в Белушьей губе, а в 1910-1913 годах - в Крестовой и Архангельской губах. Колонисты снабжались всем необходимым и были обязаны сдавать добытые шкуры, сало морского зверя, пушнину и рыбу губернскому чиновнику, приезжавшему с пароходом.

Одновременно крупные архангельские промышленники начали широко практиковать сезонный новоземельский промысел. Они вербовали людей и отправляли их на лето на Новую Землю, обеспечив в кредит орудиями лова и продовольствием. Осенним рейсом промышленники возвра-щались, сдавали свою добычу хозяевам и получали расчет. Иногда выдавались удачные годы и промышленники не оставались в накладе, но чаще всего залезали в долги и снова отправлялись на Новую Землю.

"В 1906 году, - пишет Сергей Прокопьевич в автобиографии, - отец взял меня с собой на Новую Землю как поваренка (на лето). Сам остался зимовать - это была первая специально промысловая зимовка, - а меня отправил на родину. На следующее лето я должен был приехать опять туда же".

Для тринадцатилетнего Сереги начиналась новая жизнь, полная труда и лишений. На промысле лениться нельзя. Мальчик готовил нехитрый обед для артели, собирал по берегу плавник, помогал разделывать шкуры морского зверя, ловил гольца. Он карабкался по обрывистым скалам птичьего базара, собирал кайровые яйца. Бил птицу "шихалом" - заостренным шомполом, насаженным на хорей, заготавливая птичьи тушки на зиму для собак...

Так прошло четыре года: летом на Новой Земле, зимой в родной деревне.

В 1910 году Сергей едет на Север, в залив Пуховый, уже как равный член артели. За два года Сергей полностью освоился с жизнью промыш-ленника. Узнал, как и где надо ставить капканы на песца, как совершать стоверстные переезды на собаках, как выманивать из воды легким посвистыванием любопытную жирную нерпу. Научился бить тюленей на льду, выгонять гигантских белух на мелководье и меткими выстрелами в голову класть наповал, сгонять ленного гуся в сети и ставить тайники на гольца. Много разных умений нужно было новоземельскому промышленнику.

Возмужалым, окрепшим возвратился Сергей на родину в 1912 году, а всего через год, женившись на своей односельчанке Марии Васильевне Долгобородовой, он снова, уже вместе с женой, собирается на Новую Землю.

Упрям, неуживчив был старик Прокопий Журавлев - отец Сергея. Годы скитаний, тяжелая борьба за существование, когда каждая копейка давалась неимоверными усилиями, выработали в старике прижимистость, граничащую порой с откровенной скупостью. Эти черты характера отца, вдобавок деспотичного по отношению к выросшему сыну и снохе, усугублялись, конечно, вынужденным совместным жительством в тесной избушке на зимовке. Своенравие отца наталкивалось на такие же, унаследованные от него упрямство и непокорность Сергея.

Зимовка началась с несогласия, окончилась полным разрывом. Отец, попросту говоря, выгнал Сергея вместе с женой и годовалым ребенком "на улицу", а до ближайшей избы десятки верст.

Жить на Новой Земле, не имея ни лодки, ни собак, ни охотничьего припаса, было нельзя, а ехать на родину значило идти на фронт - уже началась империалистическая война...

- Решил я, - рассказывал впоследствии Сергей Прокопьевич, - лучше на Новой Земле под медведем тихо скончаюсь, чем на фронте немецкие пули с моей головой в буби-козыри играть будут.

Пришлось Сергею идти в работники к ненцу-промышленнику Прокопию Ледкову. За бутылкой водки были составлены условия совместного промысла, по которым Сергей получил полный пай наравне с хозяином. Жить пришлось в избе у Ледкова, ютясь с женой и ребенком на нарах за печкой.

Возвращение семьи Журавлевых на родину совпало с началом иностранной интервенции на севере Европейской России. Только болезнь (ревматизм в острой форме, полученный на Новой Земле) спасла Сергея Прокопьевича от мобилизации в белую армию. А в январе 1919 года Шенкурский уезд был очищен от интервентов.

В июне, пройдя девяностошестичасовое всеобщее военное обучение, Журавлев направляется вместе с сотнями подобных ему бойцов молодой Красной Армии на Восточный фронт, участвует под начальством будущего маршала В. К. Блюхера в разгроме колчаковских банд, затем, переболев тифом, возвращается на родину.

Сергей стал лоцманом парусного судна, шедшего на Новую Землю. С собой он взял жену и детей и на этот раз, занимаясь промыслом, прожил на Новой Земле с 1920 по 1924 год.

К этому времени старшей дочери Валентине уже исполнилось девять лет, надо было отдавать ее в школу. Да и других детей - Володю и Ольгу - хотелось бы перевезти в средние широты - на Большую землю.

Три года Журавлев провел на континенте, но каждую весну и лето выезжал на сезонный промысел трески на Мурман. Много умения, смелости требовал от ловцов тресковый промысел. Лов проводился "ярусами", длина которых доходила до десяти километров.

Направляющая бечева яруса состоит из "стоянок" длиной по сто - сто двадцать метров. Три "стоянки" образуют "тюк", а во всем ярусе тридцать - тридцать пять тюков. Вдоль "стоянок" прикреплены "оростяги" - тонкие бечевки метровой длины с крючками, на которые насаживается приманка - мелкая рыбка, чаще всего мойва. На большом ярусе обычно бывало до десяти - двенадцати тысяч крючков.

На поморских шняках - рыболовецких суденышках семисаженной длины - уходила артель в море. Состояла она обычно из четырех человек. Кормчий - глава артели - определял место постановки яруса и следил, чтобы снасть была поставлена поперек хода трески. Тяглец сбрасывал снасть в море, а затем выбирал ее, аккуратно, чтобы не перепутать, укладывая в шняку. Весельщик был единственной движущей силой лодки; он же в случае необходимости помогал другим членам артели. Наконец, наживочник, обычно подросток - "зуек", обязан был наживлять крючки и распутывать снасть.

Наживить десять тысяч крючков, сбросить в море десятикилометровый ярус так, чтобы он не перепутался, чтобы каждая из оростяг висела, как следует... И все это при постоянной качке шняки, долгие часы работал голыми руками в ледяной воде. По возвращении в становище артель обрабатывала улов, что тоже не менее тяжело и утомительно...

В 1927 году Журавлев вновь отправляется на Новую Землю. Социалистическая перестройка народного хозяйства коснулась и новоземельских промыслов. Началась коллективизация. Журавлев вступил в артель, созданную в Малых Кармакулах, но вскоре, рассорившись с руководителем артели, демонстративно вышел из нее и в 1929 году был вывезен с Новой Земли.

Артельная дисциплина оказалась камнем преткновения для Сергея. Попытки противопоставить свое "я" требованиям коллектива и вызвали разлад.

Вспоминается в связи с этим наша зимовка в бухте Кожевникова, ночной разговор с Сергеем в мае 1937 года. Мы - парторг Ахтинов, Журавлев и я - возвращались на базу из ближайшего стойбища, где проводили собрание кочевников-якутов по поводу организации рыболовецкой артели. У нас на зимовке были невода, лодки, опытные рыбаки-инструкторы. Бухта Кожевникова буквально кишела первоклассной рыбой, а нам не хватало продовольствия. На зимовке было сто двадцать человек, но мы просто не могли отрывать своих людей от плановых геологоразведочных работ. Вот и возникла тогда идея привлечь местное население к заготовке рыбы.

Большинство якутов поддержало это предложение. Но один старик был против на том основании, что в заливе-де большие волны, невод тяжелый - утянет рыбаков под воду, а катера распугают рыбу. Молодые якуты, воспитанные на уважении к старшим, стеснялись возражать ему. И вот тут выступил Журавлев. Он рассказал, как организовывались ненецкие артели на Новой Земле, Вайгаче, Колгуеве, как бывшие бедняки, объединившись, приобретали орудия лова, плавсредства. В заключение Сергей Прокопьевич со свойственной ему горячностью посоветовал не слушать "старого баламута".

Миссия наша удалась - артель была организована. Она добыла около десяти тонн рыбы для экспедиции, и мы, зимовщики, продержались до прихода судов.

На обратном пути к базе я сказал Журавлеву:

- Ты пропагандист оказался хороший, Прокопьич. А раньше, говорят, ты против коллективизации был, вроде подкулачником считался.

Бросив едкую реплику по адресу людей, раздающих удобные ярлыки, Журавлев, сдвинув по обыкновению брови, серьезно ответил:

- Я вот таким же дурнем был, как этот старый баламут. Меня в люди тянули, а я - ишь ты! - рыло в сторону воротил, думал, умнее Журавлева на свете никого нет. Правда, и учителя-то от меня недалеко ушли. Вместо того чтобы все по чести объяснить, пугали, арестом грозились, силком хотели мне ума в голову добавить. Да я упрямый, меня горлом не возьмешь.

Сергей помолчал, закурил и снова обернулся ко мне:

- Первым открыл мне глаза, как слепому щенку, Георгий Алексеевич Ушаков на Северной Земле. Он добром объяснил тогда, кто я есть и отчего я таким на божий свет явился. А вот уж как по-человечески, по-советски с людьми надо жить, научил Борис Васильевич Лавров.

Действительно, знакомство с Ушаковым, двухлетняя зимовка на неизведанном архипелаге изменили весь духовный настрой Журавлева.

Началось с того, что зимой 1929/30 года Центральный совет Осоавиахима организовал первый всесоюзный пробег собачьих упряжек. Журавлев был приглашен для участия в нем по маршруту Архангельск - Москва. Тогда, кстати, произошел анекдотический эпизод, о котором Сергей Прокопьевич любил впоследствии рассказывать.

Приехав как-то вечером в одну из деревушек, Журавлев и корреспондент были окружены толпой жителей, пораженных необычным для них видом транспорта.

- В тот вечер у баб в деревне все хлеба погорели, пока они над моими собачками ахали, - рассказывал Журавлев. - А тут еще сбоку одна старушка ангельская ахает да шипит, шипит да ахает:

- Ох, бабоньки, что ж делается-то? Большевики всех лошадей порезали, теперь на собачках ездють...

- Цыц, старая! - пугнул я ее. - Чего шипишь? На будущий год на котах приеду...

Во время организации пробега Журавлев и познакомился с Георгием Алексеевичем Ушаковым, ученым секретарем Якутской комиссии Академии наук.

Ушаков, только что возвратившийся с острова Врангеля после трехлетней зимовки, организовывал экспедицию на Северную Землю. Единственным транспортным средством экспедиции должны были стать собаки. От них, от работы каюра во многом зависел успех. Собак требовалось не менее полусотни. Прокормить их (а ездовая собака съедает около килограмма мяса в день) должен был все тот же каюр. Значит, он должен быть и опытным промысловым охотником. Из многочисленных кандидатов на эту должность выбрали Сергея Прокопьевича Журавлева, и никогда впоследствии Ушаков не жалел об этом выборе.

Еще в Архангельске Журавлев со свойственной ему хозяйственной заботливостью начал снаряжать предстоящую экспедицию: изготовил легкие "стрельные" лодки для переправ через полыньи, устойчивые, новоземельского типа нарты, другое промысловое снаряжение. С собаками, доставленными в специальном вагоне с Дальнего Востока, он быстро познакомился.

- У привезенных собак клички известны не были, - рассказывал впоследствии Н. Н. Урванцев, - и Журавлев многих окрестил своим метким образным языком. Тут оказались и Мазепа, и Варнак, и Махно, и Старик... Впоследствии выяснилось, что клички даны как нельзя более правильно. Они четко характеризовали индивидуальность данной собаки, ее наиболее типичные черты.

Дневники Журавлева полны рассуждениями о собаках. Часто он писал целые "характеристики" псам. Вот, например:

"Дружок: ну, это не собака, а что-то вроде собаки. Первое, если подсчитать, сколько раз в день он раздерется, то в среднем выйдет до 80-90. Это я ничуть не преувеличиваю - если не того больше, а то, пожалуй, и все 100 раз. И никогда у него не было, чтобы он ходил как следует. Иногда даже так ходит, что исправно действует лишь одна нога, а две кое-как волочит и одна совсем на весу, - и все равно будет драться. Такие штуки наблюдали, что безо всякого к тому повода - главное дело без предупреждения и в упряжи - схватывает близлежащего товарища за башку, чтобы тому не было возможности вести какую бы то ни было оборону. И тянет, что есть духу. Ну, тот, конечно, орет во все горло, а для Дружка это хоть бы что. Может, он это даже для удовольствия и проделывает. Иногда зло на черта возьмет; не глядя на его хромоту, запряжешь хромого. Но для него это не помеха - будет работать, только давай дело. Куда ни привязать - за ремень или веревку, если нет цепи, то лучше не вяжи. Через минуту уже опять надо вязать: все равно отгрызет и уйдет. На какое место вздумает лечь, торжественно подходит и своим собачьим наречием предупреждает, что уходи. И если сразу не уйдет, через 30 секунд шкура будет уже надрана. Но есть 5-6 собак, которых он отведал так, верно, что к ним уже не подходит, а ждет момента - не раздерется ли одна (из них) с другой собакой. Тогда он уже твердо знает, какую трепать. Со слабой-то он и один управится, а этой в одиночном бою не отомстишь. Ну, и не зевает"...

Журавлев, безусловно, любил собак и даже увековечил свою любовь, назвав один из мысов на Таймыре мысом Псов. Но относился он к ним весьма сурово. Его педагогическим приемом было воспитание "под страхом уголовного преследования", как он сам часто говорил. Если кто-нибудь пытался остановить его, Журавлев считал это недопустимым вмешательством в дело воспитания. Он был убежден, что собаки не будут слушаться каюра, если с ними обращаться мягко.

Вспоминается, как в 1934 году на зимовке судов первого Ленского кара-вана Журавлев избил до полусмерти свою любимую суку Альфу. За избитую собаку вступился коллектив моряков. Начальник экспедиции Б. В. Лавров долго разговаривал с Сергеем не только об отношении к собакам, но и о взаимоотношениях между людьми.

Журавлев, осознав свой поступок, поместил в нашей стенной газете "открытое письмо":

"Вы, ребята, с одной стороны, совершенно правы, и даже больше. Но вот в чем разговор: не будет ездовой собаки, если за ней ходят разные руки и балуют. Поступок мой - избиение Альфы - непростителен для меня. Если бы вы знали, как потом я себя за это "похвалил". Но это сделалось так потому, что на меня все тут смотрели как на какую-то сверхъестественную единицу - бандита. А я, ребята, не бандит. Собаки нужны для промысла. Даю слово, что с Альфой я помирюсь".

Действительно, с Альфой Журавлев "помирился". Между ним и собакой существовала нежная дружба, несмотря на иногда перепадавшие ей от сурового хозяина тумаки и страшенные окрики...

Нет нужды рассказывать о том, как проходила зимовка на Северной Земле. В случае необходимости читатель может обратиться к книгам Г. А. Ушакова и Н. Н. Урванцева. В дневниках Журавлева за этот период много интересных описаний быта зимовки, охотничьих сцен, много наблюдений за поведением белых медведей.

Листая страницы дневника, поражаешься, как страстно тянулся Журавлев к знаниям, как много он читал. Вот далеко не полный список книг, прочитанных им за два года зимовки: Амундсен - "Полет до 88 параллели"; Пири; Молэс - "Открытие Камчатки"; Дюма - "Три мушкетера"; Миккельсен - "По следам жертв ледяной пустыни"; Пушкин; Де Лонг; Синклер Льюис - "Аэродром"; Башмаков - "Исследователи Новой Земли"; Альбанов - "На юг, к Земле Франца-Иосифа"; Кервуд - "Бродяги Севера"; Джек Лондон; Л. Толстой - "Воскресение", "Анна Каренина"; Арсеньев - "В дебрях Уссурийского края"; Чапыгин, Нансен, Горький, Шекспир; Гладков - "Цемент"; Панферов - "Бруски"; Гоголь - "Мертвые души"; Некрасов, Жуковский; "Рустам и Зариб"; "Одиссея"; Драйзер - "Дженни Герхардт"; Байрон, Лермонтов... И почти о каждой книге Журавлев на страницах дневника высказывал свое мнение, а нередко прочитанное вызывало у него и воспоминания о собственной жизни...

"Сколько раз, - пишет Журавлев, - я уже был у смерти почти в зубах. Да не почти, а в самом деле. Но по изворотливости и умелой ориентировке опять выходил победителем. Это еще больше закаляет и дает уверенности быть ко всему готовым и в свое время отразить нападение грубой целомудренной нашей девственницы Арктики".

Полная тягот жизнь одиночки охотника сформировала нелегкий, но искренний характер Сергея Прокопьевича. "Кто жить хочет в Арктике, - писал он, - то выбор один - лишь может жить человек строгий и справедливый. Остальное все едва ли здесь пригодится".

В своей книге "По нехоженой земле" Г. А. Ушаков сказал много добрых слов о спутнике по странствованиям. Он сумел понять сложный и противоречивый характер Сергея Прокопьевича, подметил его лучшие черты, деликатно упомянул о недостатках.

На Новой Земле Журавлеву не раз приходилось работать с "научниками". В августе-сентябре 1921 года он, например, помогал отряду П. В. Виттенбурга. Но до Северной Земли встречи с исследователями были случайны, кратковременны и заметного следа в жизни Журавлева, по-видимому, не оставили. Только на Северной Земле Журавлев понял, как важен и полезен для Советской Родины его труд. Орден Трудового Красного Знамени, которым был награжден Сергей Прокопьевич, поднял его достоинство в собственных глазах.

В марте 1933 года, после возвращения с Северной Земли, Журавлев принимал участие в спасательной экспедиции на ледоколе "Красин". Эта морская операция для того времени была предприятием выдающимся и широко освещалась в газетах. В одном из становищ северного острова Новой Земли из-за нехватки продовольствия болели цингой промышленники и строители-сезонники, которых не смогли своевременно вывезти на материк. И вот в марте, в самый трудный в ледовом отношении период, им на помощь был послан ледокол. "Красин" с трудом пробился к припаю. Журавлеву и еще трем каюрам пришлось на своих упряжках доставлять в становище продовольствие, а оттуда вывозить больных.

В том же 1933 году началось развернутое наступление советских людей на Арктику. Вновь созданный Главсевморпуть направил в различные районы Арктики ряд экспедиций. В бухте Марии Прончищевой была основана промысловая зимовка, которую возглавил С. П. Журавлев. Цель ее - изучение и освоение естественно-промысловых богатств Восточного Таймыра.

За два года Журавлев и его товарищи добыли четыреста сорок семь моржей, пятьдесят девять белых медведей, сто тридцать пять песцов, пятьдесят три диких оленя. А кроме того, Журавлев за два года сумел провести рекогносцировочную разведку всего Восточного Таймыра. На своих "14-цилиндровых моторах", как называл Сергей собачьи упряжки, он объехал все побережье моря Лаптевых - от мыса Челюскина до Нордвика - и совершил несколько поездок с геологами в глубь полуострова, до отрогов хребта Бырранга.

Последний большой поход на собачьей упряжке был у Журавлева зимой 1937 года. В навигацию 1936 года он вместе с другими сотрудниками созданного тогда треста "Нордвикстрой" должен был прибыть из Архангельска в бухту Кожевникова. Но льды пролива Вилькицкого вынудили суда возвратиться на Диксон и в Игарку. Отсюда геологам, геофизикам, буровикам пришлось добираться несколькими эшелонами санным путем через весь Таймырский полуостров. Один из отрядов вел Журавлев. Поездка была невероятно трудной. В центре Таймыра морозы достигали шестидесяти градусов, не хватало корма для собак. Пошатнулось от лишений и когда-то богатырское здоровье каюра. По ночам его душил кашель, до одури болели зубы, никак не могли согреться пораженные ревматизмом ноги. Но ехать было надо, и Журавлев добрался до зимовки Нордвикстроя в бухте Кожевникова, привез бурового мастера и запасные части к буровому станку. Это позволило тогда экспедиции продолжить разведочное бурение соляного купола.

А сам Сергей Прокопьевич расхворался. Он жаловался на боли в горле, на слабость, отсутствие аппетита. Летом он уже не вставал, а к началу сентября ему стало совсем плохо. По настоянию врача мы отправили его на пароходе "Диксон" в Архангельск, но судно были зажато льдами в море Лаптевых и попало в дрейф. Часть команды и пассажиров была пересажена на ледокол "Красин", который сумел пробиться в ноябре сквозь льды Хатангского залива и доставить людей в бухту Кожевникова. Среди них был и умирающий Журавлев. Он уже не мог ни говорить, ни есть и только жестом просил воды.

26 ноября 1937 года Сергей Прокопьевич Журавлев умер. На следующий день мы его хоронили...

Вой сигнальной сирены, споря с ревом пурги, сзывал обитателей поселка Кожевниково на траурный митинг. Неровный, пульсирующий свет двух слабых электролампочек от переносного движка освещал наполненную туманной изморозью палатку, людей и изрезанное глубокими морщинами, продубленное арктическими морозами и ветрами лицо Журавлева. Куржак от дыхания окружавших гроб оседал мельчайшими искорками на лоб и щеки покойного, серебрил его рыжеватые волосы, темную суконную гимнастерку с орденом Трудового Красного Знамени. Глотая слезы, шептала отходную молитву тетя Поля Фузеева, сердобольная русская женщина, видимо единственная из всех находившихся тогда в бухте Кожевникова, знавшая молитвы. Мы взяли гроб на руки и, ступая мелкими шагами, чтобы не споткнуться на застругах, понесли его к саням. Сквозь завывания пурги было слышно, как ветер рвал на сигнальной мачте полотнище приспущенного флага. Под треск винтовочных выстрелов - последний салют покойному - трактор рывком тронулся с места...

Мы похоронили Журавлева на мысе Портовом, в восьми километрах к востоку от поселка. Взрывники еще утром приготовили могилу. Опустив гроб, мы заложили его глыбами мерзлого грунта, камнями. Могильный холмик увенчал металлический шест с медной пятиконечной звездой.

В поселок мы возвращались пешком. Старая, полуслепая Альфа и вожак упряжки Головко, не откликаясь на призывы людей, остались лежать на могиле каюра.