"Птицы на мачтах" (рассказ) (Нина Вельмина)

Вельмина Нина Александровна. Окончила Московский институт инженеров транспорта, училась и защищала диссертацию в Московском геологоразведочном институте. Гидрогеолог-мерзлотовед. Проектировала водоснабжение основных морских портов Арктики - Тикси, Диксона, Провидения. Более 20 лет вела научные исследования в Арктике, на Дальнем Востоке, в Забайкалье и Якутии. Опубликовала три научные монографии, статьи по гидрогеологии и географии области вечной мерзлоты. Действительный член Географического общества СССР.

Литературным творчеством занимается давно. В периодической печати публиковались статьи, стихи. Автор научно-художественных книг "Ледяной сфинкс" и "Пленница вечного холода" (М., "Мысль", 1975, 1979).

Птицы на мачтах

Начинало сильно покачивать, уже скрипели переборки, хлопали двери. Судовой врач сдержанно, как всегда, улыбнулась, будто одарила милостью, и сказала:

- После ванны приходите пить чай... Ничего, ничего, есть высокие стаканы.

Это что - чай! А вот милость и подарок - это ванна, да еще из пресной воды. Нас, пассажиров, на этом грузовом судне всего шесть человек, и нам полагается для мытья только крошечная кабина для. команды, где, опустив в ведро прыгающую трубку с горячим паром, мы греем морскую воду. А тут пресная ванна. Ключ от ванной крепко зажат в моем кулаке.

С доктором мы познакомились несколько дней назад на борту судна. Независимый вид, тонкая талия, самоуверенный взгляд, великодушный наклон головы вместо "здравствуйте". Лариса Георгиевна, доктор Тополева, судовой врач. Идет первым рейсом. Молодая девушка в общем-то. Примерно моего возраста. Но какая между нами разница!

Пассажирских кают на нашем судне нет, и мы помещаемся в красном уголке на узеньких диванчиках. Идем на Крайний Север к маленькой полярной станции. Когда-нибудь там будет порт, а пока у подножия гор стоят два деревянных домика с радиомачтой. Нас трое изыскателей и трое работников полярной станции - метеорологи и радист. Женщина-метеоролог не дождалась месяца с чем-то до родов и едет с мужем на зимовку...

Я только что пришла с полубака, с самого носа, где часами сижу в глубоком ящике с канатами и где сейчас наслаждалась грядущей непогодой и усиливающимся штормом.

Теперь с ключом в руках я бегу по теплому и влажно-душному коридору к корме, к машинному отделению, рядом с которым - ванная. Меня швыряет на горячие стены, слабо дрожащие от стука машины. Горячие трубки, протянутые вдоль коридора под потолком, тихо сипят и роняют вниз обжигающие капли.

Доктор - вот о ком я думаю все время. Ее поведение - предмет моей искренней зависти и восхищения. Что там мои попытки организовать себя! То, что сделала я, - мелочь. А вот ее выдержка, уверенность в себе, независимость, авторитетный тон, движения, взгляды... Перевязывает кому-нибудь руку - тот смотрит на нее так, словно получает предсказание своей судьбы до конца дней. Как идет она к своему месту за столом в кают-компании! Останавливается разговор, все взгляды на нее... Отвечают ей почти хором, как школьники, включая капитана.

Как-то младший штурман, невысокий крепыш с нахальными глазами, сказал мне:

- У нее, наверно, личная драма, не знаете? Любопытно. Такая пришла милая девочка на судно - веселая, беззаботная, а вышли в море - превратилась во вдовствующую королеву. Похудела. А работы-то настоящей нету! Идем как вдоль Ривьеры, под голубым небом, а она все чернеет. И никто ее не провожал, а она, видно, ждала кого-то. За час до отчаливания сорвалась, умчалась, все уже смеялись - сбежала. Какие-то тючки, в газетах завязанные, привезла. С тех пор - все. - Он провел рукой по горизонту. - Не улыбнется. Почти не ест, видали?

Верно, доктор почти ничего не ела, сидела молча. Редко что-нибудь скажет, и тут все наперебой ей отвечают, улыбаются. Ведут себя, как с больным ребенком или, наверное, как с адмиралом.

Вот какая она исключительная - доктор Тополева, судовой врач!

А у меня сомнений полна голова, и я ни в чем не уверена. Защитила диплом, теперь инженер. А если инженер, должна знать все, как инженер. А я не знаю. Кто-то из наших однажды сказал:

- Ну, коль потребуется резервуар поставить, сами справимся, с нами свой специалист едет.

Я промолчала. Но поставить резервуар я не могу, это дело строителей; никто из нас, студентов, не видел, как они строятся. Значит, я не инженер.

И чувствую я себя вроде как самозванкой. И при таком-то моем сознании проявила невиданную, даже, может, неоправданную, решимость - поехала на Север на ответственное задание! Все мы трое - разных специальностей, советчиков у меня там не будет, и никто, кроме меня, ничего не решит...

И вот я сижу все дни на носу в канатном ящике со своими книгами, хватаюсь то за одну, то за другую. Это потребуется? Или это? Как строить колодцы, как откачивать воду или поднимать трубу на котельной? Убеждаюсь, как мало мы знаем, если чуть ступить в сторону. Да и в узком своем деле едва осваиваемся. Ничего, посижу ночами. Скорее бы к делу, а то, как перед экзаменом, волнений больше, чем у доски.

К канатному ящику приходят гости.

- Что вы тут читаете? О, "Мадам Бовари"...

- Да, знаете ли, с удовольствием перечитываю, люблю Флобера...

Меня то Флобер, то Блок выручают, лежат рядом - для посетителей. Иногда у меня даже нечто вроде галлюцинаций: "Каких специалистов посылают в Арктику, в такие ответственные места! Просто удивительно! Она, оказывается, только здесь начинает изучать то, что должна знать..."

Пол ванной залит водой. Кажется, начинается настоящий шторм, первый в моей жизни. Просто великолепно...

Похоже, однако, все думают, что я - знающий инженер. При разговорах я вроде на высоте. Но я-то знаю истину: просто мне везет. А доктор Тополева молодец. Быстро стала полноценным специалистом. Еще бы! В медицинский принимают чуть ли не в шестнадцать лет, с двадцати они набирают опыт. В клиниках на каждом шагу консультанты, руководители, у всех можно спросить. У меня же в голове сложные выкладки по математике и гидравлике, а в повседневной работе одни сомнения. Чуть ли не каждый мастер, даже рабочий, в своем деле больший специалист. Вот и делай независимый вид.

А врачи - тайна. Непререкаемый авторитет, белые халаты, вопросов никаких, и весь персонал: "Да, доктор, конечно, доктор..." И ослушаться не посмеют...

Вчера Лариса Георгиевна вдруг обратилась ко мне с милой и спокойной полуулыбкой: не соглашусь ли я, не буду ли я так добра и прочее в случае, если у нашей спутницы начнутся на судне роды, помочь ей, Ларисе Георгиевне: подать кое-что, принести...

- Вы ведь единственная женщина на судне...

Я согласилась с радостью и страхом. Она увидела, будто на экране, все мои мысли и снисходительно, как старшая, успокоила:

- Не волнуйтесь, этого почти наверняка не будет. Ей ведь еще целый месяц, даже больше...

С трудом добралась я в свой красный уголок. Переодеваюсь в платье, чтобы идти пить с доктором чай, и вдруг слышу:

- А нашу Ксению Ивановну доктор повела в лазарет на нос, в ваши канатные владения. Да нет, с ней ничего. До срока далеко, признаков никаких. Вот шторм начался вроде большой, доктор говорит - Ксении Ивановне там покойнее, удобнее, мягкая койка с бортиком и прочее. В шторм- то в лазарет по низкому шкафуту не добраться.

- Моводец Вариса Георгиевна, - благодушно картавит рыжий метеоролог, муж Ксении Ивановны. Он лежит на узком диванчике и попеременно упирается в стены то головой, то ногами. - Моводая, а заботливая. Видно, опытная.

Держась за пиллерсы, я пытаюсь причесаться перед маленьким зеркальцем. Надо привыкать к этому новому неустойчивому миру. Звякают графины над койкой, под ноги выезжают из-под диванчиков чьи-то сапоги и домашние туфли. Стены трещат, будто разваливаются. Красный уголок кажется утлой надстроечкой, и, похоже, мы не на судне, а на плоту и одни в океане. Судно дергается вперед, назад, валится на бок.

Меня будто растягивает пополам, сердце замирает, и нижняя половина тела куда-то опускается, утягивая ноги. Мои спутники ехидно спрашивают, для чего это или для кого я так прихорашиваюсь? В такое время! И я лукаво отвечаю: "Тайна!"

- Для Посейдона, то есть для Нептуна, - мрачно говорит с диванчика наш изыскатель, молодой инженер Толя Дмитриевич. Он изо всех сил хватается за рюкзаки, уложенные в головах, чтобы не сползти вниз. Но все же ползет вместе с рюкзаками. Его страшно укачивает и без шторма. Он почти не встает с дивана, ворчит, брюзжит и не выносит моих путешествий в канатный ящик. Уверяет, что, побросав работу, там вертятся штурманы и поэтому мы, того и гляди, свернем с дороги. Длинное лицо его сейчас еще больше удлинилось и побледнело.

- Вы все же возвращайтесь! - кричат они вслед мне хором. - Флирт с Посейдоном небезопасен!

Пусть посмеются. Это их развлечет.

Иду в гости и соображаю, что чая, даже из высоких стаканов, пожалуй, не получится. Все, что может литься, будет на полу. Но я обещала.

Ого, вот уже как приходится мне идти! Я раскидываю руки, как на гимнастике, попеременно отталкиваюсь ими от стен. Стучусь в кабинет врача. Молчание. С трудом открываю дверь и лечу к столу. Под лампой записка: "Приходите пить чай в лазарет. Перевела туда свою подопечную, не решаюсь оставить ее одну. Попьем чаю из поильничков. Жду. Л. Т."

Для этого "другого" чая надо снова переодеваться, в таком виде по палубе не пройти. Нужен тулупчик, сапоги, шапка.

Наши встречают радостным ревом.

- Свидание было слишком коротким! Что, мистер Посейдон увлечен другой? Что, опять переодеваться?! Как это? Куда? Похоже, на сей раз в самом деле к нему?! А?

Пришлось сказать, что иду в лазарет пить чай.

- Хорошая, какой чай?! - говорит толстяк радист, красный от натуги. - Мы ползаем по диванам, как по стенам. Скоро вроде мух будем, вверх ногами. Чай пить теперь будем только на твердой земле. Не ходите!

Внезапно стук в дверь. Матрос обращается ко мне, как рапортует:

- Я за вами. Лариса Георгиевна приказали проводить вас к ней. Боятся, не дойдете. И чтобы потеплее оделись.

Меня колют неодобрительные взгляды четырех пар глаз. Мы уходим. Как хорошо идти с провожатым! Идем коридорами. И вдруг за стеной на палубе что-то грохнуло, несколько раз ухнуло, как из орудия, с раскатом. Судно надолго легло на левый борт. Взрыв? Отчего? Шум, крики. Заливистый сигнал тревоги. Мой провожатый сжал мне руку.

- Ждите меня здесь. Узнаю, прибегу за вами. Только на палубу не выходите, там сразу смоет.

Я осталась одна в конце коридора. Меня мотало, словно клубок шерсти в коробке. Попыталась все же открыть дверь на палубу. Против крена не вышло. А по крену... дверь раскрылась с треском, со стенанием и выбросила меня вниз, на круто наклоненную палубу.

Ниже - черная бешеная круговерть. Я ухватилась за пиллерс. Дверь позади захлопнулась со страшной силой. Нечего теперь и думать попасть обратно. Ураганный ветер вертел меня вокруг металлической стойки.

Как изменяются масштабы - суденышко наше как дощечка на дне громадной водяной долины, сжатой вздымающимися хребтами. Горизонт ограничен их вершинами. Фальшборт кажется низенькой ступенькой в пропасть. Но дно пропасти поднимается, растет выше и выше и угрожающе нависает над бортом. Водяная стена воздвигается в ошеломляющей близости все круче, сливаясь с массой океана-неба. Задыхаясь, почти оглушенная, прячу голову в воротник тулупчика, чтобы хоть немного согреть свое онемевшее лицо, исхлестанное острыми холодными брызгами. Потом, выждав момент, кидаюсь к трапу, схватившись за него, заклиниваюсь между металлическим ящиком и стеной. Порывы шквального ветра все сильнее. И гулкие удары на палубе продолжаются. Свист ветра, крики, грохот - что там творится?!

Шторм

Осторожно пробираюсь из своего тесного угла туда, откуда несутся крики и где, похоже, рвутся бомбы. Наконец добираюсь. Отсюда, сверху, видна большая часть шкафута над трюмами. Вот оно! Представление гала. Ансамбль: океан, мрак, судно. И что-то живое еще. Фонари под мачтами то вспыхивают, освещая смертельную карусель, то исчезают от качки. Бой не на жизнь, а на смерть. Какие-то скользкие человекоподобные существа в блестящих капюшонах борются с вертлявыми и бесхвостыми черными демонами, обезумевшими, наделенными сокрушающей силой. Кто-то из них должен сейчас погибнуть. Океан с шипением заливает всех волнами.

Наконец понимаю: это сорвавшие крепления бочки с бензином! Они замирают, будто отыскивая жертву, вибрируют и, качнувшись раз-другой, стремительно несутся вниз по палубе, вертясь, петляя, будто обманывая, нанося удары, от которых все рушится, падает и вопит. Бесхвостое тело, словно издеваясь, на секунду задерживается на фальшборте, потом подпрыгивает и исчезает в пучине. А с верхнего края вздыбленной палубы стремительно скользит вниз гигантский нож водяной гильотины.

Молчаливая борьба. Всплески волн в свету. Мрак, крики, снова вспышки фонарей. И вдруг грохот обвала, общий вопль. Черная стена воды неотвратимо возникает где-то наверху, сбоку, сзади, везде. Всесокрушающий треск. Удар! Конец. Я вцепляюсь в трап и глохну. И меня заливает водой. Похоже, навсегда...

А через сотни лет, когда я почти уже не существую в недрах неизвестной мне стихии, без дыхания, без мыслей, я прихожу в себя, и все оказывается на месте. Я насыщена ледяной водой, "и меня трясет. Теперь, не думая, без страховки, перебрасываюсь к трапу, лезу вверх как можно выше и снова заклиниваюсь в какую-то впадину между железными брусьями. Отсюда мне было бы видно все, но теперь на шкафуте никого и ничего. Пустота. Там, где должна быть палуба, под мерцающими фонарями шевелятся серые волны. Только надстройки судна, как башни затопленного города, то пропадают, то вдруг возникают над ними.

Дрожа от усилия и напряжения, судно постепенно вытаскивает из пучины свое избитое тело, со скрипом долго карабкается по склону водяного хребта выше и выше, на самый его верх и вот уже стоит там, обнаженное до предела, не желая расстаться со своим триумфом. Потом неохотно, медленно начинает спускаться вниз уже по другую сторону хребта, чтобы снова погрузиться в преисподнюю, оставив наверху только дозорные свои башни...

Отсюда виден лазарет на полубаке - крохотная будочка, куда я стремлюсь и где они обе. Полярнице я не нужна. Полярнице может понадобиться только одна - единственная. И я снова неотрывно думаю о ней, и даже скорее не о ней, а о ее совершенно особой профессии на земле. Я думаю, что нет работы прекраснее и поистине благословеннее от века. Все мы живем, работаем, увлекаемся, разочаровываемся, веселимся. Мы - сильные, мы - смелые, мы - решительные и мужественные. А однажды на нас камнем падает беда. Болезнь! Возможность конца. Всему. И мы остаемся как на необитаемом острове - беспомощные, слабые, ни в чем не уверенные, один на один со своей бедой. И еще с ним, единственным, наинужнейшим нам человеком! Остальные уходят в глухую тень, за грань, за невидимый и страшный забор. И мы ждем только его слова. Только его взгляд ловим. Интонации только его голоса отзываются в нас замиранием сердца. Только от него может прийти животворная радость возвращения...

Качать стало меньше. Я совсем закоченела, когда вдруг появился матрос и, махнув рукой, позвал следовать за собой. Мы выждали подходящий момент, когда с палубы схлынула вода, и, пригибаясь, бросились в лазарет. Хватаясь в темноте за фальшборт, кидаясь то вперед, то в стороны, достигли полубака.

- Держись крепче, слетишь, не отвечаю! - кричал он мне в ухо.

Под шквалом режущей ледяной шрапнели бреду через силу, как во сне, еле отрывая от палубы каменные ноги. От черных водоворотов за бортом все вертится, водовороты включили меня в свой жуткий круг. Но видно, очерчен круг был доброй для меня силой. Матрос тянул меня и тянул, и наконец мы вылезли.

Тугой ветер на полубаке встретил лобовыми ударами. Матрос что-то орал. По морзянке его сверкающих в темноте зубов я поняла, что он доволен мной. Спрыгнув вниз, матрос пропал в темноте.

По белой будочке лазарета - внахлест волны. Стучу. Дверь заперта. Долго здесь не устоять. Наверное, те, в лазарете, лежат, пригрелись, приспособились к качке. Мой приход кажется мне теперь нелепым. Может, и лишнего места нет. Внезапно дверь распахивается. Я перешагиваю через острый металлический порог и падаю в парную, душную, слабо освещенную глубину крохотного коридорчика, как в колодец. В слабом рассеянном свете - Лариса Георгиевна, доктор. Она и не она. Глаза полузакрыты. Черные, распущенные, вроде мокрые волосы. Из-за страшной ее непохожести на себя и от смутной догадки меня охватывает ужас.

- Все кончено... - еле шевелятся ее губы. - Все...

Мы стоим с ней в жаркой щели коридорчика. Стонут переборки и дробно и часто сотрясаются от ударов волн.

Она показывает мне рукой вниз, и я сползаю на пол и приваливаюсь к стене. Она тоже как-то бестелесно соскальзывает вниз.

- Разденься, - еле слышно говорит она.

Я принимаю ее "ты" как должное. От спазмы в горле я не в силах сказать ни слова. Мне ясно, что произошла трагедия. Барахтаясь, с трудом стягиваю мокрый тулупчик, шарф, сапоги. Надо поддержать ее, у нее сейчас никого, кроме меня, нет. Бедная Лариса!

- Ты понимаешь? - тихим, безразличным голосом спрашивает она. Я киваю. Голова Ларисы бьется о какую-то металлическую планку. Я подгадываю ей под голову свитер и вижу ее лицо - оно залито слезами, слезы льются беспрерывно, она медленно вытирает их длинными распущенными волосами. Глаза перестрадавшие, перемучившиеся, слабо сознающие окружающее.

- Мне страшно, - бормочет она. - Я боюсь...

Пересилив себя, я беру ее за руки и чувствую дрожь всего ее тела. Я вижу, как она прикрывает рот, пытаясь заглушить рыдания. Я встряхиваю ее.

- Она жива, Лариса?! Жива? - шепотом кричу ей в ухо, ощущая полнейшее изнеможение. - Скажи скорее, Лариса!

Она слабо кивает головой. Я выпускаю ее и перевожу дыхание.

- Как хорошо, - еле шелестит она, - что ты пришла... Я так ждала тебя. Мне страшно сейчас. Страшнее, чем тогда...

Я глажу ее плечи и мокрые волосы. И она говорит, вздрагивая и запинаясь:

- Мы ждали тебя. Шторм усилился, а тут еще бочки... Я поняла - ты не сможешь прийти. Почти сразу ее стало мутить... Уложила на койку. Тесно. Устроила на полу. Была уверена, что начнутся роды! С тех пор уверена, как пришла на судно... Я никогда не принимала родов. Я только кончила... Видела в клинике раз или два... А у нее первые. В сорок лет... Преждевременные... В таких условиях... А если ненормальные?

Я сжимала ее руки и гладила мокрые волосы.

- Говори, говори. Говори больше. Говори все время. Сейчас все пройдет. Все позади. Не обращай внимания.

- Меня уговорили пойти в этот рейс: прокатишься, пароход грузовой, матросы народ здоровый, посмотришь новые места... Врач уехал в отпуск, в Крым, заменишь на один рейс... И вдруг, только поднялась на судно, взяли шесть пассажиров... Женщине месяц до родов... Отказываться поздно. Я на берег, час до отхода...

Она замолкает, и я трясу ее:

- Говори, говори, Лариса, я тебя слушаю... Все хорошо, не молчи, тебе будет легче...

И она бормочет быстро, проглатывая фразы:

- Взяла машину, и к знакомой акушерке, потом к врачу на дом. Дали кое-что из книг, по патологии, учебники... В ужасе ждала шторма, ходила к радистам. Где бродят ураганы... Потеряю ее и ребенка... Зачем поехала?! Сидела ночами читала, читала, почти не спала весь путь. Днем некогда... Не хотела, чтобы видели, передадут ей... Такие трудные роды! Я оказалась одна... Никто ведь не думал! Она спрашивала меня, пытала, принимала ли я так - на судне... Клятву с меня спрашивала. Кажется, я дала, боялась очень... Невыносимо было мне, думала, не смогу, конец... И вот девочка, меньше куклы... Здоровая... Кричала... И я плакала, когда шлепала, не верила в такое счастье... Не верю, что все кончилось!.. Я боюсь, боюсь... Мне страшно, помоги мне!

Всхлипывая, она прижимается ко мне. Неужели это уверенный в себе, неприступный доктор Тополева, Лариса Георгиевна Тополева? Возможны ли такие превращения? Но вдруг я понимаю: да, это тоже она. И пусть она сейчас будет сама собой, пусть плачет, пусть дрожит. Пусть в этой слабости черпает свою силу.

Я гладила ее руки и волосы, целовала мокрые щеки. Говорила какие-то нелепые слова. Кажется, тоже плакала.

О сне нечего было и думать. Мы долго сидели в полудреме. Постепенно грохот урагана стал тише, швыряло уже меньше, хотя качка продолжалась.

Потом Лариса, высвобождаясь из моих рук, тихо сказала:

- Давай посмотрим на них. Как они там?

Поддерживая друг друга, мы заглянули за угол коридорчика. Женщина на полу спала, хотя трудно представить, как можно было сейчас спать. Лицо ее было спокойно и казалось совсем молодым. Крошечной темной монеткой среди белых простынь угадывалось личико ребенка.

- Наверно, уже светает, - сказала Лариса. - Выйдем, попробуем постоять на воздухе.

Мы оделись и выбрались на полубак. Прозрачный рассвет лежал над изрытой поверхностью океана. То и дело мелькал горизонт. От небольших теперь холмов за бортом будто нехотя отрывались и шлепались на палубу длинные шипящие гребни. Низкие тучи неслись, чуть не задевая мачты. Оставшиеся на палубе бочки смирно, по-домашнему, стояли принайтовленные под брезентом. От волн, от неба шел свежий, удивительно бодрящий воздух. Тихий океан был прекрасен.

- Смотри, - показала мне вдруг Лариса. - Смотри наверх!..

Я подняла голову. На фок-мачте торчали два маленьких ершистых комочка. Птицы! Птицы в океане!

На качающихся мачтах, далеко от надежной земли, среди чужой, опасной стихии...

На капитанском мостике появился вахтенный штурман. Он приветственно махнул нам рукой. Посмотрел вокруг и взял рупор.

- Видели? Птицы. Смотрите вверх! Вверх! Птицы на мачтах!

По палубе пробежал матрос и остановился под нами.

- Доктор, - крикнул он, - доктор, я за вами! Там вас целая очередь дожидается! У кого что. Много тяжелых ушибов, даже перелом руки есть! Я вас провожу.

Доктор подошла к перилам и перегнулась вниз.

- Сейчас приду! - крикнула она сильным, звонким и твердым голосом. - Скоро приду! И сообщите капитану. И пассажирам. И всей команде. Всем, всем, всем! - Она посмотрела вокруг и переждала мгновение: - Сегодня ночью родился человек!

Матрос сорвал с головы шапку, высоко взмахнул обеими руками и радостно прокричал что было силы:

- Есть, доктор! Ура, доктор!..