В Северном Ледовитом

"Моя безответная любовь к вертолетику "Сибо-2"" (отрывок из повести) (Игорь Дуэль)

Дуэль Игорь Ильич. Родился в 1937 году. Окончил филологический факультет Московского областного педагогического института. Член Союза писателей СССР. Автор пяти книг документальной прозы: "Мы открываем океан" (1973), "Берег и море" (1975), "Линия жизни" (1977), "Океанские будни" (1978), "Каждой гранью" (1981). Произведения И. Дуэля печатались в журналах "Новый мир", "Юность", "Знамя", "Дружба народов", "Сибирские огни", в "Литературной газете" и "Литературной России". Пишет в основном о моряках, рыбаках, ученых-мореведах. Участвовал в рейсах рыбацких и транспортных судов по Тихому океану, Атлантике, Северному морскому пути. Живет в Москве.

Лопасти слились в зыбкий полупрозрачный круг, и вертолет, подпрыгнув, завис над кормовой палубой. Ледокол "Красин" не сбавлял хода, вертолетная площадка уплывала из-под нас, мачта шедшего за ледоколом "на усах" транспорта вплотную надвигалась на винт. Вертолет судорожно дернулся, будто стремился догнать место своей стоянки, а потом резко пошел вправо и в то же время вниз, вываливаясь за борт. Казалось, мы неминуемо грохнемся на лед, но в последнее мгновение, когда до заснеженной поверхности оставалось всего каких-нибудь два - три метра, вертолет вдруг рявкнул и свечой взмыл в высоту. Потом пронесся над верхушками мачт "Красина" и, мгновенно обогнав ледокол, полетел зигзагами перед его форштевнем над иссеченным трещинами ледяным полем.

Ледокол 'Красин'

Машина выписывала немыслимые пируэты, и уже через несколько секунд я перестал ориентироваться, хотя перед вылетом старательно изучил карту и, казалось, твердо усвоил, где здесь юг, где север, как проложен курс "Красина" и в какой стороне от линии курса находятся несколько малых обломков суши - архипелаг Мона. Караван судов, потерявших с высоты свою массивность и громоздкость, появлялся то слева, то справа, то в лобовом стекле, то в бортовых иллюминаторах.

Вертолет то взмывал вверх, то падал и зависал над самым льдом, то мчался восьмерками, кабину на крутых виражах заносило и кренило, большой винт вдруг менял свое положение из горизонтального почти на вертикальное, боковая стенка становилась полом, и сквозь плексиглас ее иллюминаторов было видно море, точнее, лед, иссеченный разводьями и трещинами.

Я решил, что пилот Володя Сигов нарочно затеял эту карусель, чтобы отбить у меня охоту к разведочным полетам. И в душе посмеялся - у меня было достаточно оснований не сомневаться в надежности собственного вестибулярного аппарата, который без страха и упрека служил мне во время путешествий.

Пируэты, выделываемые Володей, были для меня не только не тяжелы, не только не пугали - их раскованность доставляла ни с чем не сравнимое удовольствие. Я слился с машиной, чувствовал в себе легкость и ловкость, будто не был всего лишь пассажиром, но сам, по собственной воле, носился над льдами.

Только шум винтов, мощный и назойливый, бил по ушам, то и дело заставлял болезненно морщиться. А Володя Сигов и гидролог Руслан Борисов сидели, развалясь в своих креслах, и явно не испытывали никаких неприятных ощущений.

Сбоку я видел лицо Володи - круглый выпуклый глаз, устремленный в черную пластмассу очков, половину реденьких усов на пухлой губе, руки, быстрыми, отработанными движениями трогавшие рычаги и тумблеры.

А прямо передо мной то и дело возникал худощавый, с длинным носом профиль Руслана. Он часто поворачивался к пилоту, губы его шевелились, узкие кисти рук постоянно двигались, их угловатые жесты были командирскими, требовательными, будто он дирижировал этим полетом. И уже скоро я начал понимать, что так оно и есть, что Володя действительно подчиняется каждому взмаху рук гидролога. А я обречен сидеть как истукан, отгороженный от них звуковым барьером, и все, что мне остается, - это тихо переживать про себя свой первый надледный полет.

Тысячу раз уже ловил я себя, особенно во время странствий, когда жизнь сводит с людьми редких, экзотических профессий, на том, что самой черной завистью, вроде без всякого к тому серьезного повода, начинаю завидовать своим случайным товарищам, с которыми на несколько дней, недель или месяцев свела меня судьба.

Сколько раз в дальних плаваниях остро, до отчаяния, завидовал я штурманам! Сколько раз ругал себя за то, что в свое время, когда уже походил немного по морям, когда стал матросом, не хватило у меня мужества и решимости, чтобы поступить в мореходку. Я всегда завидовал лихим и мастеровитым шоферам, запросто ведущим машину по сложнейшей трассе, с которой мне, при моих любительских правах, теперь уже в жизни не совладать. Завидовал вулканологам, вернувшимся с острова, где взорвалась огнедышащая гора, завидовал лесникам, золотоискателям, бурильщикам, радистам - словом, едва ли не всякому человеку, мастерски выполняющему свое дело.

Мне всегда становится обидно в минуты встречи с этими людьми, что жизнь коротка и из великого множества профессий и ремесел достается тебе только что-то одно. А хотелось бы попробовать себя в сотнях работ, овладеть всеми ими, стать вровень с мастерами и, так же как и они, чуть небрежно, с грубоватым юмором рассуждать о жизни, - юмором, который прикрывает гордость за свое дело, независимость человека, твердо стоящего на земле...

Сейчас я завидовал одновременно и Володе, и Руслану, хотел быть на месте и того, и другого, понимал всю невозможность своего желания и уже готов был согласиться на более скромную роль - стать хотя бы своим человеком в их компании.

Но и этого мне не было дано. Они работали, а мне оставалось только созерцать. И возникло нелепое чувство обиды, какое испытываешь в детстве, когда "большие ребята" с твоего двора играют в футбол, а тебя не берут, потому что ты мал и неловок.

...А когда вернулись на ледокол, странно было после всего увиденного спокойно пройти с вертолетной площадки в свою каюту, умыться теплой водой и сесть, отдыхая, с журналом на мягкий диван, а потом, дождавшись приглашения по телефону на ужин, подняться палубой выше, в просторную кают-компанию.

Удивляло, что за несколько часов нашего отсутствия на ледоколе ровно ничего не изменилось. "Красин", как и прежде, шел себе и шел среди льдов, таща "на усах" транспорт "Красноборск", а два других входящих в караван судна тянулись за ним сзади по каналу. Однако даже не в этом была суть. Главное - несколько прошедших часов ледокол жил своей обычной размеренной жизнью, и каждый член его экипажа выполнял свой строго ограниченный круг обязанностей. Машинная команда следила за бесконечными механизмами и агрегатами, помполит провел очередное политзанятие, радисты вслушивались в щебет морзянки и стучали по клавишам пишущих машинок, а камбузная гвардия чистила картошку и варила щи. Словом, здесь, на "Красине", это были обычные часы, была череда повторяющихся, заученных, отработанных операций. И только мы трое: пилот Володя Сигов, гидролог Руслан Борисов и я - оказались на какой-то срок выключенными, удаленными из будничной череды забот. Эти часы мы жили в другом ритме, как бы в другом измерении времени, куда более насыщенном, богатом событиями. Наше время будто мчалось вперед с вертолетной скоростью, а судовое тянулось медленно и лениво. У нас был праздник полета, праздник новизны впечатлений и чувств.

Сама эта малая машина - кабинка с двумя винтами представилась не просто удобным аппаратом для разведки льда перед судном, а каким-то чудесным, почти волшебным созданием, способным возвращать моряку утерянную связь с землей и судами, мимо которых он проходит, размыкать границу фальшборта и тем самым включать человека в жизнь целого мира.

Оттого остро захотелось как бы "приписаться" к вертолету, быть включенным в его экипаж, стать таким же постоянным его членом, как Володя Сигов и Руслан Борисов.

И поддавшись этому желанию, а кроме того рассчитывая, что на меня сработает недавнее чувство слитности, соединенности нашей тройки, которое, как мне казалось, должны были ощутить и Руслан с Володей, я в тот же вечер, дождавшись, когда на мостике появился Борисов, сказал ему, что очень прошу предупреждать меня обо всех полетах, что я в каждом хочу участвовать.

Спустя некоторое время я понял, что это заявление было грубейшей моей ошибкой, что именно жадность, торопливость, желание обеспечить себе слишком много радости подвели меня, обрекли на неудачу. А тогда брезгливо искривившийся рот гидролога удивил меня.

- Не получится! - после короткой паузы спокойно ответил Руслан.

Он стоял возле штурманского стола, где была разложена карта ледовой обстановки, которую сам Борисов только что вычертил, и внимательно разглядывал многочисленные цветные значки.

- Но почему же? - спросил я.

Руслан все так же стоял у штурманского стола, опираясь на него руками и уткнувшись взглядом в карту. Он и ответил мне, не подняв глаз, скучным, наставительным тоном:

- Летать все хотят, все просятся. А наши полеты - это не игрушка, не катание. Они связаны с повышенной опасностью.

- Но вы же с Володей летаете?

- Это совсем другое дело. Мы при исполнении своих обязанностей.

Я тут же заявил, что видеть все самое главное, на собственной шкуре испытать все, что достается тем людям, о которых собираюсь писать, - моя прямая служебная обязанность. Но когда такие слова адресуются собеседнику, даже не поднимающему на тебя глаз, они сразу начинают звучать как-то жалобно и оттого фальшиво. Так вышло и на этот раз. Руслан Борисов явно воспринял мою речь как пустую демагогию. По-прежнему не отрывая глаз от карты, он ответил мне, растягивая слова, с уничтожающей ленцой в голосе:

- Ну, если капитан прикажет... - И, не договорив даже фразу, чуть поднял свои узкие плечи, и без того поднятые, потому что руки упирались в стол.

Он замолчал, и я, ничего не ответив, отошел от него, ибо сообразил, что, если пилот и гидролог не захотят меня брать, ничего капитан не прикажет. Им, к примеру, достаточно сказать, что из-за лишнего груза (а я в теплой одежде потяну почти на центнер - вес для маленького Ми-2 все-таки ощутимый) вертолет теряет часть своих маневренных качеств, отчего труднее становится работать, и проверять это ни один капитан не станет. Ведь потом, если вдруг что произойдет, любая нелепая, совершенно непредвидимая случайность, ответственность полностью ляжет на капитана: его предупреждали, а он не захотел слушать. Да главное даже не в этом. Вертолетная разведка для проводки судов во льдах имеет огромное значение. И капитану любое желание людей, ею занятых, куда важнее, чем интересы всей литературы мира, а уж тем более интересы конкретного литератора, случайно заброшенного на судно.

Еще через несколько дней я, кажется, понял, в чем дело. Эта троица: Руслан Борисов, Володя Сигов и вертолет Ми-2 - составляла неразрывное единство, некую замкнутую систему, некую целокупность, которая совершенно не нуждалась в каких-либо дополнениях. Это единство Руслан и Володя чувствовали, значение его очень высоко ценили и отвергли бы притязания вторгнуться в него любого "инородного тела", обладавшего любыми достоинствами. Им, попросту говоря, никто не был нужен.

Руслан и Володя занимали совершенно особое место в сложной судовой иерархии. Вернее, они были вне этой иерархии, в стороне от ее пирамиды, не становились составной частью ни одной из ее ступеней.

Это сразу становилось заметно, как только гидролог и пилот появлялись на широченном, огромном, словно сцена Большого театра, мостике "Красина". Появлялись они, как правило, вместе, и не было в их облике даже намека на трепет или по крайней мере некоторую скованность, обычно испытываемую моряком, когда он вторгается в этот "мозговой центр" судна, куда вообще-то, согласно уставу, посторонним категорически запрещено входить. И хотя это правило постоянно нарушается, вахтенный помощник, у которого спрашивают разрешения присутствовать, в любой момент может попросить с мостика. И об этой зависимости ни один судовой командир не забывает, хотя вахтенный помощник крайне редко пользуется предоставленной ему властью.

А Володя и Руслан попросту врывались на мостик и, хотя бросали на ходу положенное: "Разрешите присутствовать", ответа в общем-то даже не ждали. Им было прекрасно известно, что никто не осмелится им не разрешить. И традиционных вопросов о том, как идем, каким курсом, каким ходом, они никому не задавали. Просто устраивались у одного из огромных передних стекол рубки, смотрели несколько секунд, как ломается лед под форштевнем судна, тыкали куда-то вперед пальцами, тихо переговаривались. Потом срывались с места, бежали к штурманскому столу, отделенному на "Красине" от ходовой рубки лишь тонкой ширмочкой, которая в летнее время и не задвигается никогда, ибо свет над картой из-за постоянно не заходящего солнца зажигать не требуется. Встав у стола, они несколько минут водили пальцами по карте, перешептывались, иногда, видимо, спорили, сбивая в азарте руки друг друга с карты. А договорившись наконец - что получалось у них довольно быстро, - тут же подлетали к капитану, если он был на мостике, или звонили ему и просили срочно их принять.

О чем они говорили с капитаном, никто никогда толком не знал, но чаще всего сразу же после такого разговора судовая трансляция объявляла: "Авиатехникам прибыть на вертолетную палубу". И это значило, что еще через несколько минут маленький Ми-2 будет освобожден от оттяжек, которыми его крепили к кормовой палубе, чтобы никакая тряска или качка не сдвинули машину с места, закрутятся винты, вертолет отделится от судна, вывалится за борт, а потом взовьется в высоту.

Все на судне воспринимали эту пару, так же как и я, в нерасторжимом единстве. Будто они ничем не отличались друг от друга, будто это были два близнеца. Наверное, так получалось из-за одинаковой манеры поведения - одинаковой стремительности, одинаковых ухмылок, гримас, движений руками, а главное - из-за полного взаимопонимания, взаимочувствия, рожденного многими часами совместных полетов.

А между тем гидролог и пилот вовсе не были похожи один на другого, да и разница в годах между ними была немалая.

Руслану уже перевалило за сорок, но он тонок, жилист, роста выше среднего, копна светлых волос по-молодому густа, не пробита нигде сединой, да и худощавое лицо с крупным носом и резкими, словно рубленными, чертами не тронуто морщинами. Оттого кажется он лет на десять моложе.

Володя же, еще и до тридцати не дотянувший, наоборот, чуть пухловат, солиден, даже брюшко начинает прорисовываться, а грудь и руки мягко округлы, и ему на вид лет на пять больше, чем на самом деле. Словом, они и вправду гляделись ровесниками.

Я наблюдал за этой парой с пристальным вниманием отвергнутого. Всякий раз, как раздавалась по судовой трансляции команда: "Авиатехникам прибыть на вертолетную палубу", я, если был свободен, сам шел на корму, будто меня туда звали. Прислонясь плечом к надстройке, молча наблюдал, как машину освобождают от оттяжек, как прибегают Руслан и Володя, возбужденные, довольные, что их неведомая мне очередная идея принята, полет разрешен, как торопливо заскакивают они в машину. Еще через минуту вертолет начинал подрагивать от работы винтов, пружинить на своих коротких ногах. И невольно казалось, что маленький Ми-2 заразился возбуждением пилота и гидролога, что и он рвется в полет и не может дождаться счастливого мгновения, когда колесики отделятся наконец от палубы, зависнут в воздухе и он вырвется на свободу.

Потом я шел на мостик и внимательно вслушивался в разговор вертолета с судном, стараясь по нему представить, что сейчас делается в машине, которая носилась над льдом впереди ледокола.

В Арктике, в условиях ледового плавания, которое справедливо считается особо опасным, вахту на всех судах одновременно несут два штурмана - старший и младший. На ледоколах для этого введена дополнительная должность второго старпома. И конечно, как на любом судне, направляющемся за Полярный круг, есть здесь кроме основного капитана еще и дублер. Словом, на мостике "Красина", сменяя друг друга, командовали трое: капитан-дублер Александр Петрович Кузнецов, первый старпом Геннадий Михайлович Перелыгин и второй старпом Владимир Ефимович Рябов. И у каждого из этой троицы, как мне казалось, были с вертолетом свои особые отношения.

Кузнецов, самый старший на ледоколе - ему было уже под шестьдесят (по морским понятиям возраст почтеннейший, аксакальский), - архангелогородец, опытнейший полярный мореплаватель, ходивший едва ли не на всех ледоколах, работавших в Арктике с послевоенного времени, и на "Красине" вышедший в свою последнюю, перед уходом на пенсию, навигацию, к сообщениям вертолета относился с некоторым внутренним недоверием. Не то чтобы он сомневался в их точности или недооценивал важность вертолетной разведки. Нет, этого никак нельзя сказать. Недоверие было скорее интуитивным, неосознанным. Сам по себе вертолет был для Александра Петровича машиной чуждой, инородной морской работе. И он, привыкший за многие годы полагаться более всего на свой глаз, в верности которого у него было достаточно оснований не сомневаться, как бы не сразу воспринимал сообщения Руслана, не в один миг находил, как ими воспользоваться. Потому дотошно переспрашивал гидролога, несколько минут взвешивал его информацию и лишь после этого решался что-то предпринять.

Руслана эта замедленность реакции доводила иногда до белого каления, и ему явно стоило немалых трудов сдержаться и не нагрубить Кузнецову.

Пятидесятилетний Геннадий Михайлович Перелыгин, человек мягкий, деликатный, домашний, наоборот, постоянно радовался советам с воздуха и тут же бросался их выполнять. Руслану это тоже не всегда нравилось, ибо случалось, что через минуту после того, как была выдана очередная рекомендация, он высматривал еще более удобный проход во льдах или замечал, что первый предложенный им вариант лишь на коротком отрезке хорош, а дальше ведет в ловушку. И хотя Геннадий Михайлович снова с готовностью выполнял его указания, маршрут судна получался слишком извилистый и не самый удачный.

Но пожалуй, интереснее всего складывались контакты вертолетика со вторым старпомом - Рябовым. Владимир Ефимович был самым молодым из старших штурманов. Сорокалетний, налитый силой, он по всем статьям представлял собой ледового штурмана современной формации, для которого любая техника - свой брат, но который и собственную интуицию, и собственный глазомер, слитность свою с судном, точное ощущение его возможностей тоже никак не сбрасывает со счетов. Ученик знаменитого ледового капитана Василия Александровича Голохвастова, о котором говорил с неизменным восторгом, Рябов чувствовал себя на мостике легко и уверенно. Всегда подтянутый, вежливый, четкий. Любая его интонация, любой жест отработаны и выверены, любая команда отдается вовремя, ни суеты, ни замедленности в движениях. При этом менее всего походил Владимир Ефимович Рябов на живую машину. Во всех ситуациях он помнил, что и сверхсовременной техникой командуют люди, оттого их настроение - столь же важный компонент успеха, как и возможности механизмов, отданных им в руки. Удовольствие доставляло слушать, как он спокойно, с необидным юморком, но при этом обстоятельно и вовремя наставляет "на путь истинный" штурмана какого-нибудь транспорта, который, скажем, побаивается идти близко за ледоколом, а норовит держать дистанцию вдвое большую, чем ему указано, отчего транспорт то и дело застревает в сходящихся за кормой "Красина" ледовых полях.

Словом, казалось бы, с Рябовым у вертолетика должны были сложиться идиллические отношения. Тем более что Владимир Ефимович очень уважал Руслана Борисова и говорил мне: "Гидролог у нас без страха и упрека, не только умеет описать, что увидел, но и великолепно чувствует лед, нутром его понимает. Не просто картинки рисует, а берет на себя смелость командовать. Хотя знает: случись что - все шишки его".

Однако как раз между Рябовым и Борисовым происходили самые интересные распри.

Как-то на вахте Владимира Ефимовича стоял я рядом с ним у пульта управления на любимом его правом борту. (На левом точно такой же пульт, и старший штурман иногда выбирает себе место в зависимости от обстановки, а когда по ситуации можно находиться у любого борта, стоит у любимого, откуда ему управлять удобнее.)

Вертолетик крутился в нескольких милях впереди ледокола, и Руслан говорил по радио:

- "Красин"! "Красин"! Берите вправо, выходите на речку, градусов сорок правее курса, она ведет к большой полынье. "Красин", как поняли?

- Вас понял! - ответил Рябов. - Выходить на речку!

- Подворачивать, Владимир Ефимович? - осторожно спросил рулевой.

- Прямо руль! - отчеканил Рябов.

- Есть руль прямо! - торопливо откликнулся рулевой.

А Рябов, глядя на рулевого, сказал уже совсем иным тоном, с явной поддевкой:

- И куда же, интересно, ты, дружочек, крутить собрался?

- Так гидролог сказал!

- Гидролог у нас ас, мастер! Но он видит, что в двух милях впереди судна, а что у нас под форштевнем, мы сами должны углядеть. Так?

- Так, - смущенно согласился рулевой.

- Ну, а взял бы ты вправо - и вон на то поле полез. Думаешь, оно разломалось бы? Ничего похожего, здорово больно! Оно бы наш нос с себя скинуло, развернуло бы судно поперек канала. А мы транспорт в двух кабельтовых позади держим. Пока назад выкручивались бы, он бы нам в борт форштевнем и впилился. Так?

- Так.

- Вот потому-то судном и командует не гидролог, а штурман, - и Рябов вдруг отчеканил: - Лево десять!

- "Красин"! "Красин"! - раздался из радиотелефона голос Руслана Борисова. - Почему не поворачиваете вправо?

- Вас понял! - спокойно ответил в микрофон Рябов.

- Что же ты понял, Владимир Ефимович? - загорячился Руслан. - Ты же сейчас речку проскочишь!

- Вас понял! - невозмутимо повторил Рябов.

- Да что ты заладил: понял, понял, а сам влево крутишь?

- Борт 20011! - официальным тоном сказал в микрофон Рябов. - Пилот Сигов Владимир Николаевич. Прошу ответить "Красину".

- Слушаю вас! - немедленно откликнулся Володя.

- Владимир Николаевич! Прощу тебя успокоить товарища гидролога. Детали я ему объясню на судне. Как понял, Владимир Николаевич?

- Ясно понял!

- Спасибо за службу, Владимир Николаевич. Руслан Александрович, сколько по твоей речке до полыньи?

- Полторы мили. Только речка уже у вас за кормой!

- Ясно-понятно. Жду новых сообщений. До связи.

Рябов подошел к широкому лобовому стеклу. С минуту что-то высматривал во льдах, а затем, повернувшись к рулевому, спросил:

- Видишь, вон трещинка вправо пошла?

- Вижу.

- По ней выходи на ту речку, что нам вертолет указал. Только мягко-мягко, по чуть-чуть, чтоб нигде не влындиться. Смены курсов командовать? Или сам справишься?

- Сам! - сказал рулевой и, весь напрягшись, стал медленно, нежно почти, вроде едва трогая пальцами, перекладывать штурвал вправо.

Рябов вызвал шедшие сзади суда, велел следить за нашими сменами курсов, точно повторять их. И добавил, понимая, что весь караван слышал полемику между ним и Борисовым:

- Гидролог отыскал нам отличную дорогу по чистой воде. Только выскочить на нее по прямой мы не могли. Перемычка там - зубы сломаешь. Пробиваться будем в обход, широкой дугой. Прошу всех быть предельно внимательными! Надеюсь, маневр понятен?

А еще через, минуту он снова вызвал вертолет:

- Руслан Александрович! По-моему, подкрадываемся к твоей речке! Иди поближе, подкорректируй, если что не так.

- Вас понял! - ответил Руслан.

Вертолетик подлетел к ледоколу, и через минуту Борисов сообщил:

- "Красин"! Идете правильно! Речка впереди вас, примерно двадцать градусов левее курса. Выбирайтесь потихонечку!

Рябов повернул в мою сторону хитро улыбающуюся физиономию:

- Азартный мужик - Руслан Александрович! Только иногда слишком азартный! Заносит его, как вертолет на большом крене, - и тут же скомандовал рулевому: - Лево пятнадцать!

- Есть лево пятнадцать!

А спустя несколько минут:

- Прямо руль!

- Есть прямо руль! Руль прямо!

Рябов подтянул к себе микрофон:

- Вертолет 20011!

- На приеме!

- Вышли на твой рекомендованный курс, Руслан Александрович?

- Так точно. Вышли.

- Спасибо за службу! - весело отозвался Рябов.

- И вам спасибо! - сказал Руслан и, не выдержав, смущенно хмыкнул.

- Ну вот и отлично! Сбегай теперь, Руслан Александрович, погляди, что там дальше, где полынья кончается?

- Вас понял! - И вертолет стал быстро удаляться от нас, пока не превратился в точку, а потом и вовсе не стал виден, будто растаял в ярких лучах выползшего из пелены тумана ослепительного солнца...

Когда вертолет улетал в дальнюю разведку - изучать те места, куда "Красин" должен был добираться несколько часов, постоянного общения с ледоколом не требовалось. Руслан выходил на связь лишь через положенные промежутки времени, и сообщения его становились краткими, словно вести с космического корабля: говорил, где находятся, чем заняты, о том, что на борту полный порядок.

В таких случаях о добытых во время полета сведениях на "Красине" узнавали только после возвращения вертолета. Гидролог и пилот по пути с кормовой площадки лишь на минуту забегали в свои каюты, чтобы раздеться, и сразу появлялись на мостике. Иногда Руслан усаживался прямо на мостике, где-нибудь в уголке, перечерчивать набело свою черновую карту.

Впрочем, чтобы узнать, каковы результаты разведки, совсем не обязательно было заглядывать в карту. Физиономии гидролога и пилота, да и весь их вид позволяли судить об этом безошибочно. Когда удавалось найти легкую дорогу во льдах, они влетали на мостик стремительно, будто инерция быстрых перемещений на вертолете еще не ушла из их тел, застревали здесь надолго, с шутками и подковырками втолковывали штурманам, как именно надо идти "Красину".

Если же повсюду оказывались тяжелые льды, пауза между прибытием вертолета и появлением на мостике Руслана и Володи сильно затягивалась. Да и сам их приход был необычно замедлен и тих. Карту в такие дни гидролог уходил рисовать к себе в каюту и занимался этим делом очень долго, а когда являлся с ней, лицо его приобретало раздраженное и в то же время виноватое выражение. Будто в обязанности его входило не просто исследовать состояние льда, но и раздвигать его поля перед форштевнем судна.

Однажды вечером, как всегда не без зависти проводив вертолет в очередной разведочный полет, я устроился в своей каюте на диване с книгой в руках. Почитать я собирался недолго, но зачитался и как бы выпал из времени. А когда взглянул на часы, оказалось, что прошло уже три часа. Обычно на такой долгий срок полеты не затягивались.

Я глянул в иллюминатор - всю округу затянуло плотным белесым туманом. Тогда я побежал на корму, решив, что пропустил возвращение Руслана и Володи. Но вертолетика на месте не оказалось. Я поспешил на мостик.

Была вахта Кузнецова. Александр Петрович встревоженно крутился по рубке, хотя "Красин" шел через разреженные льды по широко растащенному течениями и ветром старому каналу и само ведение каравана штурманам не должно было доставлять особых хлопот.

На мое "разрешите присутствовать" Кузнецов откликнулся окающим своим говорком как-то особенно охотно:

- Заходите, заходите! - И как только я встал рядом с ним у пульта, он тихо сказал: - Ребятки-то наши до сид пор летают. А туман, видите сами, какой, беда!

Время уже перевалило за полночь, оттого на мостике было безлюдно, и я понял: Кузнецов рад моему приходу, ибо появился человек, с которым можно поделиться своими опасениями: вахтенному третьему штурману и рулевому о таком не говорят, не принято на флоте. Но это соображение проскочило только мгновенно, да и то по краю сознания. Главным, конечно, была тревога за Руслана и Володю.

- А что, не выходят на связь? - тоже тихо спросил я Александра Петровича.

- Выходят! - ответил он, будто сообщал нечто совершенно несущественное. - Летят к нам по пеленгу. Но туман-то, какой туман!

В это время из радиотелефона раздался голос Володи Сигова:

- "Красин"! До вас по счислению семь миль. Следую прежним курсом.

- Понял, Володя, понял! - торопливо ответил Кузнецов. - Скоро, значит, будешь! Ну, ждем!

По радиотелефону полагается разговаривать официально, называть друг друга, как требует того морской устав, только по имени-отчеству. Александр Петрович всегда соблюдал это правило неукоснительно, и нынешняя его оговорка ясно показывала, как он волнуется.

- "Красин"! "Красин"! - снова позвал нас Володя. - До вас осталось две мили.

- А ты нас видишь? - спросил Кузнецов.

- Куда там! Нет, конечно! Может, вам меня видно?

- Минуточку обожди, поглядим получше.

Ледоколы

Кузнецов, третий штурман и я припали к широким лобовым стеклам. Но белесая муть, спрятавшая незаходящее солнце, была густа, взгляд проникал лишь метров на двадцать впереди форштевня. И там, в ватной завесе, скрывшей от нас небо, не проглядывал надо льдом желанный огонек вертолета.

- Нет, Володя, пока не видать! - сказал в микрофон Кузнецов. - Увидим - тут же сообщим. Ты, если первый увидишь нас, тоже дай знать.

- Добро! - ответил Сигов.

Кузнецов еще от радиотелефона не успел отойти, как третий штурман, стоявший у другого края мостика, крикнул:

- Вижу вертолет, слева десять по курсу.

Мы снова припали к стеклам и тоже увидели, как в белой мгле над нами чуть заметно вздрогнуло и тут же исчезло красное свечение.

Кузнецов подскочил к радиотелефону, но еще рта не успел раскрыть, как голос Володи Сигова спокойно произнес:

- "Красин"! "Красин"! Вас вижу! Постепенно снижаюсь и захожу на посадку! Вызывайте авиатехников!

- Ты уж постепенно, Володя, постепенно! - совсем домашним тоном, будто ребенка уговаривал, отозвался Кузнецов, окая от волнения еще больше обычного.

Вспышки красного свечения стали удаляться от нас, нити лучей в тумане теряли прямизну, мутнели до розовости, потом и вовсе исчезли и появились уже с другого борта, намного ниже, чем в первый раз, а затем снова уплыли и растворились.

Это повторялось несколько раз, и с каждым кругом Володя пролетал все ниже над верхушками мачт-ледокола. На четвертом витке нам уже удалось на мгновение различить зыбкий контур вертолета. И тут огонек его поплыл вправо, замер на месте, а затем рывком двинулся к корме "Красина".

Я кубарем скатился с мостика, заскочил в свою каюту, схватил куртку и шапку и, одеваясь на ходу, бросился к вертолетной площадке.

И все-таки я опоздал. Когда запыхавшись, выскочил из-за надстройки на корму, все уже было кончено. Вертолетик стоял точно на середине нарисованного здесь белого круга на сетке из толстых веревок, которую всегда подкладывают под колеса для устойчивости. Вид у вертолетика был такой спокойный и мирный, будто он никуда не улетал! Он казался маленьким домашним зверьком, послушно устраивающимся на ночлег на своей подстилке. И хотя винты еще крутились по инерции, трудно было поверить, что всего какие-нибудь две - три минуты назад красный сигнальный огонь вертолетика то таял, то возникал в белой мути, а его посадка представлялась опасным и рискованным предприятием.

...Потом наступили для меня скучные дни. На "Красине" моя работа закончилась. Я рассчитывал, что вскоре пересяду на атомоход "Ленин", а с него на одно из судов очередного каравана, идущего на восток. Но тут вышла заминка. Портом моей высадки должен был стать Тикси, а когда ледоколы подошли к западной кромке льдов брать под проводку караван, выяснилось, что ни одно из судов в Тикси не идет, все следуют дальше: на Колыму, в Певек, на мыс Шмидта. Я запросил штаб, как мне быть: нельзя ли попасть в Тикси хотя бы с тройной или четверной пересадкой, но мне ответили, что возможности такой нет, и посоветовали оставаться на "Красине" - пройти еще раз вдоль Таймыра с запада на восток, а потом с востока на запад, словом, ждать следующего каравана, в котором, по сведениям штаба, одно из судов обязательно должно было следовать в Тикси.

Мне не оставалось ничего иного, как покориться судьбе, хотя на новое "кручение" вдоль Таймыра терялась неделя, а то и дней десять.

Как всегда, когда я бывал в дурном, "подвешенном" состоянии, мне не читалось, не писалось и не спалось. Целыми днями бродил я без толку по ледоколу, не зная куда себя деть. И мой отсутствующий вид, как мне казалось, понемногу начинал действовать всем на нервы.

Однажды капитан, встретив меня ночью на мостике, спросил:

- Что вы себя мучаете? Ведь все нынешние тактические ходы проводки мы с вами разобрали по косточкам. Ничего нового для вас как будто уже нет, а вы и ночами себе покоя не даете. Зачем?

Объяснять ему про бессонницу не хотелось, потому я сказал, что жизнь судна полна неожиданностей, и если вдруг случится какое-то событие, то о нем больше шансов узнать, находясь на мостике.

- Пожалуй, - неуверенно отозвался капитан. - Только по мне лучше бы без неожиданных событий, во всяком случае без ЧП.

Я кивнул.

- Конечно, лучше.

Но ЧП все же произошло, и случилось оно как раз в тот редкий час, когда меня на мостике не было. И в событиях, с ним связанных, опять же суждено было сыграть главную роль любимому моему вертолетику.

Однажды после обеда я сидел в своей каюте над совершенно чистым листом бумаги, бившим в глаза снежной белизной, и пытался заставить себя работать, но мысли разбегались, и слова никак не складывались даже в простые предложения.

Вдруг судовая трансляция объявила:

- Авиатехникам срочно прибыть на вертолетную палубу!

Голос вахтенного штурмана показался мне тревожным, но в первый момент я не поверил себе. Караван в то время шел по старому, хорошо сохранившемуся каналу. Три ледокола - "Красин", "Ленин" и "Мурманск" - вполне справлялись с проводкой пяти транспортов.

- Повторяю: авиатехникам срочно прибыть на вертолетную площадку! - объявил по трансляции штурман и тут же добавил: - Вниманию экипажа! Сегодня все учебные занятия на судах отменяются! - И снова, в третий раз: - Авиатехникам немедленно прибыть на вертолетную площадку!

Тут уже не оставалось сомнений, что произошло нечто из ряда вон выходящее. Я выскочил из каюты и сразу столкнулся с третьим штурманом, мчавшимся в сторону кормы.

- Что случилось? - спросил я, обращаясь уже к его затылку.

- Вертолет с "Мурманска" разбился. Идите на мостик, все узнаете, - на бегу крикнул он.

Взлетев на мостик, я бросился к лобовому стеклу. Впереди, чуть правее линии курса, на одной из льдин, примерно в миле от "Красина", лежал на боку зелененький вертолетик - такой же Ми-2, как и наш. А вокруг него валялись обломки лопастей. С задранными колесами вертолетик был похож на раненого зверя, который не может встать и беспомощно сучит лапами.

В рулевой рубке было необычайно многолюдно, все возбужденно переговаривались, и гул голосов явно мешал работе. Сообразив это, я не стал никого ни о чем расспрашивать, а молча пристроился у окна, надеясь, что все и так со временем разъяснится.

Но тут Рябов - была его вахта - ровным, очень спокойным голосом, даже как будто негромко, но так, что всем его хорошо было слышно, сказал:

- Всех посторонних прошу покинуть мостик!

Я не знал, относился ли этот приказ ко мне, ибо еще в первый день пребывания на "Красине" получил от капитана разрешение подниматься в рулевую рубку в любое время, о чем было известно всем трем старшим штурманам. Но ситуация явно не располагала к выяснению моего правового статуса.

Скатившись на главную палубу, я по привычке бросился к корме. И как раз в ту секунду, когда добежал туда, увидел, как поднимается над взлетной площадкой, а затем знакомым уже маневром вываливается за борт наш вертолетик.

Он прямо понесся к льдине, где лежал на боку его собрат, и, покрутившись над ней несколько секунд, осторожно, словно щупал колесами крепость льда, сел на нее. Что там происходило, без бинокля разобрать было нельзя, но буквально минуту спустя наш вертолетик поднялся в воздух, подскочил к "Мурманску" и опустился на его корму. И тут же по нашей палубе разнесся слух, что пилот и гидролог с мурманского вертолета живы, не ранены и что Сигов на своей машине доставил их на родное судно.

Главная тревога осталась позади, и можно было не спеша выяснить детали происшествия. Впрочем, окончательно уточнить их удалось лишь позднее, после того как все устные сообщения были сопоставлены с записями в судовом журнале.

Вот в какую цепочку они составились.

В 16 час. 38 мин. с борта "Мурманска" вылетел на ледовую разведку вертолет 20037. На борту: командир Василий Кузнецов, гидролог Константин Шевчук. Через полторы минуты после взлета Кузнецов сообщил: "Отказал левый двигатель. Возвращаюсь на "Мурманск".

Однако дотянуть до ледокола ему не удалось. Вертолет еще кое-как держался в воздухе, пока шел против ветра. А как только повернул к ледоколу, попытался идти по ветру, начал падать. У Кузнецова был минимальный запас высоты. Несколькими оставшимися секундами пилот распорядился безошибочно: сумел отскочить от канала и подлететь к единственной в округе крупной льдине. На нее вертолет и упал. Впрочем, падал он окончательно - камнем - всего метров с пяти, и все бы могло кончиться благополучно, если бы на беду одно колесо не попало в трещину. Из-за этого машина завалилась на бок, и лопасти еще крутившегося по инерции винта при ударе об лед разлетелись в щепки. Когда вертолет упал, рация его замолчала, о судьбе пилота и гидролога ничего известно не было.

В момент, когда Василий Кузнецов сообщил, что у него отказал левый двигатель, Володя Сигов и Руслан Борисов находились на мостике. Оба сразу же бросились на корму готовить вертолет к запуску. В это время с мостика вызывали авиатехников, но они как на грех оказались в самом неподходящем месте: зная, что полетов скоро не предвидится, вдвоем отправились попариться в финскую баню. Пока, услышав объявление по трансляции, они выскочили в предбанник, кое-как натянули на себя одежду, пилот и гидролог уже сняли с машины оттяжки.

Но ключ от вертолета был у техников. Володя потом сказал мне: "Еще бы несколько секунд - и я бы разбил стекло, через него залез бы в машину". Однако авиатехники подоспели вовремя, открыли дверцы. Пилот и гидролог тут же вскочили в машину. Володя взлетел, даже не дав моторам как следует прогреться. На все приготовления к отлету ушло пять минут: в 16.40 судовой журнал зафиксировал первое сообщение с "мурманского" вертолета об отказе двигателя, в 16.45 вертолет Сигова уже поднялся в воздух и еще через считанные секунды опустился на лед. Это была самая рискованная часть операции: на той льдине надо было выбрать ровную и надежную площадку. Малейшая ошибка', и вертолет с "Красина" валялся бы рядом с "мурманским". Но тут помогли интуиция и годами нажитый опыт Руслана Борисова. Единственный пригодный для посадки пятачок он углядел сразу, как только подлетели к льдине.

Дальнейший план действий они согласовали еще на палубе "Красина", пока снимали оттяжки. Володя оставался в машине, чтобы, в случае если льдина начнет ломаться, в момент подпрыгнуть хотя бы на метр над ее поверхностью, а Руслан, выскочив на лед, помог Кузнецову и Шевчуку открыть дверцу и выбраться из вертолета. Прихватив с собой документы и барограф, пилот и гидролог "мурманского" вертолета пересели в машину Сигова и еще через несколько секунд оказались на борту своего судна.

Итак, люди были вне опасности. Теперь предстояло спасать вертолет. Это тоже непростое дело. Ведь достаточно было при подходе судна к льдине один раз ударить ее, и она могла расколоться по той самой трещине, куда угодило колесо вертолета, отчего машина неминуемо пошла бы на дно.

Капитаны трех ледоколов быстро обменялись мнениями о том, какому из судов удобнее подойти к льдине и взять на борт вертолет, решили, что положение "Красина" самое выгодное, и тут же наша громадина стала осторожно продвигаться вперед. Ледокол едва полз, будто подкрадывался к льдине. Он мягко подошел к ней с противоположной от вертолета стороны и замер.

С борта спустили штормтрап, по нему на лед сошли боцман, подшкипер и авиатехник. Все трое в оранжевых спасательных жилетах, с длинными баграми в руках, которые старпом Геннадий Михайлович Перелыгин заставил взять, чтобы щупать ими дорогу: не прячутся ли где под снегом другие трещины или проталины.

Надо сказать, что предосторожности старпома сочувствия у моряков "Красина" не вызвали. С самого начала к операции по подъему вертолетика ребята отнеслись как к делу несложному, и некоторое священнодействие вокруг него породило немало шуток: спустившуюся на лед троицу тут же прозвали папанинцами, секретной экспедицией, пришельцами с другой планеты. Словом, потешались кто во что горазд. Рассуждали попросту: раз льдина два вертолета на себе удержала, то уж под тяжестью людей никак сломаться не может.

Будь у "зрителей" хоть тот небольшой опыт хождения по ледовым полям, который в прежние времена поневоле наживал любой здешний мореход в первую же навигацию, они бы знали, как опасно полагаться в Арктике на несложные умозаключения. Лед коварен, особенно тот, что окружал нас, - мелкобитый, однолетний. Сколько раз шутил он злые шутки: только уверится человек в его надежности, потеряет бдительность, сделает всего один шаг необдуманно, решив, что лед, до того на протяжении нескольких километров прочный, и дальше не подведет, - и попадает на гнилой кусок льдины, а еще через секунду беспомощно барахтается в ледяной купели.

Однако на этот раз все сошло благополучно. Поле и вправду оказалось прочным.

Пока трое в оранжевых жилетах пробирались к вертолету, на корме развернули кран, опустили на лед его тяжелый крюк ("гак" по-морскому). Боцман обхватил вертолет стропом за верхнюю часть штанги, у самых обломков винта, в петлю стропа продели гак, и кран поставил вертолет на колеса. Потом был заведен еще один трос с кормовой лебедки к переднему колесу машины. Двумя тросами вертолет подтянули под самый борт "Красина". Затем машину обмотали дополнительным стропом, кран подхватил ее, поднял чуть выше кормы и, повернувшись, опустил на палубу.

Теперь можно было рассмотреть раненый вертолет. Пострадал он не сильно - был помят один из баков, выбито стекло задней дверцы, видимо, пробит маслопровод, ибо густая черная смазка залила весь левый борт. Но главная потеря - лопасти верхнего винта.

Как только вертолетик установили на корме и люди со льда влезли по штормтрапу на борт, "Красин" двинулся к "Мурманску". Володя Сигов в это время поднялся в воздух и кружил над судами. Ледоколы сошлись во льду борт к борту. Раненый вертолетик был поднят краном с нашей кормы и переставлен на корму "Мурманска".

И тут же Сигов посадил свою машину на освободившуюся вертолетную площадку "Красина".

Вся операция заняла полтора часа: в 18.10 ледоколы уже разобрали транспорта и двинулись дальше на восток.

Возвращаясь с палубы к себе в каюту, я столкнулся в коридоре с капитаном.

- А, вот кто мечтал о событиях! - сказал он как будто шутя, но раздражение все же пробилось в его интонации. - Накликали! Теперь довольны?

- Что вы! Мне так нравятся эти вертолетики! - попытался оправдаться я.

- Знаем вашу братию! - отрезал капитан. - Вам непременно героизм нужен. Товарищ товарища спасает. Чтоб на грани гибели. Вот и были на грани!

- Но, честное слово, я совсем о таком не думал.

- Да, да, конечно! - жестко сказал капитан, будто не веря мне, и двинулся дальше.

После ужина я затащил Володю Сигова к себе, чтобы поговорить о случившемся.

- О чем особенно говорить? - удивился Володя, в тоне его чувствовалось еще несхлынувшее возбуждение. - Причина аварии - заводской брак. Двигатель у Кузнецова только из капремонта, весь под пломбами. В него авиатехники, что идут на судне, даже залезть не имеют права. Думаю, конкретно что-нибудь из двух: либо загустела смазка, либо в керосин попала вода. Ну, а в остальном можно считать, что повезло, - и он стал перечислять всевозможные "если", из-за которых ситуация могла оказаться намного хуже.

Во-первых, если бы все это случилось минут на двадцать раньше, когда караван шел участком мелкобитого льда, Василий Кузнецов вряд ли бы нашел подходящую льдину и, скорее всего, вертолет упал бы в воду.

Во-вторых, если бы это случилось двумя часами позже, когда округу начало затягивать туманом, самому Володе было бы куда труднее взлететь, а тем более сесть на лед.

В-третьих, хорошо, что Василий Кузнецов успел выключить двигатель. Упади он с включенным, мог бы взорваться.

В-четвертых, удачно вышло, что на той льдине оказалась площадка для посадки второго вертолета.

В-пятых, если бы это случилось не в караване, а когда "Мурманск" шел один...

Я понимал всю справедливость и точность Володиных рассуждений, но про себя подумал, что все же он не совсем прав, ибо главная причина того, что вся эта история закончилась именно так, как она закончилась, не в счастливых совпадениях. Главное - все участники были настоящими профессионалами. Каждый знал, что ему делать, и сделал все, что было в его силах, четко, быстро, не теряя ни секунды. Просто люди вели себя так, как и должны себя вести деловые люди, с тем завидным автоматизмом, когда по-другому поступать нельзя, невозможно.

...Поздней ночью, когда улеглись страсти, закончились горячие обсуждения только что случившегося и все, кроме вахтенных, заснули в своих каютах, я вышел на корму поглядеть на любимый свой вертолетик. И опять, как в ту ночь, когда Володе пришлось садиться в густом тумане, он поразил меня тихим, домашним видом. И снова трудно было поверить, что маленькие эти колесики, так уютно расположившиеся на сетке из толстых тросов, всего несколько часов назад опускались на льдину и никто не мог точно сказать, найдут ли они для себя надежную опору.

Я подошел ближе к вертолетику и вдруг заметил на его закопченном боку выведенную пальцем надпись. Видимо, кто-то вначале написал "Си-2", а потом, подумав, вставил после "Си" еще "бо". Вышло: "Сибо-2". Конечно, это были начальные буквы фамилий - Сигов, Борисов. И такой простой знак уважения к мужеству и мастерству команды вертолетика поразил меня. Ведь вывел буквы кто-то из моряков "Красина", один из тех полных иронии парней, которым обычно все трын-трава, которые менее всего настроены чем-то восхищаться, от чего-то приходить в восторг.

И новая вспышка моей безответной любви к вертолетику смешалась с черной завистью. Пришла какая-то пронзительная ясность, обозначившая четкие пределы возможного в судьбе. Я понял: никогда в жизни не совершить мне такого, за что можно быть удостоенным простого, но зато и абсолютно искреннего признания. Никогда на закопченном боку вертолетика не прочитать мне первых букв своей фамилии...

Коротко о разном. Самолет - причина стресса

Доказано, что полеты самолетов на высоте ниже 100 м часто приводят к физиологическому стрессу у животных, а полеты на высоте порядка 150 м и выше не вызывают подобной реакции. В связи с этим на Аляске установлена в законодательном порядке минимальная высота полета самолетов над местами отела северных оленей, районами зимних концентраций снежного барана и местами, где зимуют лоси.