Глава 3. Постройка экспедиционного судна «Персей»

Яркие блики метались по стальным листам и заклепкам подволока, заливая мою небольшую каютку солнцем. В открытый круглый иллюминатор врывались потоки света, влажный воздух водных просторов и плеск волн, разбивающихся о корпус корабля.

Наверху непривычно тихо — ни грохота грузовых лебедок, ни скрипа блоков, ни топота ног. Сегодня воскресный день, заслуженный отдых, экскурсия на дальние рукава широкой Северной Двины.

Быстро одевшись, выскакиваю на палубу. Меня встречает чудесное летнее утро: небо безоблачно, легкий ветер рябит поверхность реки, придавая ей синий оттенок, волны нестерпимо ярко сверкают в лучах солнца, слепят глаза, воздух еще по-утреннему свеж.

Ледокольный пароход «Соловей Будимирович» вторую неделю стоит у стенки в Соломбале и готовится к дальнему арктическому походу.

Мы уже привыкли к корабельной жизни и освоились с морской терминологией, хорошо знаем, что такое лоцман и боцман и кто такие лоция и девиация.

Гораздо труднее было приспособить корабль для научно-исследовательских целей. Год назад «Соловей Будимирович», затертый льдами в Карском море, перенес вынужденную зимовку. Почти весь уголь был израсходован, и летом, чтобы вырваться из ледового плена, пришлось спалить в топках котла все, что могло гореть: внутреннюю деревянную обшивку, переборки кают, палубный настил и многое другое. Во время капитального ремонта все было восстановлено в первоначальном виде. Внутренние помещения корабля сияли полировкой и свежей краской.

Ледокол предоставлялся в распоряжение Морского института только на одну экспедицию осенью 1921 года, и переделывать его помещения не разрешалось. Это очень осложняло устройство лабораторий и установку научного оборудования.

Старший помощник капитана Христиан Янович Церпе, фанатичный ревнитель чистоты и порядка, строго следил за тем, чтобы «паучники не портили корабль». С утра до вечера по всему судну раздавался характерный стук его низеньких голландских сапог на деревянной подошве. Он совал свой нос в любой закоулок, проверяя, все ли в порядке: вдруг мы забили лишний гвоздь в сверкающую белизной переборку или поцарапали полировку дверей, перенося ящик с оборудованием. То и дело слышался строгий окрик старпома: «Кто ободрал поручни на трапе? Кто насорил соломой в курительном салоне (для нас это уже не салон, а биологическая лаборатория)?» Или: «Кто оставил грязные носки на радиаторе в кают-компании?»

Отрицательные стороны подготовки к экспедиции имели свое положительное значение. Наше руководство пришло к убеждению, что институт должен иметь свое специально оборудованное судно.

И. И. Месяцев случайно узнал, что в одном из рукавов дельты Северной Двины — на речке Лае, где находится старейший док деревянного судостроения (Лайский док), стоит беспризорное недостроенное судно. Разузнав подробнее, Месяцев выяснил следующее. Известный сибирский предприниматель и промышленник по фамилии Могучий начал в 1918 году строить большое деревянное зверобойное судно. Могучий уже имел зверобойные суда, и одно из них, небольшая парусно-паровая шхуна «Андромеда», участвовало в поисках пропавших экспедиций лейтенанта Брусилова и геолога Русанова. Своему новому судну Могучий дал имя «Персей».

— Вот если бы заполучить этот корпус, — мечтал И. И. Месяцев, — достроить судно, оборудовать лаборатории, установить специальные лебедки и прочее, то на нем можно было бы с удобством совершать экспедиции, не боясь встречи с полярными льдами.

Так размечтался Месяцев, еще не видя корпуса корабля и не зная, в каком он состоянии. По примеру начальника размечтались и мы, молодежь. Последние дни только и было разговоров, что о «Персее».

В то солнечное июльское утро, с которого начинается наше повествование, и собирались участники экспедиции на речку Лаю, чтобы осмотреть стоявшее там судно.

Быть может, то знаменательное солнечное утро действительно было особенно прекрасным: ведь будущее сулило так много увлекательного!

Поездка на р. Лаю. Из блокнота В. М. Голицына

Вскоре на реке показался быстро приближающийся к нам маленький буксирчик, который густо дымил, совсем как большой пароход. Развернувшись против течения и лихо просвистев, буксирчик подвалил к нашему борту. На носу его мы прочли название: «Меркурий». По штормтрапу спустились на его палубу и разместились на носу и корме. Все пребывали в отличном настроении.

Буксирчик оказался довольно быстроходным; поднимая форштевнем пенящийся бурун, он побежал по полноводной Двине и далее по рукавам Двинской дельты. Вскоре мы вошли в узкую, но глубокую Лаю и приблизились к знаменитому доку — сооружению, какое я вообще видел впервые. В нем стояли на ремонте четыре парусника.

Вот и корпус «Персея» с толстыми мачтами и обвисшим стоячим такелажем. Он пустой и сидит в воде совсем мало, а потому кажется мне высокобортным и большим. Вдоль ватерлинии длинными космами колышутся наросшие зеленые водоросли. Пришвартован «Персей» к вбитым в дно реки сваям какими-то ржавыми тросами и обтрепанными канатами.

Раздобыв лестницу, мы поднялись на палубу «Персея». Она широкая, просторная, белая, хорошо проконопачена. В кормовой части — рубка, от борта до борта, как принято на норвежских зверобоях, но стоят только стенки, а помещение внутри еще не устроено. Заглянули в трюм, там во всю длину судна — свободное пространство без переборок. Частично оно загружено круглым лесом с кокорами.

Корпус был отбуксирован из Онеги в Архангельск и поставля на прикол в речке Лае. Могучий предполагал перегнать «Персей» в Норвегию, там достроить его, установить двигатель и прочие механизмы. Лес для достройки он погрузил в России. Но пришла Октябрьская революция. Во всей Северной области установилась Советская власть. Могучему не удалось перегнать корабль в Норвегию, а сам он бесследно исчез. «Персей» остался стоять на Лае в том месте, где мы его и увидели.

В. А. Васнецов на «Персее» в Лайском доке

Внимательно осматривал я «Персей», бродил по палубе, с опаской поднимался по ржавым вантам, заглядывал в трюм, в просторную кормовую рубку и не предполагал, что в этом пустом корпусе могут появиться жилые каюты, на палубе — лабораторные рубки, в трюме забьется сердце паровой машины и все судно наполнится кипучей жизнью. И даже не мечтал я, что с этой вот палубы увижу Новую Землю, суровые острова Земли Франца-Иосифа, живописный Шпицберген и ледяные пустыни восточного побережья Гренландии. Не знал я, что вся моя жизнь и деятельность, мои увлечения и разочарования, опасности и радости целых десять лет будут тесно связаны с этим деревянным кораблем.

Возвращаясь на «Меркурии», мы только и говорили о «Персее»: как оборудовать, какие лаборатории построить, какую машину поставить, какие увлекательные плавания можно совершать нз нем, какие замечательные исследования проводить. Было это Далеким и весьма неопределенным будущим.

Сейчас же все заботы и силы мы отдавали подготовке своей первой экспедиции.

Из нее мы вернулись 27 сентября. Около месяца разгружали «Малыгин» и устраивали всяческие послеэкспедиционные дела. 3 это же время И. И. Месяцев начал хлопотать о передаче корпуса «Персея» Плавучему морскому научному институту. Хлопоты Увенчались успехом, и 10 января 1922 года Совет Труда и Обороны издал по этому поводу соответствующее постановление.

С этого момента институт начал достраивать и оборудовать «Персей».

1922 год. Прошло около двух лет, как Архангельская губерния и вся Северная область были освобождены от интервентов Антанты. Промышленность края только начинала оживать. Архангельский судоремонтный завод, станки и оборудование которого были изношены за время первой мировой войны и интервенции, не мог обеспечить деятельность даже существующего флота. Материалов и механизмов в запасе не было. Пароходы один за другим выходили из строя, требовался капитальный ремонт, а мастерские не могли выполнить даже текущего. Корабли отводили в протоку между Северной Двиной и рекой Кузнечихой в так называемую Собачью Дыру; там они стояли на приколе, ржавели, приходили в негодность.

Постепенно Собачья Дыра превратилась в кладбище кораблей, грузовых, пассажирских и военных. Там нашли свой конец быстроходное сторожевое судно красавица «Гориславна», посыльное судно «Соколица» со стремительными яхтенными обводами, совсем недавно бороздившее северные моря. Там закончили походы миноносцы «Бесстрашный» и «Бесшумный» и участвовавшие в Цусимском бою миноносцы «Сергеев» и «Юрасовский». Еще летом 1922 года они ходили в учебное плавание по Двинскому заливу. Рядом с ними ржавели транспорты с разрушенными надстройками и бортами, простреленными снарядами немецких подводных лодок в конце первой мировой войны. Здесь же, привалившись к песчаному берегу, с надстройками и бортами, изрешеченными круглыми дырками от снарядов, лежал пароход «Чижов». Его повредила немецкая подводная лодка в Белом море во время пиратского нападения в 1918 году. Штурманом на нем в те годы плавал В. И. Воронин, впоследствии ставший всемирно известным полярным капитаном. Как мне рассказывал старый архангельский моряк (механик А. М. Елезов), на «Чижове» во время войны плавал Альбанов, который был штурманом на судне «Святая Анна» в полярной экспедиции лейтенанта Брусилова.

Во время обстрела на «Чижове» снаряд перебил штуртрос, и пароход потерял управление. Тогда Альбанов, прячась за кожух штуртроса, пополз по палубе, чтобы исправить повреждение. «Чижов» получил возможность маневрировать, но когда Альбанов полз обратно, его ранило осколком разорвавшегося снаряда-К счастью, показалось военное судно, и лодка поспешила уйти под воду. Это был английский патрульный крейсер, на который и передали раненого Альбанова, потому что на «Чижове» врача не было. Достоверность этого рассказа пусть будет на совести механика А. М. Елезова.

Тяжелое чувство вызывало это кладбище, где рядом с действительно отжившими свой век пароходами стояли еще хорошие корабли, которые совсем недавно плавали по далеким морям и требовали несложного ремонта.

И вот в это время, когда трудно было что-либо получить или приобрести, мы хотели заполнить пустой корпус «Персея» двигателем, котлами, километрами трубопроводов и электропроводов, динамо-машинами, всевозможными помпами (забортными, балластными, питательными, аварийными), вентиляторами, клапанами, вентилями и прочими вещами. А на палубе! Там надо было установить брашпиль, лебедки, блоки, рулевую машину, компасы, огни... и бесконечное множество всякой всячины.

Надо было построить каюты для жилья и лаборатории, установить иллюминаторы и аккумуляторы, радиаторы и люстры. А о радиостанции было страшно даже думать.

Где все это взять?

Задача казалась порой неосуществимой. И только страстное желание, неукротимое стремление могли заставить человека взяться за такое дело. Профессор Иван Илларионович Месяцев взялся! Он вдохновил и нас, молодежь.

Поздней осенью 1922 года ехали мы из Москвы в Архангельск, чтобы принять непосредственное участие в достройке и оборудовании экспедиционного судна «Персей». Пассажиров было мало, и мы, Иван Илларионович Месяцев, Андрей Дмитриевич Старостин и я, заняли отдельное купе, вернее отделение, в старинном вагоне третьего класса почтового поезда. Постельные принадлежности отсутствовали. Мы были народ непритязательный и, расстелив на полке одеяло, подложив что-либо под голову и укрывшись шинелью, считали, что устроились с комфортом.

Намаявшись перед отъездом, мы наслаждались теперь бездельем и беспробудно спали до самой Вологды.

После Вологды началась настоящая зима с долгими северными ночами, когда светает только в середине дня. Хотя котел, стоявши в маленьком помещении у тамбура, усиленно топили дровами в вагоне было холодно, дуло с полу. Сидели мы на нижних полках, по-турецки поджав под себя ноги, — так было теплее.

Ветер завывал в вентиляционных трубах на крыше; скупо освещенный длинный коридор вагона, металось пламя толстой свечи в фонаре, и от этого она больше оплывала, чем сгорала.

Вдоль окон непрерывно текла белая струя пара, ярко осве щенная искрами, — в паровозной топке жгли еловые дрова. Старенький паровоз натужно пыхтел, сифонил и выпускал из трубь фейерверк искр. Огненная струя тянулась и от труб отопления каждого вагона. Иногда на поворотах или ветром этот сверкающий поток отклонялся от полотна дороги. Тогда из тьмы, как в сказочной декорации, выступал заснеженный лес с пухлыми подушками кухты, укрывавшими деревья, и в моем воображении вставала картина моего отца «Зимний сон», всегда висевшая в его мастерской.

Полутьма в нашем купе, ритмично постукивают колеса, как хвост кометы, плывет шлейф из искр за окном, а кругом бескрайние леса, снега и зимняя стужа. Такая обстановка невольно располагает к мечтам или воспоминаниям. Нам со Старостиным еще не о чем было вспоминать.

Иван Илларионович сидел против нас на лавке, откинувшись к стенке и обхватив поднятые колени обеими руками. Отсутствующий взор его был устремлен куда-то в далекое прошлое, он тихо-тихо напевал что-то про себя, не разжимая губ.

Я слышал, что жизнь Месяцева была трудной, бурной, интересной, и мне захотелось узнать о ней.

— Расскажите нам о своей молодости, о своей жизни, Иван Илларионович,— обратился я к нему.

По-видимому, он так углубился в мысли, что не сразу меня понял. С трудом оторвался он от своих раздумий и ответил равнодушно: «Ну что там рассказывать, ничего особенно интересного не было в моей жизни». Но я продолжал его упрашивать:

— Тогда расскажите о детстве, где родились, как росли, чем увлекались?

Я понимал, что каждому дороги детские воспоминания и что Иван Илларионович, начав рассказывать, разговорится. Я не ошибся. Он начал рассказ тускло, нехотя, но постепенно оживился, увлекся, и было видно, что говорил с удовольствием. Слушать его было очень интересно, рассказывал он живо, образно, к тому же голос имел глубокий, звучный.

А я внимал ему молча, только изредка прерывая каким-нибудь вопросом. Много лет прошло с тех пор, давно нет Ивана Илларионовича, умершего в расцвете сил, в возрасте всего 55 лет, но ночная беседа в полутемном вагоне поезда, идущего на Север сквозь заснеженную тайгу, ярко запечатлелась в моей памяти.

Родился И. И. Месяцев в 1885 году. Все его предки были казаками, в далеком прошлом пришедшими из Запорожской Сечи. Носили они тогда фамилию Мисяць. Постепенно она русифицировалась и превратилась в Месяц, а затем Месяцев После завоевания Кавказа часть войска казачьего была переселена к его границам.

Семья Месяцевых была зачислена в состав Терского казачьего войска. Детство Месяцева протекало привольно, среди природы, мальчика не ограничивали всякими запретами, как бывает в городских семьях. С ранних лет он вместе с другими ребятами уезжал в степь в ночное, бесстрашно скакал на неоседланной лошади. Следуя примеру старших, он рано пристрастился к охоте и вместе со сверстниками целыми днями пропадал в камышах, стреляя уток из одноствольного шомпольного ружья. А всякой водоплавающей дичи, как рассказывал Иван Илларионович, водилось тогда несметное число. Такой образ жизни с юных лет способствовал тому, что у мальчика вырабатывались самостоятельность и бесстрашие.

В ночное ребятам давали коротенький казацкий пятизарядный карабин, и маленький Месяцев с ранних лет научился стрелять из винтовки.

— Вот теперь я подхожу к самому трагическому моменту моего детства, — сказал Иван Илларионович. — Однажды поздним вечером постучали в дверь. Наш дом стоял в густом саду, несколько на отлете.

— Кто стучит? — спросил отец.

— Аткрой, пажалста, сваи люди, дела есть, — ответили из-за двери с явно кавказским акцентом,

— Какое дело? — спросил отец,

— Аткрой, узнаешь, — более резко ответил голос.

Отец не открыл. Дверь запиралась на два здоровых железных крюка, сорвать их снаружи невозможно. Ходили слухи, что в округе орудует банда, совершившая несколько нападений в соседних станицах.

— Открывай! — послышался из-за двери требовательный окрик.

— Не открою, стрелять буду.

В это время сильно ударили в окно столовой и одновременно стали бить в дверь чем-то тяжелым.

Понадеявшись на крепкие запоры, отец схватил ружье и бросился к окну. А я увидел, что бандиты выбивают нижнюю филенку Двери и она вот-вот вывалится в кухню. Не помня себя от страха, я схватил коротенький карабин, висевший у двери, и в мгновение ока залез в русскую печь, обращенную челом к выходу.

В столовой грохнул выстрел, отчаянно закричала мать, послышались топот и возня, упало на пол что-то тяжелое. В этот момент вылетела филенка из двери и в кухню ворвались два бандита, потом в отверстии появилась голова третьего и мне показалось, что он смотрит прямо на меня. На счастье, мой карабин оказался заряженным. Я нажал гашетку — голова исчезла!

Услышав неожиданный выстрел, бандиты бросились из столовой к двери. Я снова выстрелил. И тут случилось невероятное: вместо того, чтобы открыть дверь и выбежать наружу, они в панике, мешая друг другу, полезли через ту же выбитую филенку, а я, не целясь, ничего не сознавая, выстрелил еще и еще раз. Все исчезло. В доме наступила зловещая тишина.

Мальчик продолжал сидеть в печи, замерев, боясь шевельнуться, почти потеряв сознание от ужаса.

Наконец, когда начало чуть светать, он стал приходить в себя. Прислушался — в доме ни шороха, ни звука. Тихонечко проверил карабин — в нем остался один патрон. Выставив ствол, маленький Месяцев спустил ноги, встал на пол — тишина. Осторожно подошел к двери в столовую и заглянул. Дикий крик вырвался из его груди — отец и мать лежали недвижимо в луже крови. Бросив карабин и продолжая отчаянно кричать, он выбежал на улицу и бросился к ближайшему дому.

От мальчика долго не могли добиться толку. Он весь трясся, рыдал, захлебывался, ничего не мог объяснить, только показывал рукой в сторону своего дома. Соседи побежали туда и увидели страшную картину — родители Месяцева были зарезаны кинжалом.

Досталось и бандитам, один из них лежал убитый шагах в трех за дверью, а дальше к воротам, где они оставляли своих лошадей, тянулся обильный след крови. Видимо, кто-то был тяжело ранен.

Так в детском возрасте Месяцев остался круглым сиротой. Долго после страшного потрясения мальчик не мог прийти в себя. У него тряслись руки, подергивалась голова и иногда, как представится ему увиденная в столовой картина, с ним случались истерические припадки.

Окончив рассказ, замолчал Иван Илларионович и глубоко задумался, видно, опять всколыхнулось прошлое. Молчали и мы, не нарушая его дум.

Наступила ночь. Все так же сверкал за окном огненный шлейф, отстукивали колеса неизменный путевой ритм, и снова неторопливо полился рассказ Ивана Илларионовича.

Об осиротевшем мальчике позаботился дядя. Он определил его во Владикавказскую гимназию, которую тот окончил в 1904 году и затем поступил в Петербургский технологический институт. Независимый характер, внутренний протест против несправедливости и насилия еще в гимназические годы определили взгляды молодого человека, и его увлекли революционные идеи.

В Технологическом институте Месяцев вступил в социал-демократический кружок, участвовал в студенческой демонстрации на Невском проспекте и был арестован полицией. Просидел он в тюрьме, правда, недолго, но, выйдя из заключения, был вынужден покинуть Петербург и уехать во Владикавказ, где вступил в местную социал-демократическую рабочую организацию. Здесь он активно продолжал революционную деятельность, участвуя в работе фракции большевиков Терско-Дагестанского комитета РСДРП и ведя пропагандистскую работу в воинских частях, за что снова был арестован, судим и приговорен к заключению на один год в крепость со строгим режимом.

— «Трудовое перевоспитание», — рассказывал Месяцев, — состояло в том, что нас, политических заключенных, заставляли перетаскивать камни из одного угла крепостного двора в другой. А на следующий день мы переносили те же камни обратно на старое место. И так каждый день. Своего рода психологической пыткой было заставлять нас, мыслящих и деятельных людей, выполнять тяжелую работу, подчеркнуто бессмысленную и бесполезную.

И вот эту сторону заключения Месяцев переносил очень тяжело.

А за стенами крепости видны были уходящие вдаль горные хребты, поросшие дремучими лесами; на горизонте в синей дымке в ясную погоду угадывались сверкающие вершины Кавказского хребта. Необъятные просторы и воля манили его.

Наконец Месяцева выпустили из крепости, но выслали с Кавказа с запрещением жить в столице — Петербурге.

Человек, потерпевший от царских властей, особенно после революции 1905 г., если он отсидел в тюрьме или отбыл ссылку, пользовался симпатией и уважением прогрессивно настроенной части общества. Вопреки запрещению, Месяцев нелегально поехал в Петербург и даже попытался восстановиться в Технологическом институте. Но революционная пропаганда в армии считалась тяжким преступлением, и, несмотря на поддержку влиятельных лиц, это ему не удалось.

Тогда он поехал на Мурман, побывал на Мурманской биологической станции, познакомился с учеными, которые там работали и изучали интересный и разнообразный животный мир Баренцева моря. С ними ему удалось выйти в море на исследовательской яхте «Александр Ковалевский». Месяцева пленил Север, увлекла работа биологов, хотя он плохо переносил качку корабля.

— Скоро и «Персей» зайдет в Екатерининскую гавань, вы побываете на Мурманской станции и очаруетесь этим чудесным уголком. А я вспомню свои молодые годы, — сказал нам Месяцев.

После поездки на Мурман Иван Илларионович решил выбрать себе другую специальность, тем более что к технологическому образованию он успел только прикоснуться. Он уехал в Москву, поступил в 1908 году на естественное отделение физико-математического факультета Московского университета, а в 1909 году за революционную деятельность среди студентов снова был арестован и приговорен к тюремному заключению, к счастью, не длительному. Его оставили в Москве «под надзором полиции». Профессора естественного отделения оценили в молодом студе те трудолюбие, настойчивость и увлечение предметом, поэтому его направили «за казенный счет» на Средиземное море для изучения морской фауны.

Политически неблагонадежный и находившийся под надзором полиции, Месяцев получил заграничный паспорт и в 1910 году выехал во Францию на биологическую станцию в Аркашоне и русскую зоологическую станцию в Виллафранке. В 1912 году, когда он окончил курс, его оставили при университете для подготовки к профессорской деятельности.

Время незаметно утекло далеко за полночь. Месяцев умолк и потянулся.

— Ну а дальше, о вашем пребывании на Средиземном море расскажите, — просил я.

— Нет, на сегодня хватит, уже поздно. Утром приедем в Архангельск, там надо перебираться на другую сторону реки, устраиваться с жильем. Вообще предстоит масса дел. К тому же я обещал рассказать о моем детстве и юности, а на этом они заканчиваются. Дальше начинается уже период зрелости. А о Средиземном море, о жизни в Сибири, о Байкале я расскажу как-нибудь в другой раз, — сказал Иван Илларионович.

Утром мы прибыли в Архангельск. Зимой я увидел его в первый раз. Летом с вокзала в город ходил пароход «Москва», обладавший громогласнейшим гудком. Зимой по льду Двины прокладывали трамвайный путь на длинных и широких шпалах. Вагончики бегали в одиночку, без прицепа. Впервые я ехал на трамвае по льду, и это создавало какое-то ощущение Дальнего Севера.

Под штаб-квартиру экспедиции Морского научного института горсовет выделил помещение в особняке (дом № 10 по Вологодской улице), с высокими потолками, широкими окнами. В большой и светлой комнате с балконом и красивой изразцовой печью поселились А. Д. Старостин, В. М. Голицын, М. В. Афанасьев и я — основные кадры сотрудников института в Архангельске со специальностью «на все руки».

Штаб-квартира Плавморнина на Вологодской ул., д. 10

Комната была великолепной, но с меблировкой дело обстояло плохо: имелась только одна кровать, большой стол и несколько стульев. На наше счастье, уже были изготовлены матрацы для «Персея», Положив 5—6 штук один на другой, мы устроили постели, мягкие, но неустойчивые (во сне легко было скатиться к пол с этой горы). Стены украсили сигнальными флагами, ружьями, спасательными кругами, придав комнате «морской вид». Одна ее половина, где мы спали, служила кубриком, а угол, где стоял обеденный стол, назывался кают-компанией и приемной. Жили мы дружной, веселой и деятельной семьей.

Полвека назад большинство москвичей имело превратное представление об Архангельске. Для них это был дикий Север, где обитают промышленники-поморы да политические ссыльные. Мне зимний Архангельск показался даже более уютным, чем летний. Снежный покров скрывал дефекты города, особенно грязь немощеных улиц на восточной окраине, называемой «на мхах». Мои рассказы о городе, о его трамвае, драматическом театре (почему-то называвшемся «Показательным»), неплохой оперетте, краеведческом музее, красивой набережной с березовой аллеей многие воспринимали не только с удивлением, но и с недоверием. Они объясняли мои описания Архангельска особой симпатией к нему, основанной на каких-то интимных чувствах. Я не могу полностью отрицать такие мотивы, но моя характеристика города была абсолютно объективной и недоверчивое ее восприятие меня сердило. В отместку, подделываясь иногда под клондайкские представления москвичей, я начинал рассказывать совершеннейшие небылицы а их слушали с вниманием и интересом. Так, завирал я, например, что к середине зимы город заваливает снегом и по улицам начинают ходить на лыжах, трамвай ходит как бы в снежной траншее и видна только его крыша. На окраинные глухие улицы заглядывают белые медведи. И однажды ночью, а ночь длится там всю зиму, медведь забрел в снежную трамвайную траншею. Стенки аншеи высокие, отвесные. Утром пошел трамвай, медведю деваться некуда, и он бросился бежать по траншее, пока на пере. крестке не свернул в сторону. Бежит медведь перед вагоном, а тот едет да позванивает.

Такие «правдивые» россказни пользовались всякий раз успехом, а на меня смотрели чуть ли не как на джек-лондоновского героя.

На самом же деле в Архангельске выпадает немного снега и в морозные дни под ногами пешеходов громко скрипят и потрескивают дощатые тротуары.

...Итак, мы приступили к созданию «Персея». Архангельский судоремонтный завод отказался производить работы на «Персее», но предоставил место для стоянки у своего причала и мастерские. Инженеров, механиков и мастеров мы должны были подыскивать сами и сами расплачиваться с ними.

Но где достать все необходимые машины и механизмы? Выход был один: добывать старые и ремонтировать!

Начались поиски. Главную машину и котел нам разрешили снять с парового буксира «Могучий». Но... он лежал на дне Северной Двины.

В 1916 году из Англии в Архангельск пришел караван пароходов, груженных взрывчаткой и снарядами. Пароходы ошвартовались у причалов Бакарицы для разгрузки. Внезапно на одном произошел сильнейший взрыв и начался пожар. От детонации начались взрывы и пожары на других пароходах и береговых складах. Вся Бакарица превратилась в страшный грохочущий извергающийся вулкан. На противоположном берегу реки, в Архангельске, вылетели почти все оконные стекла в домах. Металлические конструкции пароходов находили потом в нескольких километрах от Бакарицы. В этом адском пекле погибли пароходы, не только загруженные снарядами, но и все находившиеся поблизости. В том числе затонул совсем новый буксирный пароход «Могучий», на нем была паровая машина мощностью 360 лошадиных сил.

Буксир подняли со дна, машину сняли, разобрали и доставили в мастерскую судоремонтного завода. Кроме того, использовали котел, некоторые вспомогательные механизмы и металл обшивки корпуса. От буксира остались киль да ребра шпангоутов.

Так из деревянного, недостроенного корпуса судна купца Могучего, паровой машины и металла с затонувшего буксира «Могучий», принадлежавшего тому же Могучему, мы начали строить t первое научно-исследовательское судно «Персей».

Восстановить машину взялись два опытных судовых механика — А. Н. Волков и А. М. Елезов.

Волков был коренаст, сутул и малоразговорчив. Внешне он казался мрачным, и когда ему все же приходилось разговаривать, он смотрел преимущественно в землю.

Елезов был тоже плотен, но весел и очень разговорчив, голову держал высоко, любил посмеяться, побалагурить, немного приврать и прихвастнуть своими будущими успехами. Зачастую Волков осаживал Елезова, когда тот уж очень разойдется.

— Ну вот, разболтался, расхвастался, ты сначала сделай, а потом хвастай, да и то не стоит, — бурчал Волков.

— А что мне молчать да в землю глядеть, как бык? Что меня не знаешь, что ли? Раз Елезов сказал, значит, так и будет. А машина хоть и со дна поднята, а лучше новой станет. Вот соберем, поставим на фундамент да пустим пар, без стука заработает, как в «катанцях пойдет», — продолжал хвастать Елезов.

Несмотря на разницу во внешнем облике и несходство характеров, оба они были хорошими ребятами, отличными механиками и большими друзьями.

В механическом цехе судоремонтного завода поставили деревянный фундамент под машину, на него положили раму, на которой собирали начищенные до блеска детали. Машина постепенно росла ввысь — с утра до вечера вокруг нее хлопотали мрачный Волков и шумливый Елезов.

Стальные листы разобранной обшивки буксира «Могучий» отвезли на берег речки Соломбалки. Там, к неудовольствию жителей, в небольшом сарайчике котельщики Ф. В. Грачев и Ф. И. Жиров устроили мастерскую. Вместе со своими помощниками они все лето вручную резали толстые листы обшивки корпуса, гнули по лекалам и клепали кувалдами водяные цистерны для «Персея». К концу лета готовые цистерны (танки) столкнули в Соломбалку и вплавь отбуксировали к «Персею».

Все лето и в Лайском доке визжали пилы, стучали топоры и молотки. Здесь под руководством старого корабельного мастера Ф. Гостева работали судовые плотники И. И. Карпов и братья Скачковы, конопатчик Андрюша Шестаков, столяры и такелажники. Кормовую рубку переделали, обузили, она теперь не доходила до бортов корабля. Вдоль бортов сделали проходы, в них выходили Двери кают и лабораторий. На носовой палубе воздвигли лабораторную рубку, в которой должны были разместиться лаборатории и библиотека. Внутри корпуса строили жилые каюты для экипажз, угольные ямы, грузовой трюм. Все это надо было делать нень продуманно, так как большинство операций зависело друг от друга. Так, например, сначала требовалось уложить на днище балластные цистерны, а уже после этого застилать жилую палубу, оборудовать каюты.

Постройка рубок на «Персее» в Лайском доке

Но чтобы окончательно доделать судно, требовалась еще масса механизмов, материалов и всякого имущества. Кладбище кораблей в Собачьей Дыре оказалось для нас бесценной сокровищницей. Некоторые корабли находились еще в хорошем состоянии и были начинены множеством необходимых нам вещей. Мы получили право хозяйничать в Собачьей Дыре как заблагорассудится и снимать со стоящих там судов все, что необходимо. Это отсутствие бюрократических рогаток позволило нам сделать большое и нужное для государства дело.

Так, с одного из миноносцев сняли паровую рулевую машину и турбодинамо, с «Гориславны» — медные иллюминаторы и паровой свисток в три тона. Впоследствии он оглашал своим красивым мощным баритоном и оживленные рейды норвежских портов, и пустынные заливы Новой Земли и Шпицбергена.

Участь кораблей Собачьей Дыры постигла и броненосец «Чесма». Под названием «Полтава» он участвовал в русско-японской войне, был потоплен японцами, потом японцами же поднят, отремонтирован и продан России.

Серая громада «Чесмы» стояла у пристани Бакарицы. Высились стройные мачты с марсовыми площадками, командный мостик, огромные трубы. Торчали длинные орудия большого калибра из массивных башен. Внешне «Чесма» производила грозное впечатление. Но на ней не было жизни. Огромные межпалубные помещения и батарейная палуба пустовали. Гулко раздавались шаги по бесконечным полутемным коридорам, и невольно создавалось настроение какой-то затерянности и одиночества. От сознания, что эту батарейную палубу когда-то заливала кровь русских моряков, что жизнь покинула здесь сотни людей, вселялся безотчетный страх. Много дней возились мы на «Чесме» с Володей Голицыным, снимая электрооборудование, провода, осветительную арматуру, и всегда держались вместе, избегали расходиться по пустым помещениям. По-видимому, такое чувство испытывали и другие наши товарищи, работавшие по демонтажу. Наши механики взяли на «Чесме» вспомогательную пародинамо, которой было вполне достаточно, чтобы обеспечить электроэнергией небольшой «Персей». Впоследствии оказалось, что она расходует много пара, а это для «Персея» невыгодно (на «Чесме» стояло 12 котлов, на «Персее» же всего один). Эта динамо-машина служила нам аварийной, постоянно же действовала турбинная, взятая с миноносца.

На других кораблях мы нашли брашпиль, якоря и якорные канаты, вентиляторные трубы, кнехты, талрепа и многое другое.

Зимою 1922 года в губе Горностальей, затертый льдами и выжатый на прибрежные камни, получил большую пробоину ледокол «Лейтенант Дрейер». Полузатопленный, он так и остался сидеть на камнях. С него нам разрешили снять для «Персея» все, что возможно. Но легко разрешить и не так-то легко сделать. Горносталья губа далеко на востоке, за Чешской губой. Берега ее пустынные, не населенные, никаких «путей сообщения» туда нет. А снимать надо зимой, потому что к лету двинется лед и от ледокола может ничего не остаться. В эту трудную командировку был направлен М. В. Афанасьев, бывший военный матрос, потом работник Косинской биологической станции. Добирался он к цели различными способами, а под конец на оленях.

К сожалению, машинное отделение и внутренние помещения оказались затопленными. Удалось взять компасы, кое-какое навигационное оборудование и мебель из надстроек. И впоследствии много лет мы сидели в кают-компании «Персея» на вертящихся креслах с «Лейтенанта Дрейера».

Так постепенно собирали мы все необходимое для нового корабля. Старые отжившие корабли дали ему жизнь. Несколько позже С. В. Обручев написал песенку, распевали которую на мотив популярных в то время «Кирпичиков»:

На окраине где-то города, 
Где могучей Двины рукава, 
Шхуна стройная, зверобойная 
Там лежала, забыта в песках. 
Было трудно нам время первое, 
Но пошло все скорей и спорей. 
За могучий вид да за звездный флаг 
Полюбили мы гордый «Персей»... 
Заработал винт, загудел гудок, 
Режет грудью «Персей» океан, 
Стал начальником экспедиции 
На «Персее» товарищ Иван. 
Так по винтикам нами собран был 
Институт изученья морей... 
За могучий вид да за звездный флаг 
Полюбили мы гордый «Персей».

Нелегкое было это время для постройки корабля. Но мы хотели во что бы то ни стало построить научно-исследовательсковв судно. Пример воли и настойчивости подавал нам И, И. МесяцевЯ Постройка «Персея» была не только нашим делом, нашим увлечением, она стала смыслом и целью нашей жизни.

Мы, А. Д. Старостин, В. М. Голицын, М. В. Афанасьев, Н. В. Кузьмин и автор этих строк, тогда совсем еще юноши, охотно выполняли любые работы. Грузили и возили лесоматериалы и трубы механизмы и железо. Демонтировали старые корабли, странствовали по различным учреждениям и предприятиям Архангельска, требуя, убеждая и выпрашивая.

У нас не было управленческого или снабженческого аппаратаЯ Был только Месяцев — душа всего дела, его помощник инженер-путеец П. К. Божич. И что может показаться невероятным, даже неправдоподобным, — у нас не было ни бухгалтера, ни кассира. Несмотря на это ужасное обстоятельство (в глубине души я считаю, что благодаря этому), «Персей» был построен. Не было у нас никакой утвержденной сметы и даже специальных ассигнований на постройку «Персея». Отсюда следует, что не было ни статей расхода, ни параграфов, ни пунктов. Не получали мы и определенной зарплаты. Иногда, правда, приходилось «делать» хотя бы элементарную отчетность. Скучные и неблагодарные обязанности, бухгалтера и счетовода «по совместительству» выполнял самый педантичный из нас А. Д. Старостин, но когда накапливалась всякая канцелярщина или появлялись деньги, что случалось довольно редко, мы все усаживались к обеденному столу и за целый месяц выписывали всевозможные требования, накладные, квитанции, ведомости, акты и прочую канитель. Одни диктовали по памяти или записям, другие писали документы под копирку. Получалось все, как полагается.

Днем на это непроизводительное занятие у нас не было времени, вот и занимались писаниной ночью. Она быстро утомлялг и возбуждала желание попить чаю и поесть. Недалеко от нашей улицы находилась небольшая пекарня, кто-нибудь бежал туда и приносил целую охапку горячих булочек, дымившихся на морозе. Они были необычайно вкусны, мне кажется, таких я никогда в жизни больше не едал.

Из блокнота В. М. Голицына

В нашей большой комнате было тесновато, но зато все находились вместе. За вечерним чаем, который зачастую затягивался До глубокой ночи, мы вели нескончаемые беседы, обсуждали деловые вопросы, строили планы на будущее, мечтали о заманчивых плаваниях, грядущих научных открытиях. А иногда И. И. Месяцев Рассказывал какие-нибудь эпизоды из своей богатой событиями жизни. Нужно сказать, что, несмотря на чисто товарищеские отношения, мы всегда чувствовали в Месяцеве требовательного начальника.

Жили мы дружной коммуной. На деньги, полагавшиеся в зарплату, покупали необходимые продукты, дрова и содержали кухарку, то есть практически кормились, как в экспедиции на корабле. Небольшие авансы получали на трамвай, баню, стирку белья и прочие мелочи, да и то нечасто. Но порой испытывали настоящю нужду, и не только мы лично, но и все наше дело. Ведь механикам, электрикам, плотникам, конопатчикам и другим специалистам, строившим судно, надо было платить за работу. Как же удавалось найти выход из безвыходного положения и все же создавать «Персей»?

Обычно любая полярная экспедиция, снаряженная в высокие широты, должна иметь годовой запас продовольствия. Нашей экспедиции на «Малыгине», хоть и не удалось получить полный годовой ассортимент продовольствия — не хватало многого насущно необходимого, но некоторые продукты оказались в значительном количестве. Так, например, у нас остались мука, соленая треска, сгущенное молоко, сахар, чай, перец, табак. Табак был «замечательный». Мы называли его «Казбек», от которого сам черт сбег», настолько он был ядовито-крепким. Вот на эти-то продукты плюс небольшое количество денег в значительной степени и был построен «Персей».

Небольшие запасы спирта, который в те времена расценивался как золотая валюта, мы использовали только для поощрения за особо хорошую, срочную или трудную работу.

Так и заключался договор, к примеру сказать, о восстановлении главной машины: столько-то миллионов деньгами, столько-то пудов муки, столько-то килограммов сахару, перцу, чая, табака. А кроме того, еще оговаривалось, что если машина на испытаниях будет работать отлично, то на всех работников выдадут некоторое количество спирта.

В те трудные годы наши продукты имели решающее значение: для постройки «Персея» мы могли заполучить хороших работников, которые охотно брались за любое дело и выполняли его не считаясь со временем.

Только для нас было довольно трудно оформлять все эти финансово-материальные операции.

Как правило, за механизмы и материалы, добытые в результате демонтажа старых кораблей, мы ничего не платили. Иногда составляли акт, иногда выдавали расписку, а чаще всего ничего этого не делали. Имущество, приобретенное таким образом, прямо доставляли на «Персей» или в мастерские для ремонта. А за разборку, транспортировку и ремонт платить приходилось. Но и транспорт не вызывал в те времена особых осложнений. Когда совсем не было денег на извозчика, мы получали лошадь в какой-нибудь городской организации и сами грузили и возили.

Было бы несправедливым считать, что «Персей» построен только благодаря энтузиазму сотрудников Морского научного института. Все учреждения Архангельска принимали посильное участие в его строительстве. И в этом заслуга Ивана Илларионовича Ме-сяцева. Через Архангельский губисполком, губком РКП(б) и местную печать он сумел многих заинтересовать и убедить в необходимости создать первое в Советской Республике специальное научно-исследовательское судно. Он сумел убедить руководящих работников в том, что важно систематически и планомерно изучать северные моря, с которыми так тесно связана экономика Архангельской губернии, простирающейся до побережья Ледовитого океана и его островов. О постройке и задачах «Персея» знали рабочие судоремонтного завода, моряки, все население Архангельска. И даже служащие архангельского трамвая оказывали нам содействие. Кондукторши, несмотря на особенности характера работников этой профессии, относились к нам доброжелательно, всех знали в лицо и называли «пёрсии».

— Ну что, персии, опять денег нет? Уж езжайте так, в другой раз заплатите.

«Заячьи» поездки были нам все-таки не особенно приятны. И вот после моего визита в управление городского трамвая мы получили удостоверения на право проезда на передней площадке. Теперь мы могли широко пользоваться транспортом даже в периоды полного безденежья и, что особенно важно, провозить некоторые грузы.

Не угнетало нас и отсутствие зарплаты. Правда, иногда бывало весьма трудновато, не хватало на курево, и все мы, в том числе и Иван Илларионович, снисходили до махорки. Мы имели по одному матросскому костюму, с которым обращались весьма бережливо. У Лариёна (так мы за глаза называли Ивана Илларионовича) был единственный штатский костюм неопределенного серо-коричневого цвета с сильно обтрепанными внизу брюками. Зимою и он, и все мы носили полушубки, а летом брезентовые плащи, которые после дождя становились жесткими, как фанера. Купить что-либо из одежды мы не могли себе позволить.

А жизнь казалась нам прекрасной!

Как-то раз, когда наше положение стало совсем бедственным, Месяцев добился средств на выплату нам зарплаты. В один прекрасный день нам выдали ее и, как мне помнится, не только за один месяц. Было ли это несколько сотен тысяч или десятков миллионов рублей, я теперь уже не помню. Да и не важно, сколько нулей проставлялось тогда на кредитных билетах. Во всяком случае это была значительная сумма, на которую мы могли бы купить необходимые вещи и некоторое время даже безбедно жить.

Деньги мы получили вечером, расписались, как полагается, в ведомости «кассира» Старостина и, почувствовав себя богачами, стали составлять на завтра список покупок. Но надо же было так случиться, что утром объявилась совершенно срочная необходимость каких-то платежей по персейским работам, а денег на это не было. И Старостин отобрал у нас утром зарплату, полученную накануне вечером. Отдавая должное его доброте, скажу, что он оставил каждому на папиросы и на один билет в кино.

Из рассказанного можно понять, что жили мы весьма скромно, а вернее бедно.

Иногда в свободные вечера, усевшись поближе к печке, мы читали по очереди вслух. Голицын особенно любил читать что-нибудь юмористическое Марка Твена. В нашей комнате стояла большая изразцовая печь, которая могла сожрать массу дров. Но топили мы ее экономно, на избыток тепла не жаловались, а под утро даже мерзли. Дрова покупали, но привозили, пилили и кололи их сами, аккуратно складывая под окнами в штабель.

В. М. Голицын в 1923 году

Стали мы замечать, что они исчезают быстрее, чем мы хотели бы, — кто-то еще пользуется ими. Доставались они нелегко, и решили мы изобличить вора. Уж не меня ли грешного надоумил Марк Твен... Взяли полено, просверлили по торцу дыру, натолкали туда пороху, забили деревянной пробкой и замазали смолой. Отметили это полено и строго-настрого наказали кухарке его не трогать.

Прошло довольно много времени, и наша проделка стала забываться. Однажды, вернувшись после работы домой, мы застали испуганную и заплаканную кухарку. «А обеда-то нет, — запричитала она сквозь слезы, — растопила я плиту, начала стряпать, расставила кастрюли, да, спасибог, вышла из кухни в чулан. А тут в кухне как трахнет, что из ружья. Бросилась я обратно, смотрю — дверка плиты выбита, поддувало тоже, горящие поленья и угли разбросаны по кухне. Батюшки ты мои-и-и-и... Я скорее залила их водой из ведра да бежать, боялась, как бы опять не трахнуло... Хорошо еще, что я в чулан вышла, а то и меня бы пришибло. Не пойму, что случилось с плитой», — недоумевала кухарка, снова пустившись в слезы.

Мы тоже удивлялись и недоумевали. Кухарка с перепугу сильно преувеличивала трагичность события. Пороху мы положили совсем мало, и ничего серьезного произойти не могло.

Если говорить честно, то виноват был в этом происшествии, конечно, Марк Твен! Его метод явно себя не оправдал.

На другой день пришлось звать печника, тем дело и кончилось. Я уже рассказывал, что зимой нам частенько приходилось превращаться в возчиков. Мы с Володей Голицыным любили и охотно выполняли кучерские обязанности. Было приятно снежной архангельской зимой прокатиться на санях, да подальше.

Как-то раз отправились мы на двух лошадках на лесопильный завод по другую сторону Двины за тесом. С собой, особенно в дальние поездки, мы обычно брали коротенькие двенадцатизарядные карабинчики «винчестер». Не помню, была ли в этом необходимость или нет, но карабинчики нам очень нравились.

Погрузили мы на лесозаводе тес и под вечер отправились обратно, рассчитывая скоро быть дома. Но на пути нас подстерегало неожиданное препятствие. Днем по Двине прошел ледокол и теперь незамерзшая «майна» отрезала нас от города. Кроме нас, перед майной были еще двое саней и группа мужиков. Что делать? К счастью, майна оказалась неширокой, к тому же забитой крупными обломками льда. И мы решились на рискованное предприятие: настелить через майну доски, перевести лошадей и перетащить сани. Почему-то мы вообразили, что раз нарушена дорога в город, то эта группа мужиков и находится здесь для того, чтобы организовать переправу. Володя обратился к ним с просьбой помочь устроить зыбкий мост, но они посоветовали вернуться назад и подождать, пока майна зй ночь замерзнет.

— Но ведь мы из города, куда же нам деваться, — сказал Володя.

— А нам-то что, — довольно грубо ответил один из мужиков.

Володя пробовал его увещевать, доказывая, что это не частный груз, а государственный, а лошади горкомхозовские, но ему ответили еще большей грубостью. И тут совершенно неожиданно всегда добродушный Володя вдруг преобразился, глаза засверкали гневом (это хотя и избитое выражение, здесь оно очень уместно). Держа в руке «винчестер», он стал уже не просить, а требовать помощи. Увидев, что дипломатические отношения осложняются, я оставил лошадей и подбежал к Володе.

По-видимому, вид двух здоровых вооруженных матросов сразу изменил направление переговоров в благоприятную для нас сторону, мужики помогли нам настелить доски и перетащить сани, А лошадей с замиранием сердца мы уже сами перевели по хлюпающим доскам. Потом и мужики перевели своих лошадей по нашему примеру, после чего перетащили сани и даже помогли погрузить наши доски.

Все поехали в Архангельск, и в пути выяснилось, что они такие же приезжие, как мы, а не бригада для оказания помощи при переправе, как мы вообразили вначале. Однако это недоразумение вызвало прилив энергичной настойчивости Володи и помогло нам добраться до дому.

В конце лета 1922 года наступил знаменательный день — испытания главной машины на стенде. Сверкая сталью и медью, стояла она на фундаменте в механическом цехе судоремонтного завода и казалась очень высокой. От заводской магистрали к ней подключили пар. Волков и Елезов в нервно-приподнятом настроении хлопотали вокруг машины: смазывали, проверяли подтяжку, хотя все давно было смазано и подтянуто.

Волков выглядел еще более мрачным и насупленным, Елезов еще больше суетился, шумел и хвастал.

— Во, гляди-ко, машина совсем как новая, вот увидите, как пойдет, как в катанцях!

— А ты сначала запусти, а потом хвастай, — бурчал в ответ Волков.

— А ну-ко пусти, суетня, — отстранил он Елезова и встал у маховика пускового клапана.

— Продуй еще раз, пусть получше прогреется.

Продули. Волков медленно повернул маховик. Все молчали. В наступившей тишине раздалось шипение пара. Повернул больше. Машина как бы дернулась и сделала пол-оборота. Открыл пар больше — безрезультатно. Быстро перекрутил кулису на задний ход. Машина опять дернулась, сделала пол-оборота и стала. Волков молча закрыл клапан. Молчал и побледневший Елезов. И мы все тоже молчали, удрученные, разочарованные. «В чем же дело, как будто все должно быть в порядке», — недоумевали механики. Они смотрели на машину, долго совещались, разговорился даже Волков. Наконец по каким-то своим соображениям решили перебрать золотник. И оказалось, что в нем что-то не так было собрано. Пошумели, поругались, выясняя, кто виноват, и быстро установили золотник на место.

— Ну, Елезов, ты, может быть, счастливее меня, — пробурчал Волков, — становись к управлению.

Приумолкший и посерьезневший Елезов встал, приоткрыл клапан. Зашипел пар. Повернул больше. Машина тронулась и медленно сделала оборот, потом другой. Лицо Елезова просветлело, он прибавил пар, машина завертелась быстрее, еще быстрее..., и он довел машину до нужного числа оборотов. Закрыл пар. Повертел маховик кулисы, снова дал пар, и машина послушно завертелась на задний ход.

Расплылся в улыбке даже угрюмый Волков.

— Дай и мне, — сказал он Елезову, став вместо него к управлению.

Они погоняли машину, прослушивая ее, как больного. Крутилась она действительно бесшумно, «как в катанцях».

Остановили машину. Проба кончилась. Механики вытерли вспотевшие лица. Взволнованный и растроганный Иван Илларионович обнял и расцеловал Волкова и Елезова. Мы тоже обнимали их, трясли им руки, поздравляли. Для нас это был радостный день! Мощная машина с погибшего судна, пролежавшая на дне Северной Двины около 6 лет, теперь ярко сверкает металлом, пышет жаром, быстро крутится ее коленчатый вал.

Вечером на Вологодской улице по морскому обычаю мы отпраздновали это событие вместе с Волковым, Елезовым, вместе со слесарями и рабочими, принимавшими участие в восстановлении машины.

На другой же день машину начали разбирать и подготавливать для установки в корпусе «Персея». Паровой котел и водяные танки были уже на месте. Фундамент под машину тоже изготовили и установили, когда работали плотники. Тогда же ввели дополнительное ледовое крепление — толстенные бимсы, распиравшие борта на уровне ватерлинии и прикрепленные к ним широкими кокорами. Поставили также дополнительные пиллерсы, чтобы подпирали палубу в месте установки тяжелой траловой лебедки. По ватерлинии корпус обшили ледовым поясом — толстыми дубовыми досками. Форштевень и развалы от него в сторону скул, по дубовой обшивке, обили железными шинами.

В общем все работы по корпусу были в основном закончены. В предстоящую зиму 1922-23 года на «Персее» должны были хозяйничать механики, машинисты, слесари, электрики и монтировать всевозможные механизмы.

Еще во время работ по корпусу, когда на «Персее» орудовали корабельные плотники и столяры, сдружились мы с конопатчиком Андрюшей Шестаковым. Небольшого роста, коренастый, необычайно широкий, с руками что твоя лопата, всегда просмоленными, с окладистой рыжей щетинистой бородой, с лицом обветренным и красным Андрюша являл собою образец настоящего помора-кораблестроителя. Мастер он был замечательный: разговаривая с вами и не глядя на руки, мог так проконопатить паз палубы, что казалось, будто его прострочили на швейной машине. Отличался он исключительным трудолюбием, благожелательностью, добрым и веселым нравом. По-видимому, эти черты его характера привлекли к нему сначала Володю Голицына, а потом и всех нас. В Володиных альбомах часто встречается характерная фигура Андрюши, которая в ширину кажется больше, чем в высоту.

На какой-то из зимних праздников он пригласил нас к себе в гости. Жил он в деревне под Архангельском, в высоком просторном доме с чисто выструганными стенами и полом, покрытым домоткаными пестрыми дорожками. Обувь оставляли у порога, а в избе все ходили в толстых шерстяных носках.

Он прислал за нами свою лошадь, и мы, Иван Илларионович, Володя Голицын, Миша Афанасьев и я, к нему поехали. Угощали нас пельменями, многочисленными пирогами с рыбой, брусникой, морошкой и вкусной крепкой брагой. Стол «ломился от всяких яств» и в свете нашей скудной жизни казался роскошным. Гости немного захмелели, развеселились, пели поморские песни, плясали. Особенно интересен был в пляске Андрюша. Он скорее как-то топтался, впрямь как заправский медведь у поводыря.

Андрюша Шестаков

На танец, вернее на пляску, кавалера приглашала девушка — нетанцующие сидели на широких лавках, устроенных вдоль трех стен избы. Отказываться от приглашения девушки нельзя, чтобы ее не обидеть. В ожидании, когда начнется танец, к избравшей тебя даме нельзя было относиться безразлично, ей следовало оказывать знаки внимания, иначе означало бы, что она тебе не нравится и это могло обидеть ее еще горше.

Благодаря общительности Володи Голицына мы быстро освоились в обществе поморов. И, конечно, плясали, как могли, пожалуй, не хуже других. В общем и гости, и хозяева остались довольны, вечер можно было считать удавшимся на славу.

В розвальнях на душистом сене по широкой заснеженной Двине возвращались мы ночью из гостей в Архангельск, Ярко светила луна, окруженная радужным кольцом. Переливавшиеся в небе нежные цвета полярного сияния меркли в свете луны. Ночь была морозной. Иван Илларионович красивым баритоном пел какие-то старинные казацкие песни. Жизнь казалась нам прекрасной. Разве забудешь такие дни своей молодости!

Но не забываются и комические происшествия. Я уже говорил, что жили мы очень скромно, но это нисколько не уменьшало нашу жизнерадостность.

Однажды все с тем же Голицыным шли мы из города в Соломбалу, к месту стоянки «Персея». Сокращая путь, мы направились вдоль причалов по крепкому зимнему льду. Стоял, чудесный солнечный день, в воздухе чувствовалась весна, мы весело болтали, и настроение у нас тоже было весеннее. И вдруг мой собеседник стал на глазах уменьшаться. От неожиданности я не сразу понял, что происходит, но тут же сообразил и протянул ему руку — Володя провалился в промоину.

— Тащи меня скорее, — закричал он, — синька в кармане!

И все-таки он успел окунуться выше кармана. Я помог Володе выбраться на лед, и мы побежали к «Персею», благо до него было недалеко. Размокшая синька потекла по брюкам, серые валенки постепенно синели, а на снегу оставались синие следы. Бежать было трудно — так нас обоих разбирал смех.

Вечером Володя изобразил происшествие в карикатуре.

Я привел этот небольшой комический инцидент не потому, что сладко вспомнить молодость. Просто синька, упомянутая в нем, играет большую роль в истории исследования Арктики. Володя купил ее в городе, чтобы приготовить ярко-синюю масляную краску. На черной дымовой трубе «Персея» укрепили широкий белый пояс. На этом белом поясе надо было.., но об этом неуместно говорить походя, еще не обсохнув после вынужденного купания. Вернемся на Вологодскую улицу, дом 10, чтобы послушать продолжение моего рассказа.

Долгими зимними вечерами мы читали вслух не только Марка Твена, но и других писателей, особенно увлекались книгами Нансена, Толля, Пири, Скотта и других полярных путешественников. Но незаметно чтение заканчивалось общим разговором о прочитанном, потом начинались рассказы, воспоминания и мечтания. К весне оборудование «Персея» должны были закончить, и с приближением весны все чаще разговор вертелся вокруг будущих плаваний.

Завершалась огромная работа, институт получал в собственность корабль, специально приспособленный для исследований, и мог распоряжаться им так, как этого требовала программа научных работ. Должен признаться, что нас, молодежь, больше привлекала тогда романтика плаваний в ледовитых морях и пустынные земли северных островов, чем научные проблемы.

В один из таких вечеров Володя Голицын вдруг воскликнул: «Вот, друзья, корабль у нас будет, экспедиции тоже будут, а под каким флагом станет плавать «Персей»? Морскому научному институту надо иметь свой флаг!»

Всех нас увлекла эта мысль, началось изобретательство. Сколько было всевозможных проектов, сколько горячих споров разгоралось, но все предложения оказывались неудачными.

Голицын и тогда отличался способностью ко всяким выдумкам, и первый понравившийся всем рисунок флага сделал именно он. Надоумило его название корабля. Вот как выглядел придуманный флаг: вдоль внутренней шкаторины полотнища узкая белая полоса, на ней синие буквы ПМНИ; поле флага ярко-синее и на нем семь главных звезд созвездия Персей.

Персей — отважный мифический герой, бесстрашно отрубивший голову ужасной и злобной Горгоне. Это символ победы добра и света над злом и тьмой. Так и корабль «Персей», не боясь опасностей, должен был исследовать океан, приподнять темную завесу незнания.

Из бумаги Голицын сделал макет флага. Он оказался красивым, получил всеобщее одобрение и был принят как экспедиционный вымпел и как эмблема на обложке печатных изданий трудов института.

Под этим звездно-синим вымпелом «Персей» ходил в далекие плавания, этот вымпел развевался на его мачте в портах Норвегии, в фиордах Шпицбергена, в Карском море, у берегов Земли Франца-Иосифа, Гренландии, Ян-Майена.

Преемником Плавморнина стал Институт морского рыбного хозяйства и океанографии. Его многочисленные исследовательские корабли плавают теперь у Ньюфаундленда и африканских берегов, в Девисовом проливе и у побережья Южной Америки под тем же флагом.

Давным-давно, в плавании «Персея» в 1924 или 1925 году, за столом кают-компании родился гимн «Персея», который пели на мотив популярной песни времен революции «Мы кузнецы отчизны новой»:

 На звездном поле воин юный 
 С медузой страшною в руках, 
 С ним вместе нас ведет фортуна 
 И чужд опасности нам страх. 
 Сквозь зыбь волны открыт «Персею» 
 Весь тайный мир морского дна, 
 Вперед, «Персей», на норд смелее — 
 Земля там Гарриса видна... 
 В тумане слышен вой сирены 
 И плещут волны через борт, 
 Слепит глаза седая пена, 
 А все ж у нас на румбе норд. 
 Пусть шторм нас девять дней швыряет 
 И в клочья рвет нам кливера, 
 Мы путь на север направляем — 
 Тверда штурвального рука. 
 Со всех сторон стеснились льдины, 
 Грозят «Персея» раздавить... 
 Дрожит весь корпус — миг единый, 
 Еще удар, и путь открыт. 
 Нам с кромки льда тюлень ленивый  
 Кивает круглой головой... 
 Скорее, штурман, мимо, мимо, 
 На север путь мы держим свой. 
 И вымпел гордый пусть «Персея», 
 Рой звезд и неба синева, 
 Над всем полярным миром реет 
 Сегодня, завтра и всегда...
                  
                  С. В. Обручев 

Последняя строфа этого гимна оказалась пророческой. «Персея» — этого замечательного корабля, первенца советского научно-исследовательского флота, вошедшего в историю океанографии, давно уже нет. Но на мачтах кораблей, продолжателей начатого им дела, до сих пор развевается звездно-синий вымпел, поднятый на «Персее».

Стало историей трудное и славное прошлое, и мало кто из плавающих теперь под этим вымпелом знает, что придумал его зимним вечером 1922 года Владимир Михайлович Голицын.

А синька понадобилась ему тогда, 50 лет назад, для того чтобы на белой полосе, опоясывающей черную трубу «Персея», впервые изобразить звездный вымпел.

Корабль нужно было не только построить, но и обеспечить приборами. Океанографические инструменты приходилось тогда изготовлять кустарным путем. В соломбальской кузнице заказали рамы для драг и тралов Сигсби; это были чрезвычайно простые, чисто кузнечные конструкции. Гораздо труднее обстояло дело с батометрами — не было ни одного экземпляра для образца. Стали искать чертежи. В немецком издании работ Фритьофа Нансена нашли хорошие рисунки батометра его системы с описанием. По ним заказали батометры в кустарной мастерской, которая находилась в маленьком домике на берегу Двины. Он стоял в саду под березами, среди кустов буйной, черемухи. Я любил бывато в этом уютном уголке. Молоденькая дочь мастера была ко мне расположена, поэтому наблюдение за изготовлением батометров с моей стороны было самое внимательное. К тому же в этом домике меня всегда угощали чаем с молоком и замечательными архангельскими шанежками.

Батометры изготовлялись из листовой меди и спаивались оловом. В тесном сотрудничестве мастер и ученый создавали первый экземпляр. Без рабочих чертежей затруднений было много, ведь мы сами никогда не видели батометра Нансена. В конце концов осилили и выпустили «серию» из 10 батометров. Приборы получились очень легкие и удобные в обращении. С ними мне пришлось потом работать на «Персее» 10 лет. Я предпочитал их появившимся позднее батометрам заводского изготовления, очень берег и не утопил ни одного. Жаль, что ни один из них не сохранился до наших дней.

К началу зимы 1922-23 года установили главную машину, динамо-машину, помпы, донки, холодильник и прочие вспомогательные механизмы. По каютам и лабораториям протянули трубы, поставили радиаторы, ванны, зажгли люстры, включили вентиляторы. Судно приобретало жилой вид.

Знаменательным для нас днем были швартовые испытания, когда винт «Персея» сделал первые обороты, а потом забурлила вода под кормой, туго натянулись тросы и корабль, казалось, готов был сорваться с привязи.

Мы покинули нашу квартиру на Вологодской улице и переселились на судно, чтобы быть поближе ко всем работам. И с первого же дня стали придерживаться строгого распорядка судовой жизни. Уже была нанята часть команды, стояли вахты, отбивались склянки. На камбузе орудовали кок и юнга, в кают-компании хозяйничал буфетчик и строго по расписанию подавались обед, ужин и чай.

В машинном отделении жужжала динамо, ритмично пыхтели помпы, весь корпус слегка вибрировал. «Персей» жил!

В день пятой годовщины Великой Октябрьской революции в весьма торжественной обстановке на «Персее» подняли кормовой государственный флаг.

Наша мечта близилась к осуществлению!

Месяцев полагал, что наша жизнь (его молодых помощников) будет тесно связана с кораблем многие годы. Поэтому постоянно плавающие сотрудники в случае нужды должны уметь подменить любого из членов команды. По его указанию мы научились пользоваться лебедкой и брашпилем, могли пустить в ход трюмную, пожарную и питательную помпы, умели подшуровать уголь и подпитать котел. По выходе в море нас обучили спускать шлюпки, управлять вельботом, ставить паруса, стоять в руле и иметь достаточное представление о методах кораблевождения и прокладке курса на карте.

К сожалению, пожелание Месяцева осуществилось не для всех. Совсем молодым умер М. В. Афанасьев, потерялся след Н. В. Кузьмина, по стезе художника пошел В. М. Голицын, только А. Д. Старостин и я остались верны морю и многие годы плавали на «Персее». Морские навыки, полученные в молодые годы, очень пригодились нам.

«Персей» у стенки на Северной Двине

В связи с набором первой команды «Персея» я не могу удержаться от рассказа о двух своеобразных личностях, хорошо известных всем морякам Севера. Ни я, никто другой не запомнили их фамилий, может быть, известных только в отделах кадров. А так все знали их по прозвищам Король и Райкомвод. Переплавали они решительно на всех судах на Севере, начиная от пассажирских пароходов, больших грузовиков и кончая портовыми буксирами. Но нигде подолгу не задерживались, быстро списывались на берег, рассорившись с капитаном по какому-нибудь самому пустячному поводу. Король был чрезвычайно обидчив. Служили они только вместе, могли работать матросами и кочегарами, масленщиками и камбузниками и даже поварами. Но только вместе — вместе поступали, вместе и уходили. Зачислившись на очередное судно, они являлись довольно прилично одетыми, со всем своим багажом, состоящим из крохотного узелка. Никакого имущества они не имели, не было у них ни квартиры, ни семьи. Я не могу назвать их пропойцами, службу они несли исправно, в рабочее время никогда не бывали нетрезвыми. Но как только получали зарплату, исчезали с судна дня на два и спускали все до копейки.

На «Персей» зачислили Короля поваром, Райкомвода камбузником. Король неплохо готовил, руководил оснащением нашего камбуза, кубом, посудомойкой и прочей кухонной техникой и обладал склонностью к чрезмерной изобретательности. Как и повсюду, находясь в мрачном настроении после очередной получки, он поссорился с Месяцевым, насколько я помню, именно на почве своего изобретательского зуда. С видом незаслуженно оскорбленного он вместе с неразлучным другом Райкомводом навсегда покинул «Персей».

Никто не ведал, где и чем они жили в период между очередным зачислением на другой пароход.

Был у них на Северном флоте единомышленник-одиночка — Татищев, бывший граф. Плавал он обычно камбузником или матросом, и все его имущество заключалось тоже в маленьком узелке.

Я позволил себе отвлечь внимание читателя на этих людей только потому, что теперь таких, вероятно, не сыщешь ни на одном из морей.

Работ на «Персее» оставалось еще много. Монтировалась маленькая искровая радиостанция, переданная нам военно-морским ведомством. Заканчивалась установка траловой лебедки, траловых дуг, ваерблоков и прочего специального палубного оборудования.

К концу зимы в основном все было уже закончено, сшиты паруса, установлены тяжелые шлюпбалки, на спардеке появились спасательные вельботы.

В лабораториях новые столы и шкафчики пахли лаком и линолеумом. Во всех помещениях стоял специфический приятный запах свежего дерева, смолы и масляной краски.

Наконец настал незабываемый для нас день — 1 февраля 1923 года, когда на кормовом флагштоке развевался государственный флаг, а на гафель медленно пошел большой синий вымпел с семью белыми звездами — флаг экспедиций Плавучего морского научного института. Красивым сильным баритоном, как-то особо торжественно зазвучал гудок и эхом раскатился над скованной льдом Двиной и городом.

Здесь же на причале состоялся митинг. Горячо и страстно выступил Иван Илларионович, благодарил рабочих и технический персонал за большую самоотверженную работу. Выступали рабочие, механики, представители губисполкома, губкома РКП(б).

Действительно было сделано большое дело. В трудное время весьма ограниченных технических возможностей вступило в строй новое, хорошо оснащенное судно. Это был первый корабль, построенный на Севере при Советской власти. И особенно знаменательно то, что этот первенец нового флота был научно-исследовательским судном.

Мне кажется, что небезынтересны будут описание и технические данные первого научно-исследовательского корабля.

Я уже упоминал, что корпус «Персея» строился корабельным мастером В. Ф. Гостевым по норвежским чертежам. Проекты и чертежи «Персея» как экспедиционного судна разработали архангельские инженеры В. П. Цапенко и А. С. Воронич.

Главная машина и котел ремонтировались под наблюдением Воронича, а за достройкой и оборудованием судна следил Цапенко. В. П. Цапенко, став постоянным консультантом Морского научного института, знал о весьма скромных его средствах и бесплатно наблюдал за работами на «Персее».

Айсбимс «Персея»

«Персей» был шхуной зверобойного типа, приспособленной для плавания во льдах, общим водоизмещением 550 тонн. Форма корпуса — по морской терминологии, обводы — была примерно такой, как у «Фрама». При сжатии льды выжимали его на лед. Такие обводы, необходимые кораблю, предназначенному для плавания во льдах, в открытом море делают судно подверженным большой качке. «Персей» качало очень сильно, в хороший шторм его запросто валило на борт до 45 градусов. Деревянный корпус имел сплошной набор, очень толстые шпангоуты стояли почти вплотную один к другому. И снаружи и изнутри набор шпангоутов был обшит толстыми высокосортными сосновыми досками. Кроме того, корпус по ватерлинии покрывал пояс дубовых досок, которые предохраняли сосновую обшивку от повреждения льдами. Форштевень и скулы окованы железными шинами. Внутри корпуса на уровне ватерлинии были дополнительно введены 17 толстенных ледовых бимсов с мощными кницами. Форштевень сделан с большим наклоном, чтобы мог взбираться на лед. Корма была яхтенного типа с нависающим подзором. Руль был стальным, очень массивным, высоким и узким, с толстыми дубовыми накладками снаружи. Длина «Персея» по палубе равнялась 41,5 метра, ширина в средней части 8 метрам; средняя осадка с грузом около 3 метров.

Корабль был двухмачтовым, имел гафельное вооружение и далеко выстреленный бушприт. Он нес паруса: кливер, стаксель, трисель и грот. На фок-мачте была установлена наблюдательская бочка. В лабораторной рубке, построенной на носовой палубе, размещались 5 лабораторий и библиотека. В кормовой надстройке находились гидрологическая и гидрохимическая лаборатории, кают-компания, камбуз, радиорубка, баня и каюты капитана, старшего помощника и старшего механика. На передней части этой рубки возвышались штурманская, рулевая, а над ними компасный мостик. Под главной палубой в носовой части размещались каюты штурманов, механиков, радиста и научного состава, очень маленькие, двух- или четырехместные, с двухъярусными койками, и только каюта начальника была одноместной. Так как борта при сплошном наборе были очень толстыми (около 40 сантиметров) и прорезать иллюминаторы не представлялось возможным, каюты освещались узенькими стеклянными палубными призмами. Относительно светло бывало в каютах только в ясные солнечные дни.

Вентиляция кают была принудительной, свежий воздух подавался электрической турбиной по трубам.

Кубрик верхней (матросы) и нижней (машинной) команды находился в кормовой части корабля. Всего было 40 жилых мест для экипажа (24 для команды, 16 для научного состава).

На баке для подъема якорей стоял паровой брашпиль, им можно было действовать и вручную. У передней стенки кормовой рубки была установлена большая паровая траловая лебедка. Над ней висел судовой колокол. На средней палубе по левому борту стояла первая траловая дуга, а ближе к корме, за дверью кают-компании, — вторая.

На практике выяснилось, что большим тралом на двух ваерах работать нецелесообразно. Стали запускать малый трал на одном ваере с уздечкой, а кормовую траловую дугу и лишние ваерблоки сняли.

Трал Сигсби, драги и другие тяжелые приборы опускали со второго барабана лебедки на тонком тросе через блок на гике, выведенном за борт.

Первоначально на правом борту устроили откидные лотовые площадки, а на палубе установили небольшие электрические лебедки для работы с батометрами и планктонными сетями. Однако даже при среднем волнении корабль так качало, что откидны'е площадки окунались в воду, и работать с них было нельзя.

И все эти установки перенесли на корму, там поставили электрическую вьюшку Томсона и вторую небольшую лебедку кустарного изготовления для подъема сеток и грунтовых трубок. Во время работы лебедка сильно гудела, и мы прозвали ее «трамваем».

Подзор кормы нависал над водой, и приборы при спуске и подъеме не бились о борт корабля даже при значительной волне и свежем ветре, а в случае необходимости и во время шторма, если становились носом на волну и подрабатывали машиной.

Главная паровая машина «Персея» тройного расширения, построенная в Гулле заводом «Амос и Шрютт», имела мощность 360 лошадиных сил. В машинном отделении были установлены две динамо-машины, поршневая и турбинная. Впоследствии поршневую демонтировали и вместо нее поставили динамо-машину с шестисильным двигателем Болиндера.

Не считая циркуляционной, в машинном отделении имелось четыре помпы разного назначения, но все они в случае аварии могли переключаться на водоотлив.

Паровой котел, снятый с «Могучего», — горизонтальный, цилиндрический, огнетрубный, двухтопочный, диаметром три метра был изготовлен заводом «Амос и Шрютт» в 1914 году. Расход угля при полном ходе и работе всех вспомогательных механизмов составлял около 6 тонн в сутки. Угольный бункер вмещал 85 тонн. Уходя в экспедицию, обычно забивали углем верхний и нижний трюмы, куда вмещалось еще 75 тонн. Снаряжаясь в дальние длительные плавания, брали уголь прямо на среднюю палубу, а иногда еще в мешках на бак. Таким образом, мы могли взять 180—185 тонн, то есть на 30—32 ходовых суток. Учитывая остановки на станциях по нескольку раз в день для производства научных наблюдений (в дрейфе расход угля значительно снижался), заходы на полярные острова для разборки полученных материалов и профилактики механизмов, мы могли рассчитывать на два месяца плавания.

Продольный разрез «Персея»

Гораздо хуже обстояло дело с пресной водой. На «Персее» было 7 цистерн. Из них 6, уложенных на днище под жилыми каютами в носовой части судна, предназначались для питания котла, а одна, расположенная под камбузом, для питьевой воды. Общая емкость всех танков составляла 37 тонн. При среднем суточном расходе до двух тонн этого запаса хватало не более чем на 16—17 суток. По этой причине во время плавания приходилось обязательно заходить куда-нибудь за пресной водой.

Такие заходы в большинстве случаев доставляли нам большое удовольствие, они вносили приятное разнообразие в нашу монотонную жизнь. За многие годы плаваний мне удалось побывать почти во всех заливах Новой Земли, Шпицбергена, даже на островах Короля Карла, Надежды, всюду, где в море впадает хотя бы небольшая речка или есть возможность найти пресную воду.

Зачастую погрузить и доставить воду на судно было довольно трудно. Хорошо, если в устье речки мог войти наш спасательный вельбот, оборудованный воздушными ящиками для непотопляемости. Его просто кренили на борт, зачерпывали воду чуть не до планшира и на веслах шли к судну. Хуже обстояло дело, если речка оказывалась слишком маленькой или нужно было брать воду из ручья или озера. Тогда мы прибегали ко всяким ухищрениям. На берегу, возможно повыше, ставили бочку, в дно которой вделан патрубок. На него натягивали конец пожарного шланга. Дальше шланг протягивали к берегу, на воде он поддерживался спасательными кругами. Воду носили шайками и ведрами, иногда издалека, сливали в бочку, и она бежала по шлангу в вельбот, стоящий на якоре в некотором удалении от берега. Специально для этой цели на корабле имелся большой запас шлангов. Трудная это была работа, выполнял ее повахтенно весь экипаж и иногда не одни сутки.

В плавании соблюдался жесткий режим экономии пресной воды. Из всех кранов, исключая камбуз, бежала забортная морская вода. Умывались только соленой водой. Хорошо, если раздобудешь баночку пресной, чтобы почистить зубы. Тогда можно было хоть как-нибудь смыть с лица соль после умывания.

А как тяжело приходилось геологам и биологам, постоянно возившимся с липким морским грунтом, отмывать грязные, заскорузлые, потрескавшиеся и закоченевшие на холоде руки соленой морской водой.

На «Персее» имелась ванная и баня, но во время плавания туда подавалась только морская вода. После такого, с позволения сказать, мытья на теле выступал белый налет соли, а уголки глаз начинало разъедать.

Но все эти неудобства нас не угнетали. Плавали, работали, мылись соленой водой и были счастливы.

Но вот «Персей» оборудован.

Весною, как только Северная Двина очистилась от льда, он вышел на ходовые испытания, проверку компасов, устранение девиации и на мерную милю. Все механизмы работали исправно, на хорошем угле корабль показал скорость до 7,5 узла.

Полностью укомплектована команда, и «Персей» стал готовиться к пробному рейсу. Но и на это кратковременное и весьма ответственное плавание, во время которого необходимо было испытать механизмы и мореходные качества нового, еще не плававшего корабля, не имелось средств.

Рейс пришлось организовать на хозяйственных началах. Месяцев договорился за соответствующую оплату доставить груз из Архангельска в Кандалакшу и из Мезени в Архангельск. Таким образом, корабль мог быть опробован и в полном грузу, и порожняком.

Уже приняли уголь, заполнили цистерны пресной водой, погрузили соль для Кандалакши.

27 июня. Все готово, можно отдавать швартовы.

Я не иду в этот короткий, но зато самый первый рейс «Персея». Обстоятельства заставляют меня ехать в Москву, сдавать в университете экзамены.

Я стою на пристани среди провожающих. Мне очень грустно. Я утешаю себя тем, что скоро пойду в первое большое плавание «Персея» далеко на север.

«Персей» медленно отходит от пристани. Вот он дал полный ход, забурлила вода под кормой, расправились и заполоскались на свежем ветру флаги — государственный на флагштоке и звездный под клотиком.

Я долго смотрел вслед уходящему кораблю.

Он пошел в море.

Мечта сбылась!