5 декабря. Кейптаун

Утром на борт поднялся лоцман. «Кооперация» причалила к молу. Мы стали рядом с большим американским судном «Сити оф Йорк». Кейптаунская гавань все-таки представлялась мне более крупной и оживленной. А она не такая большая. Даже краны кажутся слабенькими. Корабли приплывают и отплывают редко. Летом на таллинском рейде больше движения.

Первое, что мы заметили в порту и что увидели потом еще более отчетливо,- это резкая грань между миром цветных и белых. Как видно, рубеж между ними - это рубеж между богатством и бедностью. Негры таскают мешки, шестеро негров тянут какую-то большую повозку, нагруженную обрывками канатов. Вообще вся грязная работа предоставляется цветным. Но русский эмигрант с бычьей шеей втолковывает у трапа участникам экспедиции, что в Южно-Африканском Союзе имеются и негры-буржуи. Слово «буржуй» он произносит так благоговейно, словно оно способно отмыть добела и негра, возвысив его до лика святых европейцев.

Солнце светит, небо сияет, ветер теплый. С горы, выглядевшей днем иначе, чем ночью (она теперь напоминает огромный каменный стол), широким водопадом ниспадает ослепительно-белый туман. А под ним дома со сверкающими на солнце окнами и с красными крышами, городские кварталы с весьма узкими улочками. Глубокая и спокойная синева океана обнимает город. Под самым боком у корабля жарит на солнце свою черную голову купающийся в портовом бассейне негр.

Нам выдают деньги - фунты стерлингов. На пристани уже стоят три автобуса, которые должны нас отвезти на мыс Доброй Надежды. Кладу в карман свои фунты, вешаю на шею «Зоркий» и «Киев». Поехали!

Поездка на мыс Доброй Надежды надолго запомнится. Сейчас, когда я пишу эти строки, мне хотелось бы, чтоб у меня была небольшая, хоть в несколько дней, дистанция для более или менее упорядоченной расстановки и систематизации мыслей, впечатлений, цветов и светотеней. Мне понадобился бы не один день, чтобы передать красочность этих двух братьев, Индийского и Атлантического океанов, описать, как они с двух сторон ласкают своими теплыми руками классически стройную шею Африки, как эти руки встречаются на ее скалистом лбу, обращенном к югу.

Я всегда терпеть не мог экскурсий, домов отдыха и тому подобных вещей, от которых зачастую остается лишь чувство большой усталости и поверхностные впечатления, забывающиеся после первой чашки кофе. Я думаю, что многие экскурсии столь же поверхностны и легковесны, как знания тех писателей, которые допрашивают своих будущих и заведомо неудачных героев совершенно по-прокурорски, а то и посыщицки, полагая, что раскрыть природу человека так же легко, как кухонный шкаф. Конечно, и такой метод что-то дает, но почти всегда это «что-то» хуже, чем ничего.

Поездка на мыс Доброй Надежды была экскурсией другого рода. Во-первых, ее участники были не чужими друг другу, недели плавания нас сблизили. Во-вторых, после более чем месячного, непрерывного плеска океана, после вибрации и качки земля кажется милее. Чувствуешь себя удивительно уверенно, ступая по гравию, камню или песку. Но самое главное - в величии и красоте самой природы. Горы, дорога, лучезарно белый песок. Горы эти не особенно высоки, и местами их светлые камни покрывает трава И все же они необычайно впечатляют. Все время чудится, что вот-вот из щели между какой-нибудь озаренной вершиной и низким облаком выглянут пламенные и грустные глаза Демона Черного материка. Более того, я был уверен, что у Демона окажется лицо нашего кинооператора Эдуарда Эзова, славного Эзова, чьи золотые руки наконец заставили работать (только надолго ли?) мой «Киев». Горы слева. У их подножия вьется змеей асфальтовое шоссе. Оно узкое, как все горные дороги. А справа следует за нами, даже не отставая, Атлантический океан, серый и спокойный. Из скалистых бухт смотрят на меня его умные и суровые, как у старых эстонских островитян, глаза. Я знаю тебя, мой друг, и хотел бы рассказать тебе историю о том, как в стародавние времена два рыбака с острова Кихну возвращались домой с заработков на рижской каменоломне, как они остановились на ночь в Пярну, как попали в гости к веселым девушкам и как один из них пришел утром к выводу, что хорошего не должно быть слишком много. Ведь и у тебя такой нрав, что если ты спокоен, так чересчур, а если принимаешься колотить нас своими серыми кулаками, так тоже не знаешь удержу. Нет у тебя ни размеренности, ни систематичности, ни дисциплинированности, отличающих участников экспедиции, которые через определенные промежутки останавливают автобусы у придорожных баров и проверяют, не фальшивые ли у них деньги. Нет, не фальшивые! За них можно получить виски, ром, коньяк, содовую, сигареты и почти даровое пиво. Нельзя сказать, чтобы на «Кооперации» властвовал сухой закон, но многие из нас считают, что, какую бы слабость мы ни испытывали к горячительным напиткам на суше, с морем они сочетаются плохо. Но сегодня - другое дело. В барах совершенно вавилонское смешение языков, слышатся одновременно обрывки английских, немецких и русских фраз. Один из барменов так похож лицом на знакомого мне таллинского историка, что я пытаюсь заговорить с ним по-эстонски. Но он вовсе не эстонец, а голландец, и мы переходим на язык, понятный каждому. Поднимаю палец и говорю: «Bier!» Чтобы укрепить дружбу, поднимаю затем два пальца и говорю: «Bier!» Если бы наши эстонские историки так же хорошо понимали друг друга и достигали бы столь же результативных итогов!

На воздухе так ослепительно светло, что ощущаешь в глазах резь. Больно смотреть на песок, который сверкает на солнце так же ярко, как февральский снег. А в барах прохлада и сумрак. Те, которые мы посетили, были предназначены только для белых. Бармены в них тоже белые. И здесь негры делают лишь черную работу - моют стаканы, подметают полы, подстригают кусты перед баром. Держатся они робко и как-то незаметно. Непонятно, в связи с чем в ушах у меня зазвучали строки из шахтерской песни:

Пятнадцать тонн угля - дневной урок таков,
Состаришься ты рано от шахты и долгов.
И не уйти, покуда господь не призовет:
Ты - собственность компании, ее рабочий скот.

Становятся понятными негритянские песни с их детскими и конкретными представлениями о небе, о ведущей туда бесплатной железной дороге, о заранее положенных на край облака ботинках, пиджаках и банджо; о белых, которым отплачивают там за все их несправедливые дела на земле.

Едем дальше. Горы становятся ниже. И вдруг, совершенно неожиданно, появляется слева Индийский океан. Пожалуй, с Атлантического океана можно добросить до него камнем. Но не то странно, что два океана здесь находятся так близко друг от друга, а то, что целый континент, Черный материк, становится здесь таким узеньким. Вблизи от берега Индийский океан синее Атлантического. А вдалеке он такой же холодный, как и его англосаксонский брат: у обоих сливающаяся с небом кромка, серо-стального цвета. Ну ладно, на Индийский океан мы еще насмотримся вдоволь. Я и без того сегодня многословен.

Мыс Доброй Надежды отделен от Черного материка высокой оградой. Тут заповедник. На шоссе -ворота. А в этих воротах сидит одетый в хаки ветеран с соломенно-желтыми усами. Он совершенно сливается с каменистым бесплодным пейзажем, кажется его неотъемлемой частью. В его тусклых выцветших глазах видишь и сверкание песков, о котором я уже говорил, и древнюю старость гор, и полное равнодушие. Может быть, он сидит здесь со времен бурской войны.

На шоссе выходят три зебры. Мы вылезаем из автобусов, аппараты начинают щелкать, и мой «Киев» тоже запечатлевает на пленке три мотающихся хвоста. Зебры не удостаивают нас ни малейшим вниманием. Они толсты и спокойны - ни дать ни взять, полные дамы с пляжа в Пярну, которые думают лишь о том, как бы похудеть, и тем не менее очень мало двигаются. Сходство увеличивается еще благодаря природным пижамам зебр - их полосатым шкурам.

Мыс Доброй Надежды производит сильное впечатление. Мы долезли до маяка. Слева Индийский океан, справа - Атлантический, а впереди та воображаемая полоса, где воды двух океанов смешиваются. Ни высота, ни крутизна скал не поражают так наши чувства, как огромность, бесконечность и спокойствие океана. Даже посреди океана не ощущаешь их так остро, как здесь.

Подобный пейзаж - объятия океана с материком, суровость скал, клочья взлетающей пены - наверно, помогает воспитывать поэтов. Те, кто растут среди можжевельников, орешников и валунов, рано или поздно переходят на прозу.

Отправляемся дальше.