Возвращение в оазис

Домики Новолазаревской свежепокрашены. Яркие цвета - красный, зеленый, желтый - на фоне коричне­вых скал и снега смотрятся весело и празднично. Для нас, только что прилетевших с гор, эта картина осо­бенно привлекательна.

Кают-компания - уютная комната хранит еще следы новогоднего торжества: с потолка свисают снежин­ки из ваты и ленты серпантина. На стенах в рамочках фотографии участников зимовок разных лет. На каж­дой - небольшая группа полярников в кожаных курт­ках с начальником в центре. Все серьезны, все смотрят прямо перед собой. Лица выразительные, хотя в основ­ном еще совсем молодые, комсомольского возраста, лишь два-три человека в каждой группе уже в годах. За этими фотографиями история каждой экспедиции со всеми ее бедами и радостями.

В центре кают-компании обеденный стол. За ним без тесноты размещается вся зимовка - четырнадцать че­ловек. После житья в палатках приятно войти в теплый дом, раздеться, умыться у рукомойника, сесть на настоя­щий стул.

К ужину на столе коньяк, водка: мы угощаем стан­цию по случаю завершения работ в горном лагере. Те­перь до прихода «Оби» станция - наш дом.

За столом сейчас не повернуться, стулья сдвинуты, все сидят плечом к плечу, радостные и возбужденные. Работы заканчиваются, уже не за горами возвращение домой. Чувства переполняют каждого, и веселье начи­нает творится невообразимое. Громкие мажорные пес­ни сменяются напевными, лиричными. Молодой меха­ник-водитель, тот самый, тягач которого едва не угодил в трещину во время похода через горы, задушевно вы­водит слова популярной среди полярников «Морзянки»: «Порой мне так твои глаза увидеть хочется...». Глаза певца затуманены, он смотрит прямо перед собой, но чувствуется - никого из нас не видит. Грустная улыб­ка, возникающая порой на его совсем еще юношеском лице, придает ему неожиданно взрослые, зрелые черты.

«Год зимовки в Антарктиде делает человека одно­временно старше и моложе на несколько лет», - вспоминаю я где-то вычитанную фразу. Несмотря на пара­доксальность этого высказывания, в нем, несомненно, есть доля истины.

Я смотрю на других новолазаревцев. Пожалуй, ны­нешняя зимовка особенно молода. Даже окладистые го­довалые бороды не могут скрыть юный возраст этих парней. Только начальник станции постарше. Но он со­всем не похож на начальника: худощавый, белобрысый, с немного застенчивой улыбкой.

Расспрашивая новолазаревцев о жизни на станции, мы, конечно, интересовались и их начальником. Тем бо­лее что в Антарктиде он в первый раз. Все ответы бы­ли примерно одинаковы: «Виктор Федорович - человек. Нам с начальником повезло!» Такое единодушие в оцен­ке своего руководителя наблюдается, как известно, во­обще далеко не часто, а к концу зимовки - в особенно­сти. Ведь начальник на острие всех противоречий. А без них дело не обходится. Утомление, повышенная раздра­жительность приводят к тому, что люди становятся несдержанными. Различие взглядов на жизнь, несход­ство характеров проявляются в это время особенно резко и нередко приводят к трениям, а порой и к серьез­ным ссорам. Синяк под глазом у импозантного повара на бельгийской станции Король Бодуэн был нагляд­ным свидетельством этого. Подобное случается, конечно, не только с бельгийцами. И в результате жизнь в экспедиции омрачена, а для некоторых становится просто тягостной.

Начальник Новолазаревской у 'персональной' машины

Новолазаревцы же выглядели, что называется, как огурчики, словно не было позади антарктической зимы: лютых холодов, ураганных ветров, тьмы полярной ночи. Я понимал, что в этом была немалая заслуга их руко­водителя. «Как же он этого добился?» - думал я.

У новолазаревцев Виктор Федорович, говорят, нико­гда даже голоса не повысил. И все-таки, он здесь настоящий хозяин. Это чувствуется в самой атмосфере, царящей на станции. Даже наш начальник вдруг снова стал таким, каким я его знал еще много лет назад, ко­гда он был рядовым геологом. Вот и сейчас его не узнать. Выйдя из-за стола, он уселся на пол в углу ком­наты, глаза его весело ходят, он дымит папиросой и толкует о достоинствах машины «Москвич» с пилотом Виктором. Оба они страстные автолюбители.

Главный геолог тоже расчувствовался. Он обнял Ми­шу и что-то рассказывает ему со слезой в голосе.

Радист включает магнитофон. Лента начинается с «Цыганочки». Врач-терапевт новолазаревцев, малень­кий, верткий, не выдержал, выскочил на свободное место и стал отплясывать, по-женски поводя плечами.

Пэпик, успевший к торжественному ужину гладко выбриться, хохочет, пытаясь ухватить меня за бороду: «Страшливо такие волоса! - кричит он. - Дома доч­ку напугаешь».

Наутро я просыпаюсь в домике геофизиков. На станции его называют хутором. Он стоит немного на отши­бе, за горбатой сопкой. В комнате, куда я въехал, живут два тезки, два Льва: Лев-геофизик и Лев-хирург. Они спят внизу, на диванах. Для меня же сооружены роскошные нары. Откинув одеяло, я с высоты своего по­ложения рассматриваю комнату.

Лев-геофизик уже сидит за письменным столом, изучает ленты сейсмограмм. Со стен на него глядит бу­кет семейных фотографий. Сейсмостанция Льва, уста­новленная в специальном подвале, принимает колебания земной коры со всего южного полушария, от грозных землетрясений из Чили и Сандвичевых островов до мик­роколебаний почвы в окрестностях станции.

Лев-геофизик у ледяного обрыва

Лев-хирург тоже не спит, листает, лежа в постели, объемное пособие по полостным операциям, сопит и вздыхает. Хотя на станции всем дел хватает, как спе­циалисту ему здесь фактически делать нечего. За весь год ни одной стоящей операции. А ведь он привык ра­ботать засучив рукава. Как-никак был главврачом больницы в Тикси.

В дверь раздается легкий стук и просовывается го­лова Пэпика. Он вместе с главным геологом поселился в соседней комнате у магнитолога Бориса. Видя, что я еще лежу, Пэпик ворчит:

- Вставай, завтрак проспишь. А потом в маршрут пойдем.

Пэпик впервые на Новолазаревской, и ему не тер­пится побродить по оазису. Я еще в прошлой экспедиции вдоволь находился по этим скалам и не прочь бы сей­час немного подремать, но что делать, надо составить ему компанию.

Мы выходим налегке. После гор здесь, в оазисе, просто жарко. С утра всего минус 5 градусов, а в горах было бы не меньше минус 15 градусов. Пэпика тянет к северу, на «ривьеру», к тому месту, где я шесть лет назад нашел мумию тюленя. Мне же хочется на юг, пройти вдоль края материкового ледника, наползающего на оазис. Поэтому, договорившись встретиться через четыре часа, мы расходимся.

Я не спеша взбираюсь с сопки на сопку, шагаю по берегам озер, лежащих в котловинах. Рассматриваю удивительную геометрию мерзлотных грунтов: кольца, многоугольники, выложенные из валунов. Много лет назад, еще студентом, я увидел подобные же формы у нас на севере, в горных хибинских тундрах, и, хотя знал об их существовании по учебникам, долго не мог прийти в себя от изумления. Казалось немыслимым, что эти геометрические фигуры могла создать неодушевленная природа.

Здесь прошел ледник

Но вот я у края оазиса. Здесь лед соприкасается со скалами. В одних местах этот переход плавный, на лед­ник можно без труда подняться, в других - путь пре­граждают неприступные стены. Я иду вдоль ледяных обрывов, внимательно глядя под ноги. Скалы тут все в царапинах, шрамах, выбоинах. Это следы воздействия ледника. Лед, обогащенный в основании галькой, песком и валунами, режет и царапает ими свое ложе, как рез­цами. По этим следам можно судить о леднике, когда-то перекрывавшем оазис, его мощи, направлении дви­жения. В отдельных местах скалы ободраны так сильно, что кажется - тут поработал бульдозер.

«Если ледник способен производить такую заметную работу здесь, на краю оазиса, где скорости его движения невелики и измеряются метрами или десятками метров в год, то каково же его воздействие на скальное ложе в быстро текущих потоках - выводных ледни­ках?» - задаюсь я вопросом. Жаль, что пока нельзя заглянуть туда, под лед, подсмотреть, как же там все происходит.

Чтобы лучше видеть следы на скалах, я опускаюсь на колени и начинаю пядь за пядью изучать эту уни­кальную запись, оставленную рукой природы. Сейчас я сам себе кажусь следопытом. Замеряю горным компа­сом направление ледниковых штрихов, зарисовываю, фотографирую ледяные шрамы, сравниваю с увиден­ными по соседству.

Ледниковые штрихи двух направлений. На простирание свежих царапин указывает карандаш

Вот здесь поверхность крупных ледниковых борозд покрыта бронзовым лаком пустынного загара. Прошло немало времени - многие тысячелетия - с той поры, как эти борозды образовались. Соединения железа и марганца успели залечить пораненные скалы, покрыть их легким глянцем, сверкающим под лучами солнца. Но вот рядом, пересекая эти бронзовые борозды под острым углом, идут серые свежие царапины. Конечно, они значительно моложе. Значит, история оледенения оазиса непроста. И эти скалы покрывались льдом не однажды.

И вот уже в воображении проходит череда событий, выпавшая на долю оазиса. Лед, ветер, солнце, вода и мороз - главные герои этой истории. И теперь уже со­всем другими глазами оглядываю все вокруг. Мне от­крылась взаимосвязь явлений, их скрытый смысл. И я торжествую. Пусть на мгновение, ведь стала понятна лишь малая толика, но от избытка чувств я срываю шапку и запускаю ее высоко кверху. Вероятно, сходное чувство испытывает археолог, когда по случайным пред­метам, извлеченным при раскопках, ему раскрывается целостная картина минувшего.

Я шагаю все дальше и дальше по скалам. Удиви­тельно чувствуешь себя, когда оказываешься один на один с полярной природой. Окружающее воспринимает­ся особенно резко. Будь рядом Пэпик, мы вели бы дру­жескую беседу, и это состояние обостренного внимания, чуткой восприимчивости к окружающему нас не косну­лось бы. Я радуюсь, что ничто не мешает мне сосредо­точиться на своих мыслях.

Одиночество... В самом этом понятии кроется что-то противоречивое. То тягостное, грустное, порой угро­жающее, то гордое, самоутверждающее, даже герои­ческое.

Добровольная изоляция, уход от мира, отшельниче­ство сейчас справедливо считается изжившим себя анахронизмом. Почему же в наше время люди продол­жают испытывать себя одиночеством? Ответ, мне ка­жется, прост. Одиночки XX века вовсе не хотят уходить от мира. Они стремятся проверить свои силы, возмож­ности, идеи для того, чтобы снова вернуться к людям, и вернуться победителями.

Широко известны опасные эксперименты путеше­ственников-одиночек. Кто не знает имен Бомбара, Чичестера, Уиллиса и многих других? Руководитель амери­канской антарктической экспедиции Ричард Берд наме­ренно остался один на станции, затерянной в снегах Антарктиды. Что руководило этим исследователем? Возможно, он хотел доказать, что и перед лицом антарктического безмолвия человек не беспомощен.

Иной раз испытания одиночеством носят характер индивидуальных устремлений. В основе их нередко ле­жит свойственная человеку тяга к приключениям или желание прославиться. Но порой эти опыты - тщательно продуманные эксперименты.

На пути отважных одиночек вставало немало трудностей. Иногда их удавалось преодолеть, и возвращение в общество завершалось триумфом, но сколько было неудач и даже трагедий!

Спасательная партия нашла Ричарда Берда тяжело больным. О серьезности его положения свидетельствуют дневниковые записи: «...уровень сил достиг нуля. Мозг не просто утомлен, но и расстроен... Душа страдает от­того, что мыслит словами, значения которых не пони­мает...»

Не подоспей помощь вовремя, конец был бы весьма печальным.

Но параллельно с испытанием одиночеством существует испытание замкнутым коллективом. Широко известные опыты такого рода опять-таки проводились на море. К числу удачных можно отнести интернациональ­ные экспедиции на плотах, возглавляемые Туром Хейердалом. Но и каждая зимовка, происходит ли она в Ан­тарктиде или в Арктике, это, по сути, тоже опыт испы­тания коллективом. И здесь тоже есть свои удачи, и по­ражения.

В повседневной жизни коллективные взаимоотноше­ния обычно чередуются с моментами одиночества. Имен­но в одиночестве чаще всего удается собраться с мыс­лями, сосредоточиться. После долгого пребывания на людях естественно желание остаться одному.

В Антарктиде же, на этом самом пустынном матери­ке, как ни странно, очень трудно уединиться. Здесь каждый всегда на виду. В течение долгих месяцев во­круг одни и те же люди, повторяющиеся разговоры, а приток свежей информации ограничен сообщениями по радио и скупыми строчками радиограмм. Нередко люди на зимовке так надоедают друг другу, что расстаются с надеждой больше не видеться. Порой же становятся друзьями на всю жизнь. Новолазаревцы - пример по­беды коллектива над психологическими трудностями...

По льду небольшого замерзшего озера я подхожу к самому обрыву ледника. Внизу лед загрязнен, здесь мно­го валунов, гальки. Вот они, каменные резцы, с помощью которых ледник обдирает скалы! Вверху лед чище. От­туда, по трещинам, наподобие сталактитов, свисают здоровые сосульки. Но самое удивительное, что ледяная стена, словно слоеный пирог, состоит из тонких, сменяю­щих друг друга горизонтальных лент, то светлых, то темных. Чередование этих разноцветных ледяных слоев в обрыве - строки истории этого ледника. Подобно кольцам на пнях, слои отмечают годы. Чистый снег на­капливается зимой, а таяние и потемнение его происхо­дит летом. Так повторяется от сезона к сезону. Кое-где напряжения, возникающие в ледяной толще, сминают или разрывают ледяные ленты. Как же образовалась эта полосчатость льда? Возможно, по мере сезонного накопления и таяния снега? Или в процессе движения самого льда. Ответить на этот вопрос можно было бы, изучив кристаллическую структуру льда. Ведь лед - та же горная порода, только мономинеральная.

Перед обрывом ледника по южному краю оазиса. (Фото И. Секира)

Зарисовав в полевом дневнике строение ледяной тол­щи, я делаю несколько шагов по направлению к скалам. И тут сзади раздается треск. Обвал?! Я инстинктивно прыгаю вперед, но падаю, зацепившись за валун. Так и есть, часть ледяной стены как раз над тем местом, где я стоял, обрушилась. Ледяные глыбы катятся ко мне по льду озера. Но это уже не опасно.

Под тяжестью свалившихся глыб озерный лед про­гнулся, по нему разбежались трещины, сквозь них вы­ступила вода. От края ледника откололся кусок весом не менее 300 тонн! Очевидно, такие обвалы у края оазиса происходят периодически, правда, никто из новолазаревцев их не наблюдал. В этом отношении мне повезло. Хотя, с другой стороны, не трудно представить, что произошло бы, если бы эти триста тонн обрушились на мою голову. А что, если... Я поспешно гляжу на часы: ровно двенадцать. А что, если тут кроется загадка таин­ственных ледотрясений?..

После обвала

На сейсмограммах, которые показывал мне Лев-геофизик, кое-где выскакивали небольшие пики - колебания земной коры местного происхождения. Ка­кие силы их вызвали, было неизвестно. Ведь Антаркти­да, по представлениям геофизиков, асейсмична, то есть землетрясений здесь почти не бывает. Лев предполагал, что эти толчки связаны с движением ледников, с обра­зованием в них трещин или отколами айсбергов. Но это была всего лишь гипотеза. А что, если мой обвал будет воспринят его сейсмографом? Тогда многое прояснится. Как только он проявит ленту, надо посмотреть запись. Я уже представлял удивленное лицо Льва и ленту с пиком в двенадцать...

Но пора было возвращаться к условленному месту на встречу с Пэпиком. Я успел полностью насладить­ся одиночеством, и мне не терпелось снова увидеть Пэпика и обменяться впечатлениями. Встреча была назначена на приметной темной вершине невдалеке от станции.

Еще издали я замечаю его фигуру на вершине. Но когда я подхожу ближе, он куда-то исчезает. Я взбираюсь на самый верх - там тоже пусто.

- Ого-го! - кричу я, сложив руки рупором. Сопки вокруг оживают и многократно повторяют мой призыв.

Но никто не откликается.

- Хулиганишь ты, Пэпичка! - снова кричу я, под­ражая голосу главного геолога.

- Почему так громко разговариваешь? - отзывает­ся на этот раз Пэпик. Он совсем рядом, у подветрен­ной, солнечной стороны сопки, лежит на песочке среди камней и довольно улыбается.

- Загораю, - поясняет он в ответ на мой удив­ленный взгляд.

Валуны здорово нагрелись. Движение воздуха почти не ощущается. Минут пять мы лежим рядом на теплом песке. Я, сняв шапку, ерошу взмокшие от пота волосы. За пять месяцев, после стрижки наголо в начале экс­педиции, они порядком отросли.

Внезапно Пэпик вскакивает.

- Давай сфотографирую тебя на память, а то ско­ро Антарктида кончается, расстанемся.

- Еще не скоро. Будем ждать, пока поход сюда не пробьется.

- Не можно долго ждать. В апреле зима начнется, корабль заледенеет.

- Заледенеет - значит, останемся здесь зимо­вать, - подчеркнуто спокойно говорю я. - Будешь с главным геологом ходить в маршрут.

- Он уже не хочет в маршрут, он книгу сочиняет.

- Ну, значит, вместе будете сочинять.

Пэпик недоуменно смотрит на меня, но тут же тя­нется рукой к моей бороде:

- Ты сам сочинитель. Волоса у тебя повыдергаю.

Сфотографировавшись, мы пускаемся в обратный путь. Уже вблизи станции на нас нападают поморники. Два серых хищника, распластав крылья, пикируют пря­мо на головы. Приходится пугать их, грозно размахивая геологическими молотками и выкрикивая самые страш­ные ругательства. Но это на птиц почти не действует.

- Что это они расхулиганились? - удивляется Пэпик.

Я показываю на близлежащую сопку. Там среди камней, покачиваясь на тонких ножках, ковыляет се­рый пушистый комочек - единственное и, судя по все­му, горячо любимое чадо встревоженных родителей.

Птенец поморника

Эта семья поморников уже давно живет вблизи станции. Птицы прекрасно изучили распорядок дня зимов­щиков и подлетают к кают-компании строго по расписанию: к завтраку, обеду и ужину. Повар выставлял им в миске остатки съестного, а иногда, когда у него было хорошее настроение, выходил на крыльцо, подняв над головой кусок мяса. Один из поморников выполнял ко­ронный номер - выхватывал мясо прямо из рук на ле­ту. Эта пара птиц вносила некоторое разнообразие в станционные будни, тем более что никаких животных на Новолазаревской больше не было.

В гостях на станции поморники вели себя вполне миролюбиво, но здесь, у своего гнезда, их трудно узнать. Чтобы отвлечь внимание от птенца, они готовы были идти на смертельный риск.

Но мы не собираемся трогать птиц. И, убедившись в этом, поморники оставляют нас в покое.

А впереди, за очередной сопкой уже видна радиомач­та Новолазаревской. Ветер доносит уютное тарахте­ние движка электростанции.