Операция «Глубокий шурф»

Ежедневно я связываюсь с радиостанцией рудника Пирамида. Каждый раз мы долго пытаемся наладить мало-мальски нормальный разговор, так как почти не слышим друг друга. Приходится «гонять» передатчики с одной рабочей волны на другую и давать надоевшую настройку: «Один, два, три, четыре... десять, девять... один!»

- Бузина! Бузина! Бузина! Я - Бузина-один! Как меня слышите? Даю настройку: один, два, три... Бузина, перехожу на прием! - осипшим голосом кричу я в микрофон, наверно, в десятый раз.

Маркин смотрит на меня с сочувствием, а потом шутит:

- Тебя и так, без всякого усилителя небось слышно на руднике.

На третий или четвертый день наступило, как говорят радисты, непрохождение, и наш очередной радиотелефонный разговор был сорван. Тогда пирамидский оператор включил более мощный передатчик и предложил мне «разговаривать морзянкой», ее всегда слышно лучше, чем голос человека. Делать нечего, переключил передатчик на телеграфный режим и начал отстукивать точки и тире. Вскоре Пирамида подтвердила, что слышит меня удовлетворительно.

Вижу, дело пошло. Значит, есть еще порох в пороховницах! Передал свои сообщения и получил на них ЩСЛ, что на языке радиокода означает «квитанцию», подтверждающую прием. А затем и сам принял несколько служебных и личных телеграмм из Москвы и Баренцбурга.

Я еще долго после этого сеанса испытывал чувство особенного волнения. Не только потому, что смог поговорить по азбуке Морзе. Просто мне вспомнились годы моей тревожной молодости.

...После успешной сдачи выпускных экзаменов в Военно-морской объединенной школе, в которой размещались курсы полярных работников Главсевморпути, я вместе с двумя товарищами по радиоотделению Женей Ланцовым и Колей Егоровым был направлен на полярную станцию в бухту Амбарчик. Проводы, несмотря на военное время, а шла весна 1944 года, были торжественные. Нас, выпускников,- радистов, метеорологов, механиков - набрался целый вагон.

Месяца через два пароход «Анадырь» подошел к устью Колымы и бросил якорь на далеком рейде. На местном буксире мы, наконец, добрались до Амбарчика и вскоре уже оказались в небольшой, но уютной кают-компании полярной станции.

Там в это время находилось несколько человек. Они удивленно уставились на трех незнакомых парней, одетых в отцовские кителя и гимнастерки, неизвестно откуда появившихся. Высокий крепыш Ланцов радостно воскликнул:

- Привет полярникам Амбарчика от жителей столицы нашей Родины - Москвы!

Все тут же бросились к нам с вопросами:

- Так вы из Москвы?! Ну, как она, родная наша белокаменная? Скорее рассказывайте, ребята, нам обо всех новостях, ведь мы были на «материке» в последний раз очень давно - перед войной, зимовщиков не отпускают из Арктики.

Тут начальник станции, старый опытный полярник Павел Степанович Солдатов, авторитетно заявил:

- Без хлеба и соли, какая беседа, друзья!

Нас усадили за стол на лучшее место, подали горячий обед. Впервые в жизни ели мы мясо северного оленя, ели много и без карточек. Сразу стало по-домашнему тепло и уютно.

- Ну, молодцы, отдохните с длинной дороги, осмотритесь, что к чему, а уж через день-другой - за работу. Будем доучивать вас уму-разуму радистскому! - дружелюбно сказал нам старший радист станции Константин Митрофанович Курко.

Этого человека хорошо знала вся послевоенная Арктика - он был участником работ знаменитой дрейфующей станции «Северный полюс-2», многих высокоширотных экспедиций и полетов.

Из четырнадцати сотрудников «полярки» (так на Севере называют полярные станции), с которыми нам предстояло жить, работать и зимовать, мы были самыми молодыми. Когда мы уезжали из Москвы, нам не то с ехидством, не то с жалостью говорили: «Тебя распределили в Амбарчик? Да это же богом проклятое место, дыра, там нет ничего, кроме жутких скал, голой тундры, двух с половиной домов, трех сараев, двух палаток да одного старого развалившегося амбара, давшего название твоему «городу»!

У берегов архипелага можно часто увидеть белых медведей.

Направляясь сюда, мы представляли себе одинокий, засыпанный до крыши домик станции, кое-как прилепившийся к скале, около которой бродят голодные белые медведи в своих теплых меховых шубах. Они надеются поживиться вахтенным метеорологом или случайно вышедшим погулять радистом. Время от времени полярное безмолвие оглушает ружейная пальба - это бывалые полярники «отбивают» у хищников очередную жертву...

Белых медведей мы здесь не увидели, одиночества не почувствовали.

В нескольких километрах от Амбарчика располагалось маленькое чукотское селение Медвежка. Старейший житель его поведал мне, что именно здесь когда-то единственными жителями были белые медведи, которые, облюбовали это место на берегу океана в качестве своеобразного медвежьего родильного дома. Я же увидел там маленький чукотский поселок с начальной школой-интернатом, с гостеприимными оленеводами и охотниками, их работящими женами и славными детишками. Мне довелось познакомиться и подружиться в Медвежке с одним из скромных энтузиастов Севера - Антоном Семеновичем Сульженко, единственным учителем школы-интерната.

И все-таки одно обстоятельство смущало нас с непривычки: куда ни поглядишь, все тундра, тундра и тундра... Ни деревца, ни кустика вокруг. Как напоминание о далеком лесе, громоздились на берегу целые скопища плавника, принесенного сюда течением великой реки Колымы.

До 1932 года, когда сюда пришла из Владивостока первая северо-восточпая Колымская экспедиция, и в самом деле на берегу бухты Амбарчик не было еще ни одного дома, а лишь одиноко стоял небольшой старый амбар. Действительно, это ему обязаны своим немного смешным названием поселок и полярная станция.

...На следующий день после приезда на полярную станцию нас прикрепили к вахтенным радистам. На первых порах мы рвались к телеграфному ключу, как малые дети в игрушечные магазины. Когда наш опытный наставник Борис Соколкин впервые уступил рабочее кресло радиооператора и разрешил мне самостоятельно выйти в эфир и связаться с ближайшей «полярной», я был безмерно счастлив. Но, увы, радовался я недолго, только до той поры, пока радист с острова Четырехстолбовой не спросил меня о чем-то. Тогда наступила зловещая пауза, и я растерянно уставился на стоявшего рядом спасителя - вахтенного оператора. Сейчас он был для меня словно переводчик, я же в этот неудачный момент почувствовал себя иностранцем, не знающим языка страны, в которую неожиданно попал. Оставалось лишь мечтать о том чудесном времени, когда сам смогу стать таким же лихим «переводчиком» скорострельной радиоречи - ти-та, ти-та, ти-та...

Однажды Костя Курко предложил нам попробовать записать последние известия, которые передавались с полярной станции на мысе Шмидта. Эти сообщения заменяли нам газеты. Сначала дело шло ничего, но постепенно начали прибавлять скорость передачи, и тогда из-под наших карандашей стали выходить одни лишь коряво написанные «зпт», «тчк», «квчк», «двтчк» (запятые, точки, кавычки, двоеточия), очень часто встречавшиеся в тассовских сообщениях, да по две-три буквы из каждого слова. Тем временем на мысе Шмидта скорость «довели» до 150 знаков в минуту, и мы не смогли выдержать этого ураганного темпа. Мы сдались, сняв с головы наушники. Несколько минут сидели молча, огорченные явной неудачей. Кто-то даже произнес: «Из нас радисты не получатся». Курко взглянул на всех троих практикантов и промолвил:

- Друзья, не расстраивайтесь раньше времени. Это не провал, это - закономерное явление. Тренируйтесь как можно больше на прием, но и передачу не стоит забывать, а то потеряете скорость. Сейчас вы поняли отдельные буквы и слова, а скоро начнете понимать целые фразы.

Такая дружеская поддержка старшего товарища придала нам силы и окрылила. Вахтенные радистки Валя Котович и Галя Кобозева не без ехидства поглядывали на молодых москвичей с высоты своего положения «вахтенных», мы же смотрели на их работу с явной завистью. Они действительно здорово «молотили» на ключе, как любил говорить Курко, а ведь прошел только год после окончания ими курсов в Красноярске. Потом девушки чистосердечно признались, что начинали так же, как и мы.

Как-то в Амбарчике накопилось несколько телеграмм на полярную станцию Певек. Я упросил вахтенного радиста разрешить мне временно занять его место и выйти на связь с Певеком. От волнения при передаче стал искажать буквы, безбожно путая точки и тире - то укорачивал их, то удлинял. Это происходило оттого, что торопился изо всех сил.

Певекский радист ни разу не перебил мою невнятную «речь». Он лишь просил увеличить скорость передачи. Когда мы, наконец, дали друг другу «квитанции» и попрощались, я вытер выступившую на лбу испарину. Только теперь я осознал, что довелось работать с самим Глуховым - одним из наиболее известных в то время в нашей стране скоростников. Трудно было поверить, что такой специалист и станет работать со мной, тихоходом, до самого конца передачи, никак не показав своего недовольства.

К концу каждого месяца в радиорубке обычно накапливалось великое множество служебных телеграмм на мыс Шмидта и в Зырянку. Особенно донимал нас порт своими бесконечными отчетами («дебет-кредит, сальдо-бульдо», как каламбурил Курко). Такие «сальдо-бульдо» порой на­бирались десятками за день, и их не всегда удавалось «спихнуть» в Зырянку. Администрация порта не хотела и слышать об атмосферных помехах, непрохождении, плохой слышимости. При любой задержке корреспонденции направлялся в радиостанцию «крупный» ходок: то сам начальник порта, то его заместитель, то главный диспетчер, то главный бухгалтер, а бывало, что и все вместе разом. Сначала они просили, убеждали, жаловались, а потом обещали отправить радиограмму самому Папанину, возглавлявшему в годы войны Главсевморпуть. Когда и это не действовало на невозмутимого старшего радиста Курко, портовики удалялись на свои рабочие места и начинали оттуда «обстреливать» радиорубку короткими и длинными телефонными «очередями». Трона между «поляркой» и поселком не успевала заметаться снегом - ее пробивали и утаптывали крепкие ноги работников поселка.

Но вот кончались все помехи, слышимость становилась отличной, и тогда, в целях скорейшей ликвидации «завала» телеграмм, за рабочий стол садились самые быстрые «на руку и ухо» радисты. На работу «чемпионов эфира» было столь же любопытно смотреть, как, скажем, на футбольный матч или на решающую партию шахматистов. В таких случаях роль «гроссмейстера» играл сам Костя Курко. Он закладывал в пишущую машинку длинный лист бумаги, одновременно «ловил» на приемнике Зырянку, связывался с ней, перекидывался приветствиями и служебной информацией, а затем быстро уговаривал взять нашу корреспонденцию.

Незаметно, изо дня в день набирался нужный опыт и у стажеров - стали и мы заступать на вахту: то собирали метеосводки с окружающих станций и передавали их на мыс Шмидта, то обменивались телеграммами.

Труд работников нашей полярной станции - метеорологов, радистов и механиков - способствовал составлению прогнозов погоды, давал возможность морякам и летчикам выбирать правильные маршруты во время их рейсов и поддерживать постоянную связь между соседними станциями, расположенными на побережье Восточно-Сибирского и Чукотского морей.

...9 мая 1945 года, как всегда, я был в половине десятого в радиорубке. Олег Змачинский, недавно сменивший Курко, улетевшего временно в Москву, находился вместе со мной и осматривал аппаратуру. Около 11 часов мыс Шмидта, как обычно, передал «ас» (ждите), но через три минуты сообщил, что сейчас будет передано особо важное сообщение.

- Неужели война кончилась?! - сорвалось у меня с языка.

Новый старший радист посмотрел строго. И вот из динамика понеслись точки-тире: «Всем! Всем! Всем! Внимание! Внимание! Внимание!» Так мы узнали о безогово­рочной капитуляции Германии и об окончании войны. Все будто остолбенели. Ведь это означало великую победу советского народа в длительной, тяжелейшей борьбе над злейшим врагом человечества - гитлеровским фашизмом.

Я позвонил в наш жилой дом и поселок. Моментально вся радиорубка набилась зимовщиками. Люди громко кричали «ура», плакали, целовались, обнимались.

Полярная станция и порт утихомирились лишь под утро, первое мирное утро нашей страны, перенесшей наибольшие тяготы во время второй мировой войны...

- Дым! Дым! - разом закричали полярники Амбарчика, когда из-за мыса Медвежьего показалось небольшое, постепенно увеличивающееся черное облако дыма. Это был ледокол, на котором размещался Штаб морских операций Восточного сектора Арктики под командой знаменитого полярного капитана Героя Советского Союза М. П. Белоусова.

Вскоре из Москвы вернулся в Амбарчик Костя Курко, вернулся руководителем полярной станции. Приказом начальника Управления полярных станций Главсевморпути меня вскоре откомандировали на линейный ледокол «Микоян» - один из четырех самых крупных однотипных советских ледоколов того времени.

И вот я стал полноправным членом морского экипажа. Мой новый дом - корабль, моя новая комната - каюта и место моей новой работы - судовая радиорубка.

Перед самым уходом ледокола из бухты Амбарчик я воспользовался оказией и съездил на берег, чтобы проститься с друзьями-зимовщиками. Меня сразу же окружили радисты, метеорологи, механики:

- Ну что, соскучился? Оставайся с нами еще на годик!

На прощание поговорили, немного подымили. Я посмотрел на далекий рейд, туда, где стоял «мой» красавец ледокол. Недалеко от него расположились только что подошедшие с востока пароходы, лесовозы и маленькая шхуна «Ост», которую перегоняли из Америки на Колыму. Это были последние суда в навигацию последнего военного года.

Со следующего утра начались впервые в моей жизни настоящие четырехчасовые морские вахты. Так исполнилась давняя мальчишечья мечта: стать моряком дальнего плавания. Впервые я уходил в большой поход уже не как обычный пассажир...

С того памятного времени прошло ровно 20 лет. Срок немалый! Резко ухудшившееся зрение не позволило стать профессиональным моряком. Но я никогда не смогу забыть этой особенной, ни с чем не сравнимой музыки: ти-та, ти-та, ти-та. Ее, по-моему, просто невозможно забыть, так же как полюбившуюся тебе хорошую мелодичную песню. Радисты говорят между собой на своем радиоязыке, у каждого из них свой, особый почерк, своя манера работы, по которым операторы могут узнать друг друга в шумном эфире...

Между моей первой зимовкой на Чукотском полуострове и работой гляциолога на Шпицбергене пролегла дистанция огромного размера - и во времени, и в пространстве. Двадцать лет назад я уезжал на далекий, неведомый мне Север совсем молодым человеком, теперь я стал вдвое старше...

Долгое время погода не давала возможности приступить к выполнению очень интересных работ, предусмотренных научной программой экспедиции,- исследованию верхней толщи плато Ломоносова, сложенной многолетними слоями снега.

Если для человека, весьма далекого от гляциологии, понятие «прошлогодний снег» обычно ассоциируется как уже несуществующее, несбыточное и просто пустое явление, то любой гляциолог знает, что, не будь прошлогодних снегов, не было бы и самих ледников. Специфика их «жизнедеятельности» как раз и заключается в том, что снег, выпавший и отложившийся в верхних частях ледников, называемых областью питания, перелетовывает и становится, таким образом, прошлогодним.

Наиболее простой и распространенный способ исследования верхней толщи ледника состоит в том, что на ее поверхности выкапывается яма-шурф, где ведется изучение строения множества всевозможных слоев снега, фирна и льда, понятных одним специалистам. Шурфы помогают гляциологам расшифровать природную тайнопись слоистости, рассказывающую исследователям об условиях и изменениях погоды и климата прошедших лет. Тщательно изучая стенки шурфа, можно представить себе, каким было лето несколько лет назад - теплым или холодным, коротким или длинным. А чтобы выяснить, сколько осадков выпало в течение одного года (сезона), следует обнаружить уровень прошедшего лета. Он-то как раз и будет служить нижней границей сезонного снега. Опытный гляциолог может даже визуально определить рубеж между летними и зимними слоями, хотя сделать это далеко не так уж просто.

На ледниковом плато Ломоносова мы уже знали толщину и плотность снежного покрова последнего зимнего сезона (1964/65 года) и сколько выпало здесь за это время осадков. А что же было еще раньше - два года назад, три, пять? Чтобы это выяснить, нужно стать на время ледниковым «кротом» и попытаться проникнуть в верхнюю толщу плато, подальше от его поверхности...

Наступил последний месяц календарного лета. И в первый же день августа к нам на плато явилась неожиданно ранняя зима. Целую неделю мы находились в плену беспросветных туманов, сильных метелей и снегопадов. Тоненький столбик ртути термометра надолго опустился ниже отметки ноль градусов. Все вехи, как по команде Снежной королевы, стремительно «зарылись» в свежий снег, прирост которого сделался очень заметным.

Всесоюзное радио сообщало в последних известиях, что в столице жаркий и ясный солнечный день, осадков нет и не ожидается. Я живо представил в тот момент, как в Москве около станций метро, в палатках и на шумных рынках бойко продают свежие цветы, а у нас на ледниковом плато уже царила настоящая зима. Август - и пурга, такая пурга, что палатки скрылись под снегом!

Наконец солнышко, по которому мы успели так соскучиться, прорвало плотную многоярусную облачную блокаду и повисло над головой. По крышам палаток вскоре заструились змейки талой воды и едва заметно начал подниматься над ними парок. Снегомерные рейки «сделались» длиннее - осел вокруг них снег.

Из радиограмм, ежедневно поступавших к нам, мы знали, что Троицкий, Корякин и Михалев не один раз пытались прорваться сюда с побережья. По плану мы все вместе должны были давно уже начать рыть глубокий шурф. Его проходка - одна из наиболее трудоемких работ, которую наметили для экспедиции 1965 года. Но из-за непрерывных туманов на середине ледника Норденшельда и малого запаса провианта наши товарищи вынуждены были, в конце концов, прекратить бесполезную трату времени и сил и вернуться в район Пирамиды. Ждать помощь дольше - можно пропустить такие редкие хорошие дни. Поэтому решили рыть шурф вдвоем, не дожидаясь подкрепления.

Мы лихо принялись за дело, шутливо названное нами «операция «Глубокий шурф»». Теперь самым популярным «прибором» на станции плато Ломоносова сделалась обыкновенная лопата, а точнее, несколько ее разновидностей: штыковая, саперная, совковая и большая шахтерская, в шутку называемая горняками «стахановская».

Первые два метра мне удалось пройти сравнительно просто, а дальше начались «помехи»: выбрасываемый из шурфа на поверхность снег всячески стремился вернуться на старое место. Тогда мы решили установить лебедку с блоком. Укрепили на тросе огромную бадью, сработанную из двухсотлитровой бензиновой бочки все тем же умельцем Володей Потапенко. Зычная команда «вира!», и бадья со снегом поднимается на поверхность. «Вира», «майна», «майна», «вира» - слова, словно ставшие припевом нашей работы.

Маркин крутит ручку лебедки, плавно вытаскивая тяжелую бадью, нагруженную до краев прошлогодним снегом. Каждые два часа Вячеслав уходит на свою метеоплощадку для проведения очередной серии необходимых наблюдений. В это время я занимаюсь изучением стенок шурфа, стараюсь не пропустить ни одной даже самой маленькой прослойки и корочки, не менее трех раз определяю плотность снега в каждом слое. Конечно же, хочется поскорее узнать величину осадков, выпавших здесь несколько лет назад. «Поправился» или «похудел» ледник - не праздное любопытство. От этого зависит его жизнь.

Долго стоять без движения на дне фирнового колодца неприятно: начинаю понемногу стынуть. Невольно вспоминается околдованный Снежной королевой мальчик Кай, которого она привезла на Шпицберген, возможно, что и сюда, как утверждал капитан Мещеряков с «Сестрорецка». Если верить чудесной сказке Ханса Андерсена, Кай тоже интересовался кое-какими вопросами гляциологии: возился с плоскими остроконечными льдинами. И все-таки околдованному мальчику было намного легче, чем мне, так как он не замечал вовсе холода. Поцелуи Снежной королевы сделали его нечувствительным к морозу, да и самое сердце Кая превратилось в кусочек льда...

В это время в узком четырехугольном устье шурфа показывается голова моего напарника.

- Как дела, служивый? Не замерз ли еще? - кричит он что есть силы.

- Дела хорошие - приближаюсь к чертогам ее величества. Следующим рейсом спусти мне в бадье шубу и пачку сигарет! - отвечаю я, а затем интересуюсь, когда будет готов обед.

- Через часок буду тебя подымать на волю, тогда и поедим! - доносится до меня голос Славы.

У нашей лебедки имеется один дефект - не работает... тормоз. Стою на дне своего «морозильника», прижавшись спиной к его стенке, провожаю глазами медленно ползущую прямо в квадратик неба, крутящуюся над головой наподобие волчка и ежесекундно ударяющуюся о стенки шурфа бадью весом в 100 килограммов и невольно думаю о ее возможном падении. Когда «посылка» со снегом приближается к Маркину, он бросается к ней, как вратарь за мячом, направленным в угол ворот, хватает бадью за ручку и ставит на самый край шурфа, а затем оттаскивает в сторону на несколько метров и переворачивает.

Пока все идет без чрезвычайных происшествий и приключений. Хорошо еще, что нет поблизости грозного инженера по технике безопасности и охране труда - иначе нам не сдобровать бы обоим!

К концу первого десятичасового рабочего дня шурф заметно «вгрызся» в ледник. Трудовые кровавые мозоли, боль в спине и руках, разыгравшийся до предела аппетит напоминают мне о том, что пора пообедать и отдохнуть. Затягиваюсь широким пожарным ремнем (дар командира пожарников Баренцбурга) и креплю его карабином к тросу. Кричу «вира!» и тут же медленно-медленно начинаю «ехать» вверх. Передо мной проплывают многочисленные слои снега и фирна разной толщины, образованные при самой разной погоде - во время ветра и метели, в штиль и снегопад, сильные морозы и оттепели - живая история верхней ледниковой толщи. Неожиданно мой «лифт» зависает на одном месте - это Слава делает остановку, чтобы передохнуть. Через минуту над головой раздается характерный треск лебедки, и вскоре я оказываюсь на самом верхнем «этаже» ледника. Выхожу на его снежную крышу. Над родным шатром стелется черный шлейф дыма.

Пока я занимался описанием снежной толщи, Маркин растопил печь и приготовил обед. Внутри палатки тропическая жара. Приходится даже отбросить мягкую матерчатую дверь. Во время еды и отдыха вспоминаем смешные и забавные истории, рассказываем друг другу о своих прежних экспедициях. Когда у нас выдается свободное время, мы любим не только поговорить, но и почитать книги и журналы, специально взятые для этого на ледник. Хотя мы здесь только вдвоем, скуки не испытываем. Несмотря на то, что каждый из нас имеет свой давно уже выработанный, прямо скажем не идеальный, характер, свои устоявшиеся с годами привычки, наклонности и особенности, здесь мы с Маркиным представляем маленький, но дружный коллектив.

Когда-то известный американский писатель и тонкий психолог О'Генри в своем колоритном рассказе «Справочник Гименея» так оценил нелегкую и своеобразную жизнь вдвоем: «Если вы хотите поощрить ремесло человекоубийства, заприте на месяц двух человек в хижине восемнадцать на двадцать футов. Человеческая натура этого не выдержит...» Мы жили именно в таких условиях, да еще в ледяной пустыне, но у нас не было никаких крупных разногласий и взаимных обид. Мы жили дружно и мирно. Порой случалось, что кто-то из нас вдруг начинал горячиться, но никогда споры не возникали из-за личной неприязни друг к другу и не переходили в мелочную ссору.

В эмалированном ведре, стоящем у печки, вторую неделю мокнет сухой прессованный борщ, о существовании которого я впервые в жизни узнал на ледниковом плато Ломоносова. Оказывается, благодаря заботе уважаемого Леонида Сергеевича мы обеспечены этим «деликатесом», по-видимому, не на один полевой сезон - его целый пуд. О вкусовых качествах «борща Троицкого» (так он у нас именовался) лучше не вспоминать, так как он был совершенно безвкусным, зато по твердости сей продукт не уступал даже льду и с огромным трудом поддавался удару топора.

Подавляющее количество продуктов на нашей станции составляют всевозможные консервы и крупы. Мы не знали, как и где будем печь себе хлеб, поэтому заранее заготовили солидный запас сухарей да еще прихватили два неподъемных ящика со свежими буханками пирамидского хлеба. Из своего прежнего опыта я знал, что после размораживания хлеб вновь становится свежим и съедобным.

Известно, что о вкусах не спорят. Странно другое - мы с Маркиным оказались на удивление редкими любителями манной каши. Подобное совпадение встречается у полярников не очень часто. И искренне были опечалены, когда узнали, что досрочно съели последний килограмм этой малопопулярной на Севере крупы. Скучали по картошке, которая отсутствовала в станционном меню из-за того, что прошлогодние запасы кончились, а свежую еще не успели завезти.

...Третий день мы не слышим противного посвиста ветра, не метет надоевшая пурга. Правда, все время в воздухе кружатся нежные шестилучевые снежинки. Они медленно падают из низкого, словно невидимыми нитями привязанного к нашей станции пухлого свинцового облака. По ночам же, когда мы спим, проказничает поземка, поэтому, чтобы шурф не замело, закрываем его с поверхности листами фанеры и брезентом, плотно «замазывая» снегом все щели.

Чем глубже опускается дно шурфа, тем труднее поддаются лопате многочисленные ледяные прослойки, все тверже и плотнее становится многолетний слежавшийся фирн. Пускаю в дело проверенное средство рыболовов - пешню. Но широкий шурф все же не узкая лунка! Тогда на помощь мне приходит кайло - старомодное, но эффективное орудие проходчиков, сделанное руками баренцбургского кузнеца. «Брызги» ледяного непрозрачного хрусталя больно царапают лицо, попадают за ворот и голенища высоких болотных сапог. Бр-р-р! Прибавилось работы не только мне, но и моему «откатчику» - бадья сделалась заметно тяжелее.

С восьмиметровой глубины Слава плохо меня слышит, и для подачи команд о спуске и подъеме бадьи я использую пронзительный судейский свисток. Надежная сигнализация!

Забегая вперед, хочу сказать, что позже наши товарищи пробили шурф на глубину около 15 метров. На дне шурфа они пробурили еще десятиметровую скважину, в которой измерили температуру «тела» ледника. Операция «Глубокий шурф» позволила нашей экспедиции заглянуть внутрь этой кладовой «твердой» воды почти на 25 метров. Такой большой искусственно выполненный вертикальный разрез ледниковой толщи стал рекордным для всего архипелага. С его помощью мы совершили интересную гляциологическую экскурсию на восемь зим и лет назад и смогли увидеть снег, пролежавший в этом природном холодильнике без малого 3000 дней.

Нам удалось определить, что в последние годы зимние осадки на плато уменьшились и таяние их замедлилось. Исследования ледниковой толщи дали возможность Владимиру Михалеву выявить здесь так называемую холодную фирновую зону. Эта зона была обнаружена здесь на острове впервые. Что она собой представляет? В течение одного летнего сезона снег под действием талых вод превращается в фирн, который затем промерзает и в дальнейшем, под давлением последовательно накапливающихся новых фирновых слоев, постепенно превращается в лед.

...Прошло уже около двух месяцев со дня нашей высадки на ледяное плато. Подходили к концу стационарные гляциоклиматические наблюдения. Приближались закрытие и эвакуация станции.

В середине августа я принял телеграмму Троицкого из Баренцбурга: «Подготовьтесь приему двух вертолетов тчк начиная 12 часов передавайте Пирамиду ежечасно сведения погоде».

Этого сообщения мы ждали еще с начала месяца, и поэтому заблаговременно подготовились к возможному в любой день прибытию вертолетов. Все лишнее, что можно было, уложили, увязали, заколотили. Вскоре после радиопередачи приступили к разборке нашего палаточного «городка». Наиболее сложная и долгая работа предстояла с КАПШем. Сначала надо было снять брезентовый и фланелевый своды-полотнища, затем развинтить множество заржавевших гаек и винтов, которыми крепится каркас. Когда вместо нашего уютного жилища остались торчать лишь тонкие ребра-дуги его скелета, Маркин процедил сквозь зубы:

- Теперь только и осталось, чтобы вертолеты не прилетели.

Переносная рация лежала на ящике прямо под открытым небом. Каждый час я продолжал выходить в эфир: сообщал погоду и справлялся о вертолетах. Пирамидский радист каждый раз отвечал односложно: «Ждите, скоро будут».

В середине дня погода начала заметно портиться, чего мы больше всего опасались. Со стороны верховьев ледника Негри появились многоэтажные клубы сизого тумана. Они медленно наползали на плато Ломоносова и вот-вот должны были поглотить всю его вершинную часть. Из темно-серых облаков прямо на туман повалил косой стеной густой-густой снег. Но вертолеты должны прилететь с противоположной стороны...

В четыре часа дня в маленьком приемнике, настроенном на волну Пирамиды, вновь запищала «морзянка». По почерку радиста я догадался, что будет какое-то срочное сообщение. Точки-тире быстро складывались в буквы, а буквы - в слова, и из-под карандаша появился текст: «Экипажи прибыли нам обедают примерно через час будут вас скорой встречи Пирамиде связь вами закрываем».

Действительно, минут через сорок мы уловили далекий гул. Постепенно он нарастал, приближался. «Ну, наконец-то! - подумал я.- Выходит, не зря повалили КАПШ!» Но вдруг шум почему-то стал стихать и вскоре вовсе прекратился. Неужели вертолетчики, увидев резкое ухудшение погоды в нашем районе, решили вернуться в Пирамиду?

Следующие полчаса прошли в тягостном ожидании. Связь с рудником по радио мы уже закрыли, и было бесполезно включать рацию. Оставалось только ждать. Вдруг вновь донеслись знакомые и столь приятные сейчас нашему уху звуки. Так как они усиливались, сомнений больше не могло уже быть - приближались долгожданные вертолеты.

- Что-то их не видно? - удивлялся Слава.

Я обшарил весь западный горизонт, но тоже ничего не увидел. Между тем шум моторов значительно вырос.

- Да вот же он! Совсем близко! - закричал мой коллега, показывая рукой в сторону нунатака Эхо.

Только теперь я заметил, что прямо на нас низко летела ярко-красная машина. Отсюда казалось, что она касается колесами ледника. От радости я стал пускать сигнальные ракеты.

Открылась дверь салона, и из вертолета вывалился Володя Корякин в своем неповторимом самодельном грязно-зеленом анораке (Анорак - меховая рубашка с капюшоном). Мы заключили друг друга в крепкие объятия.

- Держи-ка сразу тридцать писем! Читай и радуйся, что тебя еще помнят на Большой земле! - громко протрубил Дик.

Вслед за Корякиным появились Троицкий и Михалев. Из высокой пилотской кабины не торопясь спустился краснощекий улыбающийся командир.

- Вот и вернулся за вами. Ну как дела? Пригодилась наша «мебель»? - спросил Василий Фурсов.

- Все в порядке. Дары ваши использовали для дела. Вот только очень соскучились по бане! Все-таки два месяца...

- Это мы, в миг организуем, когда вернемся! Скоро попаритесь от всей души, не хуже чем в московских «Сан-дунах»,- вступил в беседу второй пилот Вася Колосов.

Заинтересованный странным маршрутом, который совершал вертолет по пути сюда, я спросил об этом Фурсова.

- А-а-а! - улыбнулся командир.- Да это ваши ребята попросили сесть у нунатаков, чтобы забрать со льда их нарты и другой груз, оставленный раньше еще. Там, между прочим, ваш Троицкий едва-едва не угодил в одну здоровую трещину.

- Уф-уф-уф! - засмущался стоявший рядом Леонид Сергеевич.

- Вы уж лучше скажите, Василий Федорович, как смогли сесть на небольшую ледяную перемычку между трещинами - ведь под самыми колесами пропасть, даже хвост повис над бездной, ну и ну!

Наш разговор прервало появление второго вертолета, совершавшего посадку перед снегомерной площадкой. Из машины вышли летчики и направились в нашу сторону. Впереди шагал незнакомый мне авиатор. Среди своих товарищей он выделялся не только высоким ростом и горделивым видом, но и несколько экзотичной для ледника одеждой. На его крупной голове лихо сидела новенькая форменная фуражка Аэрофлота, а хорошо отутюженные черные, довольно узкие брюки накрывали щегольские остроносые туфли - дань тем временам. При каждом новом шаге летчика его ноги глубоко дырявили снег, и он, не стесняясь выражений, всячески ругал ледник. Когда мы поравнялись, я поздоровался и представился.

- Тимоха,- ответил «пришелец» с Большой земли и крепко пожал руку.

На вид этому человеку можно было дать около сорока лет: суровое обветренное лицо, посеребренные виски и шевелюра. Но, по-видимому, он был моложе. Под меховой курткой на молнии угадывалась могучая, хотя и немного полноватая фигура спортсмена. Единственно, что меня удивило: почему он при первой встрече представился Тимохой? Ну уж если не по фамилии, то по крайней мере назвался бы своим полным именем - Тимофеем, что ли. Все это показалось мне тогда немного странным, а расспрашивать сразу было неудобно да и некогда. Чуть позже, находясь в полете, я узнал от Фурсова, что этот летчик сменил совсем недавно уехавшего на материк Андрея Васюкова и что нового командира вертолетной группы, оказывается, зовут Тимохой Владимиром Александровичем! Вот какая получилась неожиданная развязка.

После приземления второго вертолета погода испортилась окончательно и грозила серьезными неприятностями: обе машины могли попасть в плен к Снежной королеве. Сплошная мутная стена посыпавших ледник хлопьев снега наконец достигла и нас, а туман уже предательски лизал ближние подступы станции. Понимая сложную обстановку и законное волнение летчиков, мы вместе с экипажами ускорили погрузку своего немалого «хозяйства». На ходу, торопливо, не очень связно рассказывали мы нашим товарищам о проделанной работе и отдельных эпизодах станционной жизни, а они бегло делились с нами своими достижениями и впечатлениями.

Тимоха, впервые попавший на ледник, да еще в непогоду, нервничал. Ему казалось, что мы не торопимся уезжать отсюда. Владимир Александрович жил на острове только первый месяц и не привык еще к погодной специфике Шпицбергена. Видимо, этим можно было объяснить тот факт, что вместо теплых сапог и шлема на новом командире были туфли и фуражка. А здесь не ЮБК, как сказал бы его предшественник!

Сердитым голосом Тимоха отдает команду о вылете в Пирамиду, и мы наскоро прощаемся с Троицким, Корякиным и Михалевым. На ходу жмем руки и желаем успешного окончания работ и благополучного возвращения на побережье Ис-фьорда.

- Если все будет нормально, встретимся примерно недели через две. За нас можешь не беспокоиться - не подведем! - доносится зычный голос Володи Корякина, заглушаемый работающими на малом газу двигателями вертолетов...

С этого мгновения всякая связь с группой Троицкого обрывается до тех пор, пока она не появится на руднике Пирамида. Оставлять товарищам рацию было бесполезно, поскольку никто не умел работать на ключе. Мы шли на определенный риск, без которого немыслима любая экспедиция, и знали заранее, что нам придется волноваться и нервничать все это время.

...Два месяца назад мы летели с берега Билле-фьорда сюда, на плато, сейчас тем же путем мы возвращались назад - к морю, людям, шумной жизни, отчего, честно говоря, успели отвыкнуть.

Ледник Норденшельда, над длинным «телом» которого мы летели, ухитрился за несколько декад освободиться от снежного одеяния, прикрывавшего лед, и выглядел теперь по-иному: открылись невидимые ранее трещины, грозно вздымались крутые уступы ледопада, появились новые промоины, снежные болота и озера, стремительные речушки, ручейки и воронки естественных колодцев, куда устремлялись тысячи тонн талых вод.

Пока наш вертолет переносил меня и Маркина через весь этот хаос льда, исполосованного бесчисленными расселинами, я думал о том, что скоро группе Троицкого предстоит форсировать этот голубой «ад» не так просто, как мы это делаем сейчас. Пусть сопутствует им во всем удача на обратном пешем пути к берегу!

Гора Пирамида

Синяя лента Ис-фьорда оборвалась - под нами была Пирамида. Но прежде чем совершить посадку, Тимоха и Фурсов направляют свои машины к противоположному краю поселка и вскоре сворачивают в долину, спрятанную за горой. Здесь заканчивает движение небольшой ледник Бертиля, почему-то переименованный пирамидчанами в Эльзу. От его языка в сторону рудника тянулась двухкилометровая белая нитка деревянного короба. Внутри него проходили утепленные трубы необычного полярного водопровода.

Труженики Крайнего Севера очень разумно использовали соседство своего поселка с одним из многочисленных ледяных чертогов Снежной королевы. Так как поблизости в достаточном количестве не было никакой пресной воды, люди решили подвести ее из этого ледохранилища. Летом все сравнительно просто - вода самотеком бежит из грота в бак котельной, откуда в подогретом виде поступает в резервуары. Ну а когда напор уменьшается или вовсе прекращается, что бывает не только зимой, тогда человек начинает нагнетать в ледяное нутро языка горячий пар и Снежная королева вынуждена делиться своим бесценным богатством. Так снабжалась при нас Пирамида питьевой и технической водой.

Уже после окончания экспедиционных работ дебит искусственного ручья сократился, особенно в зимние месяцы. Чтобы улучшить снабжение рудника водой, трест «Арктикуголь» проложил в 1971 году новый трубопровод с электроподогревом. Свое начало он берет из Голубого озера, расположенного километрах в пяти от Пирамиды.

...Сделав круг над ледником Бертиля, вертолеты берут курс на стадион-вертодром, где нас встречают местные руководители. Они с интересом расспрашивают нас о жизни на плато, а затем сообщают, что в Баренцбург мы отправимся через день на попутном пароходе, так как вертолет Владимира Тимохи повезет норвежскую делегацию в Лонгиербюен. В связи с этим непредвиденным событием пришлось срочно выгружать все оборудование станции из машины командира группы.

Нас выручает работяга Фурсов! Он берется на своем вертолете один доставить в Баренцбург весь груз гляциологов. Вскоре имущество, которое вез Тимоха, перекочевало в «салон» машины Фурсова, где не осталось ни одного свободного местечка.

- Федорыч! - обращаюсь я к командиру вертолета.- Неужели сможете оторвать от земли такую тяжесть?

- Постараемся. Надо же друзей выручать! Часть бензина сольем, оставим на пределе. Доползем до Баренцбурга! - в этих простых словах не рисовка, а уверенность и доброжелательство.

Вылет назначен на 10 часов вечера, когда еще достаточно светло. Используем вынужденную задержку в Пирамиде и спешим в шахтерскую баню.

Отмывшиеся, распарившиеся и взволнованные быстрой сменой обстановки, идем по поселку.

Все кажется каким-то необычным и непривычным. Ведь только что еще находились вон под тем лохматым темным облаком, окончательно накрывшим большую часть плато Ломоносова. Несколько часов назад еще жили на этом плато, где лишь тонкие стенки материи отгораживали нас от снежной пустыни. И вдруг разом такая перемена: появились десятки домов и разных сооружений, сотни людей, машины, снующие в порт и обратно, морские суда, стоящие у причала и на рейде, афиши, извещающие о новых кинофильмах, громогласные уличные динамики.

Захожу на радиостанцию. Очень хочется познакомиться с людьми, которые доставили нам на леднике много приятных минут своими радиоразговорами и телеграммами с материка от родных и знакомых. Благодарю радистов-пирамидчан Нину Чекаеву и Колю Козиенко за их дружескую помощь в налаживании радиосвязи с нашей станцией. Теперь мы стали знакомы не только по эфиру.

Поздним вечером Фурсов взлетает с «аэростадиона». Все толстобрюхое нутро МИ-4 забито нашим станционным грузом. Над самой головой надрывно ревет двигатель, вращая огромные «палки» - лопасти. Мне и кинооператору Горчилину приходится полулежать у самого потолка, над иллюминаторами. Через них мы видим быстро убегающий назад поселок, берега широкой долины Мимес, маленькие, будто игрушечные, пароходики, стоящие в бухточке и ожидающие своей очереди к причалу, массивные горы, без которых немыслим пейзаж Шпицбергена. Они гордо вздымаются над заливом, а частокол их неприступных башен-вершин напоминает средневековые каменные замки-крепости. Мне лучше видна противоположная сторона Ис-фьорда. Там полупрозрачные облака сделали горы одной высоты, отрезав у них, как по линейке, вершины, а у подножий этих утесов-великанов вьется тонкой полоской сероватый туман. Но вот стена гор расступилась, и открылось широченное горло Сассен-фьорда...

Море, горы и ледники - вот, что видишь, приближаясь к Шпицбергену

Иван Дмитриевич Горчилин немного расстроен и зол на меня. Невольно я сделался виновником срыва его давней кинозадумки и напрасного прилета к нам. Два месяца назад, во время высадки на ледяное плато, я неосторожно сказал, что буду отращивать бороду. Но уже через неделю после этого заявления начал регулярно бриться. И вдруг за день до эвакуации получаю от Горчилина короткую, но забавную телеграмму: «Прошу бороду не сбривать тире нужна для киносъемки». Когда же милый Иван Дмитриевич увидел сегодня мою гладкую физиономию, как-то сразу сник. Оказывается, кинооператор мечтал снять сцену моего появления из шурфа с... бородой. Вот так!

По мере приближения вертолета к Баренцбургу туман стал рассеиваться, кое-где еще цепляясь за отвесные скалы, омываемые водами Ледяного залива. За то время, пока мы жили на плато, каменистые берега фьорда очистились от снега, а отдельные участки тундры даже покрылись чудесным зеленым ковром. Мне вспомнилась красочная величавая картина, которая открылась с высоты птичьего полета изумленному взору швейцарского летчика Миттель-гольцера, впервые поднявшегося в воздух над Ис-фьордом в 1923 году. «Со всех концов видны потоки ледников, окаймленные крутыми горными хребтами, спускающимися к морской, темно-синего цвета, воде. На севере поднимается фиолетовое море остроконечных вершин, резко выступающих на фоне золотисто-желтого горизонта. Ни облачка в небе. На юге снежная пустыня, а над ней лучезарное итальянское солнце, уходящее в бесконечную даль».

Спустя 40 с лишним лет красота этого горного ландшафта, морского залива и ледников нисколько не поблекла! Смотрю в иллюминатор и совершенно забываю о том, что под нами все время волнуется морская вода, что поэтому по приказу командира вертолета на нас надеты пухлые ядовито-оранжевые «паникерки» - надувные спасательные жилеты, предназначенные для летчиков и пасса­жиров, летающих над водой.

Не прошло и 30 минут, как показался

. Фурсов делает небольшой круг и садится на «свою» площадку. К борту вертолета подъезжает вездеход, и мы направляемся в поселок. После плавного воздушного полета земное путешествие отличается кошмарной болтанкой в течение всех двадцати минут, которые приходится тратить, чтобы проехать пять километров. Резкие толчки и удары, критические уклоны и повороты «дороги», отчаянные спуски и подъемы - словно мы находимся на танкодроме.

Но вот вездеход врывается на северную окраину Баренцбурга и вскоре, громко урча, останавливается рядом с домиком ленинградской экспедиции. Услышав знакомый шум, на крыльце базы показывается Шершнев. Он сам только что вернулся на вездеходе из очередного маршрута. Полевики хорошо знают, как приятно встретить друг друга вдали от родного дома. Хлебосольство же Антоныча из­вестно всем полярникам Баренцбурга. Вот и сейчас наш покровитель спешно накрывает на стол, здесь появляется все, чем богаты геологи...

Неожиданно Грён-фьорд оглашают знакомые гудки. Это к причалу приближается «Сестрорецк». «Сегодня сна не будет!» - кричу Шершневу, и мы, набросив на плечи теплые куртки, несемся вниз по ступенькам деревянной лестницы. Несмотря на поздний час, изо всех домов выскакивают баренцбуржцы, поднятые с постели словно по боевой тревоге. Как и мы, они не хотят пропустить приход пассажирского судна, и устремляются в порт. Побывав на борту «Сестрорецка», шахтеры символически коснутся краешка своей великой Родины.

На обратном пути с судна заходим в столовую. Незаметно наступило время завтрака. Сидим за столиком, а мне почему-то еще не верится, что я уже в Баренцбурге, что сегодня не придется готовить обед на печурке. Кто-то из знакомых шахтеров приносит графин прекрасного бочкового хлебного кваса. С наслаждением глотаю этот напиток. Замечаю, что многие полярники наливают его в принесенные с собой фляжки и забирают домой...

Вечером захожу в клуб. Из комнат доносятся голоса певцов, звуки баяна и других инструментов - идут обычные занятия горняков, посвящающих свой досуг художественной самодеятельности.

У здания клуба спортсмены маркируют границы волейбольной площадки. Через дорогу раздаются хлесткие удары бит о заградительную стенку - там соревнуются городошники.

Бюст В. И. Ленина в Баренцбурге

По главной улице, ведущей к рудоуправлению, прогромыхал и скрылся за поворотом пожарный вездеход. На его радиаторе нарисован масляной краской очень популярный на Шпицбергене белый медведь, изображенный сидящим на вершине земного шара. Архипелаг - один из немногих в Арктике населенных человеком районов, где еще сохранился в значительном количестве этот «царь» полярных зверей.

Улица Баренцбурга. Солнце уже не поднимается над горизонтом.

Недолгое безмолвие нарушает визгливая сирена. Вскоре поселок оглушает раскатистый взрыв, от которого на мгновение становится немного страшно, и из чрева ближней горы поднимается высокий столб дыма. Вслед за первым гремит второй взрыв, третий. Это на окраине Баренцбурга, на высоте 100 метров над уровнем моря, идет вы­емка грунта. Здесь сооружаются железобетонный резервуар емкостью в 15 тысяч кубометров и пруд-копань с очистными сооружениями на 5 тысяч кубометров пресной воды. Строители возводят также насосную станцию, трассу водоводов, котельную и другие сооружения, необходимые для создания резерва влаги на руднике.

Основным источником снабжения Баренцбурга технической и питьевой водой служит ручей, берущий начало из озера Стеммеванн, но находится он на другом берегу Грён-фьорда, что создает трудности с доставкой, особенно зимой. Воду приходится возить на баржах. Когда залив замерзает, буксирный пароход прорубает специальный канал во льду - майну, которую необходимо все время очищать ото льда. Это очень неудобно, сложно и дорого. Но со временем из озера Стеммеванн протянутся две нитки трубопровода, которые «лягут» на дно залива, и таким образом проблема нормального водоснабжения рудника будет полностью решена. А пока в создаваемых сейчас резервуарах вода будет накапливаться из ручья Радостного, шумливо и весело сбегающего летом со склонов горы прямо в поселок, и по мере необходимости расходоваться зимой.

Но вот сирена известила об отбое тревоги. Вновь взревели могучие зиловские самосвалы, вывозя только что взорванную скальную массу, залязгали бульдозеры, очищая завалы, заскрипели экскаваторы, захватывая своими емкими ковшами раздробленную горную породу.

Через две недели из Пирамиды прибыли на попутном пароходе «Якан» Троицкий, Корякин и Михалев. Спускаясь с плато Ломоносова, они «сняли» последние данные снегомерных реек, поставленных почти до самого конца ледникового языка Норденшельда, а также измерили скорость движения ледника.

На месте бывшей станции, рядом с глубоким шурфом, тщательно закрытым сверху, был сложен необычайный опознавательный знак в виде большой снежной пирамиды, увенчанной высокой дюралевой вехой. Внутри этого сооружения остались лежать до «лучших времен» трехметровые куски деревянного пола КАПШа (сделанного в Баренцбурге!), метеобудка с подставкой, железная бадья, весовой снегомер, молочный бидон, стол и другое имущество.

К высокой вехе прикрепили алюминиевую фляжку, внутрь которой положили специальную записку на русском и английском языках. В ней сказано, что здесь находилась летом 1965 года временная гляциоклиматическая научная станция Шпицбергенской экспедиции Академии наук СССР «Ледниковое плато Ломоносова».

Хочется верить, что через какое-то время другие исследователи оледенения архипелага смогут обнаружить захороненные под снегом остатки нашей станции и продолжить в этом месте новые работы. Не исключено, что кто-то из бывших участников нашей экспедиции вновь попадет сюда и попытается сам найти законсервированный глубокий шурф для того, чтобы «привязать» летнюю снеговую поверхность 1965 года к поверхности того года, на которой он будет находиться. Тогда бы удалось прочитать последние «страницы» ледниковой летописи плато Ломоносова.