Глава II. О капитанах и морях

С одиннадцати лет Егорушка стал помогать отцу в домашних работах и на море. Он умел справляться с метлой, лопатой, топором, хорошо работал на веслах, мог и сеть починить, и снасть срастить. Морские узлы он вязал даже лучше отца и соседей-рыбаков; знал, как вяжут гаковый узел, плоский штык и задвижной. Этому искусству научил матрос, гостивший неделю на хуторе. Он высадился с парохода и пробирался куда-то за Царицын, на родину. Морские узлы понравились мальчику: было в них что-то необыкновенно умное и вместе с тем простое. С тех пор Егорушка не расставался с куском веревки в кармане и удивлял ребят своим искусством.

Матрос рассказал, что за здешним мелким морем есть другое, Черное, глубокое. За Черным - Мраморное и еще одно море, все в островах, а за ним, посередь всея земли - Средиземное. И на краю того Средиземного моря есть не наша, чужая сторона - Африка. Живут в ней африканцы, люди черные, одни только ладошки светлые. Говорят те люди не по-нашему. И есть в той стороне город Александрия, в котором матрос сам бывал и видел множество разных чудес и диковинок. Солнце там стоит почти посредине неба; печет немилосердно. Зимы не бывает, и африканцы не знают, что такое снег. От жары нестерпимой ходят они в широких и длинных балахонах или просто нагишом, а женщины лица не кажут. Плыть от наших берегов до того африканского города надо никак не меньше двух недель на пароходе.

Когда Егорушка спросил, можно ли доплыть до Африки на отцовском баркасе, матрос рассмеялся:

- Ты лучше не пробуй! Доплыть, конечно, можно, если волной не зальет, но только не нам с тобой. Мы, брат, в полсотне верст от берега заплутаемся. Далече по морю плавать - надо шибко грамотным быть и всю капитанскую науку превзойти. А наш брат, темный человек, случись с капитаном какое несчастье, станет посередь моря и будет думать, в какую сторону по-даться. На ученых капитанов, милый мой, диву даешься, как это они все знают, по-всячески говорить могут и всюду дорогу находят. Вот наш Владимир Петрович - выйдет на мостик, трубка в зубах, усы закручены, скомандует: "Зюйд-вест, один румб к весту, так держать!" Ну, конечно, ответишь: "Есть, так держать!" Около полудня, бывало, вынесет красивый ящик, доста-нет из него такую косую штуку - секстан, посмотрит через нее на солнце, запишет что-то, а потом выйдет из рубки и скажет: "Возьми-ка, брат, на полрубма левее. Так держать". - "Есть, так держать!" И что ж ты, братец мой, выйдем дня через три к берегу, куда надо, словно он видел издалека, куда надо плыть, как от вас до Таганрога! А берегов-то на самом деле с неделю или больше не видишь! Наука, малый, - великое дело! За ученого теперь сто неучей дают.

Ах, эти рассказы! Словно глаза раскрылись с тех пор, как послушал их. Раньше казалось, дальше маленькой хатки на морском берегу нет ничего. И море, и степь, и светлые лиманы, и речка - все создано для хутора, чтоб хуторяне пользовались, чтоб было где рыбачить отцу, а матери полоскать белье, Егорушке же купаться и пускать кораблики; такие же, как те, что стоят у дальнего туманного берега, на котором в ясные дни можно различить церкви и домики города Таганрога. Егорушка и раньше следил, как корабли тихо-тихо ползут к ровной черте между небом и землей, вправо от хаты, и расплываются на ней, словно кусочек соли в воде, но никогда не задумывался, куда они плывут, как не думал, куда пролетела стайка уток с лимана.

Теперь все переменилось.

Есть, оказывается, великий город Александрия и много других городов. Есть Африка. Есть множество чужих, нездешних людей. Есть ученые люди - капитаны, которые все знают. Они превзошли все науки и могут смотреть на солнце. Когда Егорушка пробовал смотреть, - нет, невозможно, слепит и гонит слезы! Капитаны ведут большие корабли в самые далекие моря, где живут чернокожие люди. Уже два раза приходили к Кривой Косе чужие пароходы, похожие на большие железные коробки. Быть может, они из Африки? На них тоже были, наверное, капитаны. Жаль, не посмотрел!

Когда на рейде у Кривой Косы появился большой Корабль, Егорушка решил разглядеть его как следует.

Это был океанский парусник, его привел от Таганрога буксирный пароходик. Егорушка подплыл в отцовской лодке к гиганту и, медленно гребя, стал огибать его корму. Три высокие мачты, укрепленные вантами и штагами, доставали, казалось, до самого неба. Множество снастей, талей, фалов и гафелей превращало небо между мачтами в запутанную сеть. Из трубы на полуюте вилась тонкая струйка дыма. Что-то домашнее было в этой сизой полоске, стлавшейся по палубе.

Огромный корпус, составленный из множества бревен, досок и планок, сбитых, скрепленных, связанных и проконопаченных, залитых смолой, отливавшей морскою синью, кончался спереди наклонной мачтой. А под ней, словно голубь в полете, вытянулся какой-то истукан с девичьим лицом, с прижатыми крыльями.

Вот это корабль! Небось, на таком корабле волна не зальет! Можно доплыть свободно до самой Африки и даже до пахучих далеких островов, про которые рассказывал матрос.

А вот, должно быть, и сам капитан.

На высоких шканцах, облокотившись на поручни, стоял очень чисто одетый, темнолицый, черноволосый человек с золотыми обручами на рукавах и в золотой же с белым верхом фуражке.

Он скучающе разглядывал однообразные низкие берега, прорезанные глубокими балками. В руках он держал что-то зеленое, похожее на крупный боб с задранной кожурой, и лениво откусывал кусочки.

Услышав всплеск воды, человек обернулся, выпрямился, показал ряд больших белых зубов и что-то крикнул Егорушке. Весла в Егорушкиных руках остановились сами. Мальчик замер. Ничего не поняв, он сидел неподвижно. Человек в золотых обручах повторил свое восклицание. Егорушка слышал ясно каждый звук, но опять ничего не понял. Тогда капитан засмеялся, швырнул в воду зеленую кожуру, пошарил в кармане и бросил Егорушке в лодку какую-то денежку. Ударившись о банку, она легла у самых ног, но Егор не поднял ее, заторопился грести и отъехал от корабля. Капитан еще что-то крикнул вслед, но, наверное, он говорил по-африкански. - Егорушка и в этот раз не понял ни слова.

Причалив к берегу, мальчик поднял монетку, которая темнела в лодке под водой, скопившейся на дне. Это была маленькая денежка с головой человека в венке, с непонятными знаками. Что- то обидное показалось Егорушке в этой монетке. Широко размахнувшись, он далеко забросил ее в море.

Еще после рассказов матроса Егорушка решил опять проситься у отца в школу и не отставать, пока не добьется согласия. Отец в последний раз сказал, что грамота рыбака не прокормит, а от дела отучит. "Посмотри-ка, есть ли хоть один грамотный среди рыбаков? Ни одного. А какие рыбаки! Ватажные атаманы, по всему морю известные! Они в почете и славе".

Все это Егорушка слыхал и раньше. Но слышал он от отца и от прочих рыбаков также и иное. Все рыбаки стали жаловаться на плохую жизнь. Как будто все по-прежнему: и рыбы идет не меньше, и рыбаки те же, а жить тяжелей с каждым годом. Сказывали, что цена на рыбу в Москве поднялась, что лучшая в России азовская красная рыба и икра пошли на скорых поездах в чужие страны, а здесь на месте рыбаки получали все меньше и меньше.

Толковали между собой старые ватажники: как же это так получается? Но понять не могли. Должно быть, купцы сговорились. В самом деле, рыбопромышленники с каждым годом сбавляли цену. Рассчитываться стали не деньгами, а товаром с лотков; платили поштучно, как раньше, но цена не прежняя. И завелась еще новая мода: стали подряжать артель за жалованье на всем готовом. Сколько ни поймаешь - получай свои целковые и иди на все четыре стороны. На такую работу шла всякая голытьба, совсем сбивая цену, а настоящие рыбаки сидели без дела.

Да и отец жаловался - не прокормить семью одним рыбачьим делом, как раньше. Семья стала большая. Кроме старших - Михаила, Дуни, Кати и Егорушки, бегали в хате еще двое маленьких- Маруся и Вася, а в зыбке качалась самая младшая - Анюта. Быстро съедали все, что отец ни заработает. А мать разрывалась на части: и с семьей, и с коровой, и на поденщину- стирать белье купцу Козлову, и больных лечила простыми средствами. Платили ей за это натурой - яйцами, сметаной, мукой. Отец все чаще уходил из дому работать пильщиком в Ростов или в Керчь.

Теперь Егорушка хотел сказать отцу, что он, если выучится в школе, поступит на работу, где жалованье деньгами платят, и станет помогать кормить мать и сестренок, - тогда не нужно будет ездить в Керчь, будут деньги купить новый парус и сети.

Как-то осенью отец вернулся пешком, оборванный и грязный. Наталья даже в избу его не пустила, а сразу затопила баню, заставила мыться и собрала отдельно белье.

- Где ты валяешься? Грязь какая - рубаха сама поползет, - ворчала она.

Яков, чистый и подобревший, ужинал, когда Егорушка твердо сказал:

- Батя, что хочешь делай со мной, только отдай в школу. Хочу учиться. Из моих ребят половина уже школу кончают, а я не знаю грамоты. Отдай в школу, я вырасту, тебе буду помогать, на пароход поступлю. Дяденька матрос говорил, что теперь за ученого сто неучей дают.

Дяденька Яков нахмурился, стукнул сына деревянной ложкой по лбу и коротко отрезал:

- Хлебай-ка щи, не трепли языком за едой. Ишь, ученый нашелся!

После ужина, помолившись на икону и поклонившись отцу и матери поясным поклоном, Егорушка стал опять просить:

- Батя, отдай меня в школу! Выучусь, буду тебе и маме помогать.

- Знаем мы этих помощников! Научится - уйдет из дома, и поминай, как звали. Или, как Кирюшка Липатьев, обкрадет хозяина и убежит босячить в Нахичевань. Школа - одно баловство. Господа от нечего делать читают книжки да газеты, а рыбаку грамота ни к чему. Отцы и деды грамоты не знали, а сыты бывали. Я тоже без грамоты справляюсь, кормлю семь ртов. Учись-ка лучше топор да рубанок в руках держать, "ни вернее прокормят. Ты что это стал надоедать? Избаловался без меня! Твое это дело, Наталья! Почему Мишка не прочился в школу ни разу?

Егорушка заплакал.

- Не пустишь?

- Не пущу. Это деньги еще платить за тебя? Вот годика два-три подождем - возьму с собой на зимний промысел. Там веселее, чем в школе!

Сколько раз ни начинал Егорушка разговоры о школе, Яков стоял на своем. И как-то пригрозил:

- Поговори еще! Отдам в мальчишки к помещику. Там тебя научат.

После этой угрозы Егорушка не стал больше просить. Решил: буду учиться сам. Некоторые буквы он уже знал, умел атаманские приказы подписывать по-настоящему - научил приятель Миша Ханьдуков. У него же он выпросил старый букварь и стал тихонько от отца складывать слоги в слова.

Помогали немного ребята. После решительного отцовского отказа Егорушка перестал стыдиться своей неграмотности, а ребята с охотой учили своего атамана, у которого оказался такой несговорчивый и упрямый отец. Читать Егорушка научился легко, писать было труднее: не было бумаги. Ребята и тут выручали, давали иногда листочки. Эти листочки прятал от отца, но матери не стеснялся. Наталья сыну не мешала.

Однажды Егорушка в праздничный день сидел с ребятами на крылечке у школы. Ребята все вместе поправляли его писания. Поднялся спор: ошибка или нет в слове "лодка" буква "т"? Дверь школы раскрылась, и вышла учительница Антонина Михайловна. Ребята спросили у нее, как правильно пишется слово "лодка"... Учительница объяснила; потом, увидев чужого мальчика, спросила, что ему нужно. Егорушка застыдился, не знал, что сказать, а ребята стали наперебой рассказывать, что Егорушка их атаман, хочет научиться писать и читать, а батька в школу не пускает, а он и без школы учится потихоньку от батьки.

Учительница внимательно посмотрела на мальчика. Егорушке недавно исполнилось двенадцать лет. Он был рослым белокурым крепышом с ясными и умными глазами.

- Ты чей, мальчик?

- Седовский. Здешний, с Кривой Косы, из хутора.

- Почему ты не пришел ко мне, не сказал, что отец не пускает тебя учиться?

Егорушка не знал, что ответить.

- Ты очень хочешь учиться?

- Хочу. Мне надо выучиться, чтоб капитаном стать.

Антонина Михайловна улыбнулась.

- Что же, если будешь хорошо учиться, станешь кем хочешь. Ученому везде дорога. Отец твой дома?

- Нет, он поехал на работу в Ростов.

Антонина Михайловна погладила мальчика по голове и сказала:

- Хорошо, поговорю с твоей матерью. А когда вернется отец, скажешь мне, я и с ним потолкую.

Отец вернулся на этот раз неожиданно. В Ростове работа кончилась, плотников рассчитали, а на новую он не стал наниматься, чтобы не пропустить хода сельди.

Два дня Егорушка не мог выбрать свободной минутки, чтобы сказать Антонине Михайловне о приезде отца. Пришлось помогать отцу в починке сетей, потом ездили в море - ставили их.

Утром на третий день он хотел было пойти к учительнице сразу после чая, но за чаем мать обратилась к отцу:

- Надо бы сыночку какие ни на есть чоботы справить, срамно в школу пойти босиком-то.

- Если срамно, пусть и не ходит, - ворчливо, но без сердца ответил отец. - Нам за казаками нечего тянуться. Не велик барин - походит осенью и босиком, а на зиму твои старые валенки для него починю, тебе все равно надо новые заводить. А на какие шиши - сам не знаю!

Яков поставил чашку на блюдечко вверх донышком, положил свой огрызочек сахара и встал.

Егорушка вспыхнул от счастья. Не ослышался ли он? Может, отец про что другое, не про школу сказал? Как только Яков с топором в руках закрыл за собою дверь, Егорушка бросился к матери, обхватил ее шею руками:

- Мамо, родная! Я в школу пойду? Учиться буду? Верно? Скажи!

Наталья Степановна повернула к свету возбужденное лицо Егорушки, сначала улыбнулась и вдруг, неожиданно для самой себя, всхлипнула.

- Мамо, мамо, что ты плачешь? Не пустил?

В уголках глаз матери показались две блестящие росинки. Одна упала на ухо Егорушке, другую мать подобрала краем платка и открыла влажные глаза. Серые, еще молодые, они ласково глядели на сына. Преждевременные скорбные морщины у уголков рта стали расправляться, мать улыбнулась и заговорила ласково, как всегда в минуты волнений по-украински:

- Пустыв. Вин же тоби не ворог. А як я переказала ти ричи про науку, ще вела учительша Антонина Михайловна, то вин зовсим перечить не став.

- Що ж ты плачешь, мамо?

- Та що-сь, сынок, зажурылася. Думка пришла, ще буде, як пидешь на чужу сторонку, зивьешь соби гниздо в чужим далеким краю, - и не побачу тебе вовик.

- Ни, мамо, не бийсь! Кажу тоби - вернусь до тебе капитаном. Буду плаваты аж до четвертого моря, буду вам с батькой помогаты та подаруньки з самой заморской Африки возыты!

Наталья Степановна рассмеялась и, прижав сына к груди, поцеловала.

- Ах ты, мий капитану! Та ты... ж у мене золотко! Добре. Зробимо так. Понесу я яичок Левонтию Степановичу та попрошу щоб вин до головок от старых моих черевикив яки ни на есть голенища пришив. Та и будуть тоби чоботы до школы ходыты!