Родственник свирепого тираннозавра был менее метра ростом

Представлен практически полный скелет австралопитека

В Сибири нашли голову волка, жившего в ледниковый период

Вымирание мамонтов ускорили болезни и патологии скелетной системы

Открыт новый вид древних «кошек», которые были крупнее белых медведей

Лежавшие 140 лет на музейной полке окаменелости оказались неизвестным видом древней рептилии

Динозавр, который выглядит как скульптура


НОВОСТИ    БИБЛИОТЕКА    ССЫЛКИ    О САЙТЕ


предыдущая главасодержаниеследующая глава

Путь к северу (Нина Гаген-Торн)


Гаген-Торн Нина Ивановна. Родилась в Петербурге в 1900 г. Одна из старейших советских этнографов, кандидат исторических наук. После окончания Института народов Севера много работала в экспедициях, занималась изучением народов Севера, народов Поволжья, а в последующие годы - русских в Сибири. Автор более чем 50 научных работ и двух книг, в том числе книги о профессоре Л. Я. Штернберге, основоположнике советской этнографической школы. Высокую оценку заслужила поэма Н. И. Гаген-Торн о юности М. В. Ломоносова. Последние годы, до того как резко ослабло зрение, Нина Ивановна работала над книгой по истории советской этнографии, писала и пишет воспоминания, отрывок из которых здесь и приводится. Живет в Ленинграде.

Начало пути

Перед отправкой на практику профессор В. Г. Богораз проводил общее собрание студентов. Профессор был толст и подвижен, как мяч. Розовый череп его сиял в белой опушке волос. Водянисто-голубые насмешливые глаза озорно блестели. "Поехать смогут многие. Денег отпущено маловато, но у нас появился вот этот обменный фонд: удалось достать из бывшего дворцового ведомства. - Он ткнул пальцем в груду красных фраков, лежащих на помосте. - Красное сукно необходимо для отделки национальной одежды по всему Северу... Подарите полосу красного сукна - и будете желанным гостем. А теперь подходите к Сереже, проверьте, кто куда записан, и распишитесь в получении фраков".

- Владимир Германович, я не записана. Запишите меня в Лапландию! Я очень хочу в Лапландию.

- А где вы раньше были? - спросил профессор.

- Я думала, эта практика для старших курсов.

- Все хотят экзотики, всем нужен Север! Этнографией можно заниматься всюду, - пылко сказал профессор. - За углом, на канале, стоит баржа с горшками - это тоже этнография.

- Горшки сделаны на гончарном круге, о налепе хозяин ничего не знает, - ответила я.

- А вы-таки спрашивали? - усмехнулся профессор. - За это запиши ее в Лапландию, Сережа. Но кажется, кто-то уже едет туда?

- Лиза Орлова и Федя Физик, - ответил секретарь Стебницкий, поднимая лохматую голову.

- "М" и "Ж" уже есть. Как бы еще одно "Ж" не осложнило работу, - пробормотал профессор. - Как с деньгами? - спросил он громко.

- Остался один червонец и красный фрак. Не надо было опаздывать.

- А литеры есть?

- Бесплатные литеры по всему Союзу, - гордо ответил Стебницкий.

- Тогда, значит, еду!

Худой и высокий профессор Штернберг, декан, поднялся на помост. Посмотрел список:

- Вы их кидаете на практику, как в воду щенят, - тихо сказал он, покачивая головой.

- Сильных так и отбирают, - усмехнулся Богораз. - Те, кому быть этнографом, научатся, остальные отсеются. Нужны нам кисейные барышни обоего пола?

- Не нужны, - кивнул Штернберг. Так я попала на практику...

- А в чем, дочка, твоя практика будет? - спросил в вагоне седой длиннобородый старик.

"Начинается! - подумала я. - Как объяснить этому старику свою задачу?"

- Видите ли, дедушка, я изучаю, где да как люди живут, какие у них обычаи, порядки, житье.

- Так, а пошто ты это изучаешь?

- Чтобы люди знали и в книгах написали, где худо, где хорошо живут.

- Хорошо там, где нас нет, это уже известно, - сказал старик.

- А вдруг мы там и окажемся? - улыбнулась я.

- Ну ладно! - согласился старик, отрезая ломти семги. - Угощайся-ка семушкой, детушка!

- А вы пирожки мои кушайте, пожалуйста, - сказала я.

- Пирожки чать не твои, а матушкины, не ты стряпала, - шутил старик, - а семушка - моеловная.

- Вы рыбак? Помор?

- Поморянин.

- Откуда?

- С Колы. Про Колу слыхивала?

- Как же, около Мурманска поселок.

- Не Кола коло Мурманска, а Мурманск коло Колы ставлен, - строго сказал старик. - Кола из веков стоит, еще ковда, может, и Москвы не было.

- А вы, дедушка, откуда это знаете?

- Помним. От Господина Великого Новгорода сюда люди набегали. С норвежанами здесь торги велись. От дедов-прадедов знаем. В церкви у нас и книга была счисления лет, где писано, ковда Кола стала и ковда церковь ставлена и грамоты жалованы от царя Ивана Васильевича... Слыхали про такого царя? Грозным прозывался...

- Где же эта грамота, дедушка? И сейчас в церкви?

- Англичане увезли, книги и грамоты. Англичане у нас были. Не в Досюльные годы-то, нет, теперь приходили. Церкву все рисовали да на карточку снимали, а книги, бают, увезли. Да ты гости к нам в Колу, там те все обскажут.

Молодой этнограф Нина Гаген-Торн
Молодой этнограф Нина Гаген-Торн

- А песни у вас старинные есть?

- Песням как не быть, где люди, там и песни живут.

- Я приеду обязательно! Как вас зовут, дедушка?

- Морей Иванович, а прозвище Шаньгин. Песни лучше всех моя старуха знат. Она как заведет были-небывальщины - не переслушать! С Зимнего берега она, с Золотницы; там место певчее, поют постатейно и старину хранят. Я как на Новую Землю ходил, все с золотничанами, с жениной родней зимовал. У них старик был - ну, старик! Его с собой для утехи зимовать брали. Зверовать он стар, не неволят, а долю дают: старины сказывай, песни выпевай. Без этого на зимовке нельзя. Заскучат какой парень - тут цинга и привалится. Как она заманиват, знаете? Девушкой прикинется, в губы целовать начнет - лежи не вставай! А рот в крови. Сон нападат. Поддался парень - и сгинул. Тут надо: распотешил бы кто! Про то и держат сказителей!

- Вот так способ лечения цинги, - усмехнулась я.

- Ты, дочка, не зимовала, так не перечь! Человек без песни - что птица без крыльев... или уха без соли, - усмехнулся старик. - Где люди, там и песни. Гости к нам в Колу, увидишь.

Он сошел на станции Кола, а я доехала до Мурманска. Мурманск в те времена был двухэтажным бревенчатым городом с немощеными улицами. Он кипел, как живорыбный садок, заезжими людьми. Облстрой, Облисполком, Облжелдор - пестрели названия на домах. А улицы были без названий. Я разыскала отдел культуры, записалась и решила, что успею съездить в Колу.

В Колу

Я сошла с железнодорожного пути, будто переступила в другое время - в стародавние годы.

Застыли на берегу светлого залива большие бревенчатые дома-хоромы из кондового леса. У одних - окна в два ряда, один над другим, у других - в один ряд, высоко над землей. Распахнуты узорные ставни. Сбоку крыльцо, широкий бревенчатый въезд. Двор - под одну крышу с жильем. Торчат над крышами деревянные конские или птичьи головы.

Не тесня друг друга, просторно, стоят усадьбы. Вокруг - ряды кольев; шипит ветер, покачивая на них сети.

Как вожак среди стада, на пригорке - колоколенка. Церквушка невелика. Темные бревна в многоугольных перекрещениях; в куполах - многошатровая крыша. Резная галерейка ведет на высокую звонницу. За церквушкой - вода. Церквушка улыбается воде и небу, словно родилась от них, выросла, и стоит радуется тишине... Черные карбасы и высокие с резными носами йолы стояли на воде. Вода так тиха, что отражались в ней и карбасы, и церквушка, и хоромы, и дальние горы, и розовые, предвечерние облака.

Вдоль по улице шла-плыла статная девушка в длинной темной одежде: несла на плечах коромысло с ведрами, полными воды, они - не шелохнутся. Может, она тоже - только отражение?

Я пошла, твердо ступая по каменистой земле. Точно погрузилась в подводный мир стеклянной прозрачности. Передвинулась машина времени, и я попала в семнадцатый век, или просто пригрезилась сказка? В зарю уплывала многоярусная, многошатровая церквушка.

Поправив наплечные ремни рюкзака, я посмотрела на ближайший дом: в нем отодвинулось боковое окошечко. Высунулась старушка в темном повойнике:

- Кого тебе, умница? - спросила, прищуривая светлые глаза.

- Морей Иванович где живет? Скажите, пожалуйста.

- А к нему и попала, голубка, - улыбнулась старушка, - проходи в хоромы-те: не заперто.

Я поднялась на высокое крыльцо и шагнула в сени. На пороге хозяйка улыбалась:

- Ты, что ли, песни собираешь? - спросила она. - Старик-от сказывал. Ну, проходи, проходи. Просим милости.

Я перешагнула порог. Золотистые лики икон глянули из большого угла. Хлебным теплом дохнула печь. У окон белели лавки.

- Морей Иванович, значит, про меня рассказывал? - спросила я.

- Сказывал, сказывал.

- А вы жена его?

- Она самая.

- Мне он про вас рассказывал, только как звать - не сказал.

- Зовут меня Марфа, величают Олсуфьевна, - отвечала хозяйка, - а твое как имячко?

- Нина.

- Ну, разболокайся, Нинушка, разболокайся, садись, моя дочушка. Пословица сказывает: прежде напой, накорми, тогда - спрашивай.

Марфа Олсуфьевна поправила сухими, тонкими руками темный платок на повойнике, сняла с толбчика возле печи большой белый самовар, неторопливо надела трубу. Собирая на стол, стала рассказывать:

- Старик-от мой вернулся из Питера, сказывал: стретилась девушка, сама бойка-баска, про песни спрашиват. К нам гостевать собирается. Ну, говорю, гость в дому - серебро, песня - золото.

- Марфа Олсуфьевна! Ваши песни слушать хочу. Морей Иванович говорил, какая вы песельница.

- Хвастат! Смолоду певала, а теперь уж што.

- А старины знаете?

- Это знаю; у нас в роду старины все сказывают.

- А мне скажете?

- Там поглядим, как управимся. Скоро старик вернется, семушки принесет, уху варить станем. Садись гостевать, девушка.

Поставила на стол самовар, вытерла полотенцем толстые, с синим краем чашки.

- С Норвеги чашки привезены, - сказала она, заметив, что я их рассматриваю. - Свекор-батюшка в Норвегу каждый год йолы водил, с Норвеги что привозил. Норвежане ему знакомы были: как на Колу прибегут с кораблям, у нас стояли.

- А почему норвежцы сюда приезжали?

- Исстари торги у них с Колой. У нас семгу берут, олений да беличий мех, нам сукна везут, снасти... На том Кола стоит - торги заводить. Еще с Господина Великого Новгорода мужики сюда торговать прибегали с Норвегою. Ты про Садка слыхивала?

- Ну, слышала! Да вы расскажите!

- Дай срок, скажу. - Хозяйка налила чаю мне и себе, подвинула пирог с рыбой и блюдце с мелко крошенным сахаром.

- Вы исконние, здешние?

- Старик мой здешнего коренью, а я с Зимнего берега, с Золотницы.

Марфа Олсуфьевна из-за самовара разглядывала меня. Я слегка стеснялась, давая себя рассмотреть. "Пусть, пусть, - думала я, - надо привыкать. Профессор Штернберг говорил: лучший способ приобрести доверие - показывать себя. Насмотрятся - сами начнут рассказывать". Марфа Олсуфьевна спросила:

- А вы чьих будете? Родители живы ли?

- Живы родители, в Петрограде живут, я с ними. В институте учусь. Сюда, на Мурман, нас, трех студентов, на практику послали.

- Как же отпустила тебя матерь, таку молоденьку?

- Я вовсе не такая молоденькая, мне уж двадцать первый год! Кто меня удержать может? - задорно сказала я.

Марфа Олсуфьевна засмеялась, но посмотрела укоризненно:

- Матерь всегда удержать может. Вон у меня сыны вовсе большие мужики, а скажу - удержатся. Один женатый, отделен, а из материнского послушания все одно не выходит. А ты ишь какая выросла, выискалась!

Я покраснела и в ту же минуту поняла: эта краска, ребячливая беспомощность сделали больше, чем любой обдуманный прием: завоевали доверие.

С потеплевшими глазами хозяйка села к окну.

- Ну, - сказала она, - коли хошь, слушай, спою тебе старину. Она протянула руку, взяла начатую вязать сеть, сделала несколько

быстрых движений челночком, потом подняла голову, поглядела на окно и запела. Пела негромко: "Жила-была чесна вдова Мамельфа Тимофеевна..." Дальше в песне говорилось, как стал собираться сын ее на богатырские подвиги, стал на колени, просил материнского благословения. Не благословила сына ехать Мамельфа Тимофеевна. И опять стал на колени сын, в землю поклонился.

- Вишь, - прервала пение Марфа Олсуфьевна, - богатыри у матери спрашиваются, а ты говоришь! Материнско благословение - сила.

Олсуфьевна сидела, прислонясь к наличнику окна. Прямой, сухощавый очерк ее лица темнел в закатном огне. Словно пела про сестру - вдову Мамельфу Тимофеевну: собирает сына, наставляет молодецкую силу с мудрой материнской строгостью. Стоит сын: большой, удалой, озорной, а не смеет поперечить матери.

И я догадалась: всегда так было - сидела мудрая женщина в доме, держала в руках ключи или прялку. Не пряжу, а долгую нить памяти своего народа плела. Приходят к ней сыновья, разудалые, буйные, становятся на колени, просят благословения. Кто просил - получал, тот и путь находил.

Отворилась дверь, тихо вошли две женщины. Перекрестились, молча поклонились образам и хозяйке, сели на лавку. Марфа Олсуфьевна кивнула и продолжала вести сказ.

Пришли еще люди. Седой старик на лавку сел, положил локти на колени. Две девушки сидели, подняв лица. У женщины - мальчик, посапывая, стоял между колен.

Я хотела записывать песню, но поняла, что это невозможно. Запись нужна потом, после первого раза.

Становилось синее в избе. Опять отворилась дверь, вошел Морей Иванович и с ним какой-то чернобородый, носатый мужик.

- Пришел? - прервала пение хозяйка. - Да и гостя хорошего привел! Милости просим! Здравствуй, Герман Михайлович!

- Здравствуйте, Марфа Олсуфьевна, - ответил чернобородый, - да ты пой, не обрывай песню.

- Я, почитай, кончила. Надо ужин собирать. Гостя баснями не кормят... При огне я рассмотрела чернобородого Германа. Он был кряжист, невысок, одет в серую куртку, темные брюки. Крутой тонкий нос оседлан очками. Черная борода прятала нижнюю часть лица и делала его старше, но глаза из очков смотрели по-детски: серьезно и доверчиво.

Он говорил, как помор, но в гибких интонациях голоса чувствовалась возможность другой речи.

- Давайте знакомиться, заезжая гостенька, - сказал он, протягивая мне руку и рассматривая меня с веселым интересом. - Крепс, Герман Креп. Вы из Петрограда пожаловали?

- Да, - отвечала я, называя себя и охотно поддаваясь дружескому интересу Крепса. - Из Петрограда на практику. Я из Географического института.

- Так, так! Еще одна экспедиция? Скоро здесь будет на каждого лопаря по исследователю, но это хорошо! Вы на каком факультете?

- Этнограф. А вы что делаете?

- Быка вожу по Мурману.

- То есть как это возите?

- Очень просто: в вагоне. Три четверти вагона - под быка, четверть - под меня, так и живем.

- Но куда же и зачем вы его возите?

- На коровьи свадьбы. Бык один на всю Мурманскую дорогу. Несколько лет назад по всему Мурману ни одной коровы не было. Я - агроном. Вопросами животноводства, как и всем здесь, до сих пор занималась железная дорога. Я ведаю животноводством. Приходится самому возить быка, лечить коров, читать лекции, изучать и гербаризировать флору для выяснения возможностей животноводства и его кормовой базы... И еще многое другое. До войны это был совершенно дикий край. Война выдвинула необходимость Мурманского порта и постройку железной дороги. Но только после революции, когда прогнали англичан, оккупировавших край, его стали изучать и осваивать.

По мере того как он говорил, отпадал поморский акцент, зазвучала привычная питерская речь.

- Вы из Петрограда? - спросила я.

- Был когда-то. Теперь лопарем стал. Хорошо здесь: места нетронутые, птицы непуганые, звери неловленые, люди непорченые. "Край непуганых птиц" - читали у Пришвина?

- Ишь, Герман Михайлович места наши нахваливат... Садитесь к столу-то! - сказала хозяйка.

- Свои места хвалить нечего, - усмехнулся Герман Крепс, пропуская меня на лавку.

- Вы не любите Петроград? - удивилась я. Герман покрутил бороду и усмехнулся, блеснув очками:

- Ну, пожалуй, люблю. Но жить в каменном мешке не могу: ни неба над головой, ни земли под ногами, ни мыслей в голове... Тянет Север. Говорят, этим заболевают, любовью к Северу.

- Интересная болезнь, возможно, и я заболею. Похоже - уже.

В Мурманске

Федя Физик мерил Мурманск длинными ногами. Был в Облисполкоме, в ОблОНО, в Главрыбе, в Севрыбе, в Севпорту, но везде отвечали: "Экспедиций тут много, а которая где останавливается - не интересуемся". Федя шел к вокзалу по будущей улице, утомленно спотыкаясь о корни: Лиза с вещами ожидала его на вокзале.

Чернобородый, крепкий человек сквозь очки посмотрел на него и сказал:

- Не вы ли, часом, товарищ Физик?

- Да, - отвечал удивленный Федя. - Я - Физик.

- Прекрасно! - сказал чернобородый. - Идемте скорее есть уху и копченого палтуса!

- Почему есть уху? - удивился Федя.

- И палтуса. Обратите внимание на палтуса. Нина велела поторопить вас.

- А где же она?

- На докладе в Облисполкоме.

- Я должен вернуться на вокзал - там сидит Орлова.

- Нет, Елизавета Порфирьевна не сидит на вокзале, а следит, чтобы не перекипела уха. Бык спит и не помешает.

- Какой бык?

- Холмогорской породы, который живет со мной в вагоне, где Елизавета Порфирьевна варит уху.

- Почему же Елизавета Порфирьевна варит уху в вагоне у быка?

- Потому что Нина встречала два петроградских поезда, третий просила встретить меня, так как пошла в Облисполком. Но я опоздал, вы уже ушли. Я забрал Елизавету Порфирьевну к себе в вагон и кинулся за вами, поручив ей уху... Мурманск невелик, человека отыскать можно: своевременно или несколько позже...

- Печурка эта, под названием "буржуйка", служит преисправно, - говорил Крепс, запуская еще порцию рыбы в кастрюлю. - Уха должна быть тройной системы: первая порция - ерш, рыба - собаке. Вторая - окуни - употребляется для концентрации навара и тоже идет собаке. Третья - хариус или кумжа - опускаются в последний момент - на еду.

Лиза смеялась. Ровные белые зубы, стекляшки очков, отлив на гладко зачесанной толстой косе - все отсвечивало розовым от танцующих в печке огоньков. Горбоносый хозяин говорил так, будто они век были знакомы.

- Как ты успела со всеми познакомиться, Нина? - удивилась Лиза.

- Узнать недолго. Ехали вместе с Мореем Ивановичем, помором. Он пригласил к себе в Колу. Записала былины и встретилась с этим джентльменом, - улыбнулась я Крепсу. - Что у вас? Фотопринадлежности привезли?

- Да. - Лиза указала на рюкзак, откуда торчали желтые ножки штатива. - С деньгами хуже. Сережа больше достать не мог.

- Не велика штука - деньги, проживете и так, - сказал Крепс, разливая уху, - рыбки на всех хватит. Каков ваш маршрут?

- Хотим с вами посоветоваться, Герман, в Облисполкоме мне говорили, что лопари сейчас откочевали на лето на реку Воронью.

Крепс достал из ящика карту.

- Вот Воронья. По ее течению лопари со стадами идут к морю. Олени гнуса не выдерживают, а у моря его нет.

- Как добраться? - наклонилась над картой Лиза.

- На боте "Областьрыба" до Гаврилова, там поморское стойбище и фактория. А повыше, на Вороньей, лопари ловят семгу.

- Это действительно самое разумное, - Лиза оглядела всех.

- Вы обе, кажется, готовы сегодня плыть на Воронью, - улыбнулся Федя.

- Если бы вы знали, как интересно было в Коле!

- Поморы достойный народ, - кивнул бородой Крепс, - крепкий народ. Это вам не рязанские или тамбовские мужички, эти век шапки ни перед кем не ломали, крепостного права не знали, от новгородских ушкуйников их корень.

- Ну вот, ну вот! А в Гаврилове и поморы, и лопари, - сказала я.

Гаврилово

Председатель обрадовался вдруг появившемуся развлечению: трое незнакомых из Питера! Радостно сел за стол, усадил нас, бумажки рассматривал:

- Так-так... Оказать содействие? Окажем! Дело хорошее, гостите, гостите... Я городским людям рад: помогут революционной сознательностью. Поселю вас к Бушуевым: люди семейные. Хозяйка хорошая, самостоятельная женщина... И светелка порожняя есть. Да вон, - председатель глянул в окно, - бушуевский зуек идет. Олешка! Иди сюда!

В комнату вошел синеглазый худенький мальчик лет десяти.

- Веди к матери. Постояльцы, мол, к вам. В светелке им знатно, и вам не помеха. Ну-к што? Идите!

Олеша оглядел нас задумчивыми синими глазами и улыбнулся:

- Давайте вешши ташшить помогу. - Он взял у Лизы мешок, из которого торчала тренога фотоаппарата.

- Вы чьих? - спросил Олеша на улице.

- Питерские, - весело отвечала я. - А ты чей, мы знаем.

- А ну?

- Бушуевский. Алексей Петрович Бушуев, так?

- Правильно, - удивился Олеша. - Как ты догадалась?

- Слово такое знаю! Пошепчу и каждого человека насквозь вижу, - шутила я. - Хочешь, про тебя все расскажу?

- А ну!

- Лет тебе десять. С отцом тебя мать в море не пускает, балует; любишь ты книжки читать да рисовать, значит, нам родней приходишься! Мы читать, писать да рисовать мастера.

- Как ты знаешь, что я книжки люблю?

- А что у тебя за пазухой?

- Ну книжка!

- То-то! А это? - Я указала на чернильное пятно и след цветного карандаша на рубашке. - Ты, брат, не отпирайся, я все знаю!

Олеша засмеялся и покачал головой.

- Прытка девка!

- От меня не спрячешь! Лучше сам все рассказывай.

- Чо ж тебе сказывать?

- Про все, что знаешь. Ты мне - я тебе. Ладно?

- А ты про чо сказывать будешь?

- Про Питер, про города, про всяких людей и про зверей.

- О-о, поди хвасташь?

- Ну сам увидишь. А сейчас скажи, как твою маму звать?

- Онисьей Романовной. Да ты баяла, сама знашь, как человека звать, почто спрашивашь? - лукаво спросил Олеша.

Онисья Романовна встретила нас приветливо:

- Ну-к что? Живите! Светелка пустая стоит. Только вот ни лечь, ни сесть там не на что: ни кроватей, ни лавок, ни стола. Постели-то я дам.

- Спасибо, да мы как-нибудь... у нас с собой одеяла, на полу устроимся, нам надо лопарей дождаться.

- Живите, сколько поживется, - сказала она приветливо.

Положив вещи, мы пошли осмотреть поселок. Был он невелик: казенная лавка, где выдавали пайки рыбакам, склады для трески, салотопная - для выпарки жира из тресковой печени, несколько громоздких срубов, где жили рыбаки. Немногочисленные дома постоянных жителей. Дошли до реки Вороньей, куда должны были прикочевать лопари. В лавку сведения о нас еще не поступили. Со следующим ботом должны были прислать наш хлебный паек, но когда прибудет этот бот - неизвестно. У нас только остаток привезенных из Мурманска сухарей. Решили - будем питаться грибами, их много...

На третий день туман вышел из океана и захватил землю. Он был так густ, что казалось, бушуевская светелка плавает в нем, как поплавок.

- Три дня, - мрачно сказала Лиза, - три дня уже, как мы приехали, а видим только туман в огромном количестве, в меньшем - скалы и в минимальном - поморов. Хотела бы я знать, когда же приедут лопари?! Безделье угнетает.

- И бескормица тоже, - согласилась я. - Хотела бы я знать, когда же прибудут наши пайки? Сухари уже кончились.

- Обошлись бы и грибами, если бы дело делали, - сурово ответила Лиза.

- А вы пошто трешинку не берете? - спросил Олеша, поднимая голову от тетрадки. О нем мы забыли, так тихо сидел он в светлице, раскрашивая Федиными красками срисованный с журнала пароход. Лежа на животе, высунув язык, он с утра рисовал и красил - первый раз в жизни увидел акварельные краски.

- Как же нам рыбу брать, Алексей Петрович, когда у нас на это денег нет? Только что паек выкупить, - сказал Федя.

Олеша засмеялся:

- Нешто за рыбу деньги платят?

- То есть как же без денег?

- Да как йолы пристанут, подойдите - вам каждый трешину даст! Нешто могут человеку не дать? Товда рыба ловиться не станет. Так ведется: пристает рыбак и, кто стренется, дает рыбину. Вы бы давно про рыбину-то сказали, - укорил Олеша, - я думал, вы рыбу не едите!

Он вышел из светелки и с грохотом побежал по ступенькам.

- Интересный народ поморы, - сказала я. - Стоит все-таки заняться ими.

- Но мы приехали с другим заданием, Нина, - с упреком сказал Федя.

- Ну до чего же я несознательна! - сказала, отворяя дверь, Онисья Романовна. - Как это не догадалась рыбы предложить! Ведь уха наварена, на всех хватит. Пойдемте, пойдемте, милости прошу ужинать.

На другой день, когда рыбаки возвращались с лова, я села на берегу. Стройная, просмоленная йола с высоко поднятым носом, сложив парус, скользнула к берегу. Парень выпрыгнул на камни, подтянул канат и закрепил его.

Старик с вспененной, кудрявой бородой подвязывал паруса и смотрел на меня светлыми глазами.

- Здравствуйте! - сказала я. - Не знаю, как полагается говорить, когда люди с лова вернулись.

- Как ни скажи, все ладно, дочка, коли от сердца скажешь, - дружелюбно ответил старик. - Возьми-ка рыбину на уху. Вот с печенкой, мы еще не пластовали. А печень трескова больно сладка в ухе. Едала ты трескову печенку свежую, чужаниночка?

- Нет.

- Ну, бери на добро здоровье! Сейчас пластовать станем.

- Скажите, пожалуйста, почему первому встречному всегда дают рыбину? - спросила я.

- А как же? Кого стренешь - надо дать: тебе бог послал, и ты дай, а то море осердится, - убежденно сказал старик.

- Ну, спасибо, дедушка...

Олеша и Борис Иванович

- Ты скажи мне: конь-от, он какой ростом? Как собака, как олень аль поболе? - Олеша поднял на меня синие глаза.

- Ты разве никогда не видел коня, Алешенька?

- На картинках видел, а живого не видывал. Смотрю когда на оленей и думаю: ужели он больше? Он страшный? Как медведь?

- Почему страшный? Ты же видел на картинках! На конях работают, пашут землю.

- Видал-ак, - задумчиво протянул Олеша. - Я вьявь поглядел бы и коня, и как хлеб сеют...

- Ты отсюда не выезжал?

- В Териберку ездил. Корову я там видал, - оживился Олеша. - Така больша, рога таки толстушши! - Он надул губы, руками показывая толщину и тяжесть коровьих рогов.

- Там я и молоко пил коровье... Сладко!

- Ты тут родился, Олеша?

- Не, я по третьему году был, как тятя хоромы здесь поставил. С Онеги мы... Ране он с другим онежаном летовать сюда ходил, а потом хоромы поставил и нас совсем перевел. Я Онегу-то не помню... Только море да камни, чайки да олешки.

Я забавлялась, рассматривая Олешу: русский мальчик не знает ни коня, ни земли, ни телеги... Море - вместо поля. Как странно, подумала я.

- Олеша, а яблоки ты видел?

- Сушеные? - живо сказал Олеша. - Я и яблоки и изюм ел.

- Нет, живые, румяные яблоки, они висят на деревьях, их так много, что ветки гнутся...

Олеша засмеялся.

- Эдак в песни поют только:

   ...Яблочко румяное,
   Дочушка желанная.

В песнях и про виноградье красно-зеленое поют, а како оно? Растет, бают, завиваясь, как хмель, а я хмеля не видывал. Тут у нас Борис как начнет старины сказывать, всяко насказыват: про сады, про дубы, про Киев-град да про князя Володимира, как заиграют песню, все припеват: "...виноградье красно-зеленое".

- Сведи меня к нему, Алеша!

- Ну-к што-ж! Пойдем!

Олеша поправил поясок на рубашке и степенно повел меня улицей к конторе Облрыбы.

На дверях висел замок.

Олеша вошел в соседнее здание. Там стояли котлы, тянулись чугунные трубы. Лесенка вела на галерейку.

- Борис Иваныч! - крикнул Олеша.

- Ту-ут! - ответили сверху. Над перилами галерейки наклонились худые плечи и острое худощавое лицо с небольшой бородкой.

- Вот я!

- Тут тя питерка спрашиват, - сказал Олеша, - выдь на низ!

- Пошто я питерке занадобился? - хмуро спросили сверху.

- Простите, что беспокою вас, Борис Иванович! - сказала я, выступая в полосу света. - Я студентка, работаю по изучению здешнего края. Очень бы хотела побеседовать с вами.

- Ну, добро, - ласковее ответил голос, - подождите - иду! Деревяшка застучала по галерейке, потом по лестнице. Сухонькая, небольшая фигурка, одетая в черную, длинную блузу под ремешком, быстро спустилась.

Борис Иванович подошел, глянул, протянул мне руку. Посмотрел на меня твердыми небольшими глазами в мохнатых бровях. Кости лица обтягивала обветренная темная кожа. Бородка оставляла открытой подвижную губу. Спросил:

- Вы что, рыбоведению обучаетесь? Или по экономике?

- Нет, - призналась я, - занимаюсь я вовсе пустяками - записываю песни, сказки, старые старины, новые новины, добрым людям на утешенье, себе на поученье.

Борис Иванович засмеялся. Потеплели глаза.

- А-а, ну это особ стать. Этим я тоже грешен. Тогда подождите мало время, я тут покончу, да ко мне домой пойдем, побеседуем. Не сочтите за труд, подождите, я сейчас.

Постукивая деревяшкой, Борис Иванович шел впереди, я шла за ним, положив руку на худенькое плечо Олеши. Лесенка из сеней вела в светелку. Мы поднялись. Борис Иванович распахнул дверь.

Я остановилась изумленная: широкое окно сияло лазоревым наличником. За ним блестели серебряные океанские дали, а на фоне их покачивалось привешенное на веревочке к оконному наличнику резное суденышко. Оно было так искусно вырезано и оснащено, что, казалось, приплыло сюда из океана, чудом не увеличившись, и повисло на окне. По бокам его покачивались на таких же шнурочках резанные из тонких стружек птицы. Одна, распустив разноцветный хвост, повернула голову к морю; другая, с девичьим лицом и в высокой короне, смотрела в комнату, сложив на груди ярко-синие крылья. На столе стояли рогатые фигурки оленьчиков, резанные из кости, и такая же резная шкатулка.

Узкая койка у стены была застелена узорным рядном. На бревенчатых стенах висели фотографии: сморщенная старушка в повойнике и темном платке смотрела большими глазами; какой-то норвежский городок с чистыми домиками и судами у пристани; осанистый старик с раздвоенной бородой. В углу стоял деревянный шкафик, ярко раскрашенный птицами, цветами и травами.

Хозяин выдвинул из-за стола табуреты, предлагая садиться, а сам стал, прислонясь к окну, рассматривать меня.

- Борис Иванович! - доверчиво сказала я, поднимая глаза. - Если бы вы знали, как мне интересно жить на свете! Войдешь в комнату к незнакомому человеку, посмотришь: как интересно!

- Любопытствуете к жизни? - усмехнулся Борис Иванович.

- Любопытствую! Нет, пожалуй, больше, чем любопытствую: хочется полюбоваться - откуда это так много в жизни прекрасного?

- А с непрекрасным как быть? - хмурясь спросил Борис Иванович. Он сжал губы. - Со скверною как?

- Ну, - удивилась я, - мне кажется, оно просто от недоразумения. Хорошего же все хотят! Я думаю, прекрасное должно все расти и расти на земле.

- Что же вы глядеть думаете и чего ищете?

- Приехала из Питера изучать лопарей. Но лопарей пока нет, а интересного кругом много! В Коле я будто в сказку попала. Пела там старины Марфа Олсуфьевна Шаньгина...

- Про Шаньгину я наслышан, - кивнул головой Борис Иванович, - наслышан: женка память имеет твердую и голос хороший. Но сам ее не слыхал. Учился у другой великой души женщины, - он указал тонким сухим пальцем фотографию на стене, - Мария Дмитриевна Кривополенова. Мастерица была и утешительница.

- Так вы близко знали Кривополенову?

- Знавал. Я с детства любитель был песен. Как потерял я ногу, она и говорит: "Калека ты, Борис, теперь не работник. Самое тебе дело петь - людям на потеху, себе на усладу, старине на прославление. Ты запоминай-ка". И стала с голосу учить. Песни хранят старину, тем и важны они. - Борис Иванович кивнул головой. Сел, положив на стол руки. - Слушайте, когда так:

   Во Таульи, во городе 
   Во Тауль во хорошеем - 
   Поизволил наш царь-государь, 
   Да царь Иван Васильевич,
   Он поизволил жонитися. 
   Да не у нас, не у нас на Руси, 
   Да не у нас во каменной Москве, 
   Да у царя во Большой Орде 
   Кострюка, сына Демрюковича, 
   Да у него на родной сестре 
   Да на Марии Демрюковне...

Пел Борис Иванович негромко, протяжно и однотонно, широко открывая рот и покачивая седоватой головой.

Сначала я усомнилась даже - пение ли это? Но чем дольше он пел, тем яснее выступали Москва, царские палаты, звенели свадебные чаши.

Глаза Бориса Ивановича смотрели вдаль, будто изумляясь встающим воспоминаниям. В однообразном ритме, в троекратной повторности нарастала многократность передачи, отложились переживания многих человеческих душ. Песня несла слова, как река раковины: с мерным, повторяющимся рокотом. Я слушала, держа карандаш.

- Я бы очень хотела про Кострюка записать. Может, вы продиктуете?

- Могу... Могу и сам записать...

- Я боюсь, Борис Иванович, что вы запишете слишком грамотно, - засмеялась я.

- Запишу, сколь обучен, - нахмурился Борис Иванович.

- Ну да, а надо не так, как мы с вами грамматике обучены, а как слышится, тогда остается говор. Вы знаете, что в разных местах говорят различно. С говора записанная песня скажет, откуда она пришла, это ключик к ее истории.

- Понимаю, - кивнул Борис Иванович, - для того и в трубу записывают?

- Борис Иванович, ты спой ей про виноградье. Вишь, мы не знам, како виноградье, а поем! - вдруг сказал Олеша. Он тихо сидел на порожке.

Борис Иванович погладил бородку и запел:

   Виноградье красно-зелено 
   Да ишшо кто такой стучит, 
   Да во светых-то вечерах? 
   Да во светых-то вечерах 
   Да виноградчица стучит. 
   Да ишшо спрашиват ребята 
   Да господина во дворах 
   Да ишшо около двора, 
   Да все трава, да мурава 
   Да цветы лазуревы... 

Олеша смотрел расширенными глазами: казалось, он видел удивительные лазуревые цветы. Чем дальше пел Борис Иванович, тем больше развертывалось то, что жило не в словах, не в ритме, а в отзвуке прошлого, долетавшего в глуховатом голосе сказителя.

Мы заговорили о старообрядцах.

- Книги древнего письма, Борис Иванович, как и всякие книги, - говорила я, - отражают точку зрения группы людей, их писавших. Те, кто писал до Никона, отразили свое понимание греческих текстов, с которых переводили, Никон - свое. В этом ли дело? Разве надо так держаться за букву?

- Я и не держусь, - отвечал Борис Иванович. - Дело не в букве и не в двуперстии, а в том, что насилием введенное духа лишается. Сказ есть: стоит Россия, не проваливается, потому что три старца неведомых в лесах за нее молятся. Перестанут они молиться - и рухнет все...

Борис Иванович посмотрел на меня и добавил:

- Может, и не молятся они, а просто помнят да помалкивают. И того довольно. Беда приходит, когда обеспамятует народ. Понимаете, что сказать хочу?

- Нет, - призналась я.

- Видно, не имею слов настоящих... А чую... Будто вьется ниточка аль стежка по полю. Идет и идет по ней кто-то. От самого Киева до Архангельска - все идет. Многие сотни лет, а памятует: надо идти вперед... Сила великая в том, что сердце помнит...

- Я думаю, что это называется традиция культуры, - сказала я, - но ведь большая сила, Борис Иванович, не только в сохранении, но и в новом.

- Новое не отрицаю. Но чтобы разобраться - старое понимать надо. Его слова я запомнила на всю жизнь.

Топонимика Арктики


Вайгач - означает "наносный"

Остров Вайгач - очень древнее название. Какие только предположения не выдвигались о его происхождении! Одни, относя это имя к Вайгачскому, или Вайгатскому, проливу (современный Югорский Шар), производили его от голландских waaien - дуть и gat - ворота, другие - от немецкого weihen - святить. А вот голландский картограф Н. Витсен утверждал, что остров носит имя некоего Ивана, или Яна, Вайгача. Интересно, что эта совершенно бездоказательная версия почему-то повторяется многими современными топонимистами.

Может быть, особо-то и мудрствовать не следовало, а давно надо было обратиться к русским северным говорам. В. И. Даль в своем словаре, правда не очень уверенно, со знаком вопроса, пишет: "Вайгач? наносный, намывной, нижний (по течению) конец острова; наносная мель, коса, кошка".

От редакции

Нина Ивановна Гаген-Торн принадлежит к поколению ученых, которые не только заложили основы советской этнографической науки, но и приложили колоссальные усилия для того, чтобы сразу же после Великой Октябрьской социалистической революции приобщить отсталые народы к новой жизни. Социалистическое переустройство хозяйства, быта и культуры коснулось не только малых народов, населяющих северные окраины России, но и всего населения отдаленных провинций, в которых господствовал уклад, являвшийся анахронизмом даже для прошлого века.

С первых лет Советской власти партией была поставлена задача "последовательной ликвидации всех остатков национального неравенства во всех отраслях общественной и хозяйственной жизни"*. И ученые-этнографы не остались сторонними наблюдателями. Особая роль в этой важнейшей работе выпала на долю студентов и выпускников географического факультета Ленинградского университета. Здесь создавались кадры работников, посвятивших себя скорейшему преодолению отсталости северного населения. Видные этнографы - В. Г. Богораз-Тан, С. А. Бутурлин, С. В. Керцелли, Л. Я. Штернберг - вошли в Комитет содействия северным окраинам ВЦИК, которым руководил старый большевик-ленинец П. Г. Смидович. Лучшие из лучших их ученики отправлялись в отдаленные районы, чтобы участвовать в создании письменности, заниматься педагогической работой.

* (Резолюция X съезда РКП(б) "Об очередных задачах партии в национальном вопросе". - В сб.: КПСС в резолюциях и решениях съездов, конференций и пленумов ЦК, т. 2. М., 1983, с. 367.)

В историю социалистического строительства на Севере вписаны имена таких выдающихся исследователей, как супруги Г. Н. и Е. Н. Прокофьевы, В. Н. Чернецов, В. Н. Цинциус, Г. М. Василевич, Г. Д. Вербов, П. Я. Скорик, Б. О. Долгих, И. С. Вдовин, Г. А. Меновщиков. Это они создали атмосферу самоотверженности и полной самоотдачи благородным целям.

Трудно измерить их вклад в дело прогресса. Но, говоря сейчас о возрождении обреченных ранее народов, стоявших еще в начале нашего века на стадии родового строя, о выдающихся достижениях их во всех областях хозяйственной и общественной жизни, мы всегда с благодарностью помним о той плеяде замечательных людей, к которым относится и Нина Ивановна Гаген-Торн.

предыдущая главасодержаниеследующая глава
top.mail.ru









© ANTARCTIC.SU, 2010-2020
При использовании материалов сайта активная ссылка обязательна:
http://antarctic.su/ 'Арктика и Антарктика'

Рейтинг@Mail.ru

Поможем с курсовой, контрольной, дипломной
1500+ квалифицированных специалистов готовы вам помочь