Глава седьмая. Мы остаемся на корабле до конца дрейфа

20 января прибыла радиограмма Главсевморпути:

"Сообщите ледовую обстановку, возможность приема самолетов, подготовки аэродрома..."

Эта коротенькая радиограмма напоминала нам, что срок обещанной осенью эвакуации экипажа близок, что очень скоро мы должны будем передать судно смене, которая прилетит на самолетах.

Вопрос о смене экипажа предрешило памятное совещание на "Ермаке" 28 августа 1938 года. Нашему руководству, да и нам самим казалось, что больше двух зимовок в дрейфе провести физически невозможно. Поэтому, когда Шевелев заявил, что с наступлением светлого времени на самолетах будут присланы новые люди, все приняли это как должное.

Смущало нас только одно обстоятельство: сумеем ли мы силами пятнадцати человек подготовить аэродром? Ведь весной 1938 года над расчисткой посадочных площадок трудились сотни зимовщиков, и все же эту работу удалось выполнить лишь ценой большого напряжения. Но Герой Советского Союза Алексеев, участвовавший в экспедиции на "Ермаке", ободрял нас:

- Ничего, опыт у вас есть. Уверен, что подготовите для нас прекрасный аэродром...

Чем ближе подходило время к весне, тем больше было разговоров о предстоящей воздушной экспедиции.

Вообще-то говоря, мы могли радоваться смене. На редкость тяжелая зима, изобиловавшая сжатиями, авралами, тревогами, оставила глубокий след. Тоска по родным и близким, по солнцу и зеленой траве, просто по новым - пусть незнакомым, но обязательно новым - людям снедала каждого из нас.

Ведь это совсем не так просто - провести две долгие полярные зимовки в тесных каютах дрейфующего корабля, каждое утро и каждый вечер встречаться все с теми же людьми, всегда слышать одни и те же голоса, видеть одни и те же лица. Мы безошибочно знали друг друга по походке, по малейшим оттенкам голоса угадывали настроение каждого. Казалось, все давно уже переговорено, все выведано, и даже говорить-то, собственно, иногда было не о чем.

Я знал, что готовится достойная смена. Не случайно мой учитель капитан "Красина" М. П. Белоусов радировал: "Встретимся на "Седове"". Видимо, его прочили в капитаны нашего дрейфующего корабля. Как же не радоваться прибытию такой смены?

И мы радовались. Но где-то в глубине души возникало в то же время несколько ревнивое чувство: как же теперь, когда так много уже пережито и выстрадано, когда столько сделано, взять и оставить корабль? Ведь с ним связано так много переживаний, каждая миля пройденного пути далась нам недешево. Можно смело сказать, что эти две зимовки составляют особую полосу в жизни каждого из нас.

Может быть, заявить протест против смены? Но это выглядело бы как-то нескромно. И к тому же не так просто заявить о том, что мы целиком принимаем на себя всю ответственность за окончание дрейфа. Никто не знал, как долго продлятся скитания "Седова" по ледяной пустыне,- ведь теперь корабль был игрушкой ветров.

И все же мне становилось немного не по себе, когда я думал о том, что начатое нами дело будут завершать другие. К тому же в последнее время рождались новые, более серьезные опасения: а сумеют ли люди, которым придется принять у нас дела в течение какого-нибудь часа, быстро, с ходу освоить корабль? Сумеют ли они сохранить выработанный нами ценой двухлетнего упорного труда необходимый ритм работы?

Для того чтобы освоиться с новыми, совершенно необычными условиями, потребовалось бы значительное время. А наш корабль как раз должен был, судя по всем расчетам, проникнуть в наиболее высокие широты - уже в начале февраля мы приблизились к 86-й параллели. Со дня на день корабль должен был переступить черту, сделанную в этих широтах "Фрамом". Здесь надо было провести наиболее интенсивные научные наблюдения. Нам же предстояло как раз в этот период уступить палубу корабля новым, совершенно незнакомым с условиями дрейфа людям.

Нет, дрейф отнюдь не наше частное дело. Здесь меньше всего надо считаться с личными соображениями. Если для науки и народного хозяйства будет полезнее оставить в дрейфе наш коллектив, то мы должны отказаться от смены.

13 февраля после вахты я зашел к нашему парторгу Дмитрию Григорьевичу Трофимову. Худой и бледный, он в последние дни с трудом передвигался, ноги его были поражены ревматизмом. Для того чтобы перешагнуть через порог, он осторожно поднимал руками одну ногу, переставлял ее, потом проделывал ту же манипуляцию с другой и медленно брел по коридору, шаркая подошвами. Добравшись до машинного отделения, он садился на табурет и начинал работать. Но никто не слышал от него жалоб.

Я был уверен в поддержке парторга и поэтому откровенно высказал ему все, что думал по поводу предстоящей смены.

Дмитрий Григорьевич внимательно выслушал меня, помолчал, глядя в сторону. Потом сказал:

- Что ж, надо делать как лучше. Две зимы мы выдержали, выдержим и третью.

Мы решили вызвать поодиночке всех членов экипажа и откровенно, по душам побеседовать с каждым в каюте у парторга, чтобы узнать, как отнесутся люди к мысли о третьей зимовке.

Много лет прошло с тех пор, но все еще помнится во всех деталях суровая и строгая обстановка этих бесед. Узкая, длинная каюта. Койка под жестким одеялом. На столике коптящая лампа, накрытая высоким бумажным колпаком.

Люди волнуются. Одни сразу и четко дают на мой вопрос утвердительный ответ. Другие колеблются. Невольно вспоминал разговор, который происходил за полгода до этого, когда "Ермак" уходил на юг, увозя с собой сменившихся людей. Тогда тоже у некоторых были и сомнения и колебания. Они понятны: немалое дело - добровольно оставаться на дрейфующем корабле в Центральном Арктическом бассейне. И все-таки большинство членов экипажа дали на наши вопросы четкий и определенный ответ:

- Если нужно, останемся...

После того как беседы закончились, я и Трофимов сообщили в Политуправление Главсевморпути:

"Отмечаем прекрасное моральное состояние всех зимовщиков, отсутствие всяких элементов склоки, недоразумений. Самочувствие и настроение ровное, как и в начале зимовки. Отмечаем успешное выполнение всех производственных задач с отличными показателями. Характеризуем экипаж как дружный, спаянный".

Александр Александрович в тот же вечер передал наше донесение в эфир. Как отреагирует на него Москва? Что ответят нам?

Для себя в глубине души я решил: ни в коем случае не оставлять "Седов".

14 февраля после обеда мы наконец получили ответ на наше донесение.

Это была телеграмма начальника Главсевморпути И. Д. Папанина:

"Ознакомился с вашей радиограммой от 13 февраля. Чувствую, что седовцы готовы выполнить любое задание партии и правительства. Как полярник, как ваш друг хочу поставить перед вами задачу - довести исторический дрейф силами вашего коллектива до конца с непоколебимостью и твердостью подлинных большевиков. Дорогие седовцы, знайте, что за вашей работой, за вашим дрейфом следит весь советский народ, наше правительство".

Я немедленно созвал весь экипаж в кают-компанию, прочел вслух телеграмму и заключил:

- Пора решать, товарищи, окончательно. Нам оказывают большое доверие. Я бы сказал, исключительное доверие. Уже готовая, полностью укомплектованная экспедиция будет отставлена, если мы с вами проявим необходимую твердость и настойчивость. Как теперь быть: останавливаться на половине пути, передавать вахту смене и возвращаться на материк пассажирами или же отказаться от этой смены и с честью завершить дрейф? Мы уже беседовали с каждым из вас в отдельности. Неволить здесь никого нельзя. Каждый должен поступить так, как ему подсказывает совесть. Кто не захочет или не сможет остаться, за тем и пришлют самолет. Ваше мнение, товарищи?

В кают-компании на некоторое время воцарилось молчание. В эту минуту каждый еще раз решал для себя важнейший вопрос, от которого зависело очень многое в жизни.

Наконец молчание нарушил боцман. Он поднялся со своего места, необычно серьезный и строгий:

- Константин Сергеевич! Вот вы нас всех спрашивали: как, мол, останемся или полетим? А сейчас нам надо узнать, как вы сами-то: останетесь или нет?.. Вы капитан, вам и первое слово...

Я ждал этого вопроса. Четырнадцать пар глаз были устремлены на меня. Не задумываясь, ответил примерно следующее:

- Я прежде всего коммунист, товарищи. А партия учит нас не бояться никаких трудностей и преодолевать их. Если коммунист считает, что трудное, тяжелое дело надо совершить ради общей пользы, он его обязан совершить. Я останусь на корабле. Иначе поступить не могу...

- И я остаюсь,- сказал боцман.

И сразу кают-компания загудела: люди советовались друг с другом, перед тем как сказать решающее слово. Потом заговорили громко, как-то все сразу, перебивая и опережая друг друга.

Полянский, как радист, через руки которого проходила вся переписка с Главным управлением Севморпути, раньше других был в курсе готовившихся событий. Поэтому для него не было неожиданностью наше собрание, и он успел как-то внутренне подготовиться к нему. Зная, как трудно он переносит долгую разлуку с детьми и женой, я ждал, что он будет и на этот раз колебаться. Но дядя Саша сумел найти в себе достаточно силы, чтобы сказать:

- Чего там! Оставаться - так всем. Коллектив нельзя подводить...

Но часть людей все еще нерешительно отмалчивалась, хотя отовсюду слышались взволнованные голоса:

- Правильно! Всем оставаться!..

- Ставить на голосование!..

- Вместе начинали, вместе и кончим!..

Я остановил товарищей:

- Так не годится. Пусть каждый решает сам. Дело это почетное, и на каждое освободившееся место найдется сто кандидатов с Большой земли, добровольцев... Вот как вы смотрите, товарищ Гетман: хватит у вас сил проработать до конца дрейфа или нет?

Кочегар, подумав, ответил:

- Да что же... Я как все...

Так один за другим все заявили, что хотят остаться на корабле до конца дрейфа. Последним говорил наш кок. Со своим обычным юмором он заявил:

- Одному лететь в Москву как-то неудобно, я к такому комфортабельному обслуживанию не привык. Стоит ли за одним поваром самолет присылать? Придется мне еще сварить сотни две борщей в моем холодном камбузе...

Речь кока развеселила людей. Теперь я снова взял слово:

- Итак, товарищи, мы решаем остаться. Большую ответственность мы принимаем на себя, об этом надо помнить. Две зимовки мы прожили дружно и сплоченно. Кое-чего добились: сохранили корабль, наладили научные работы. Давайте же и впредь будем работать по-настоящему. Есть предложение послать телеграмму в Москву с просьбой разрешить нам довести дрейф до конца силами нашего коллектива. Это будет нашим лучшим подарком XVIII съезду партии.

Домой я и на этот раз ничего не сообщил. Трудно было подобрать нужные слова. Изорвав в клочки несколько вариантов телеграммы, подумал, что будет лучше, если родные узнают обо всем из газет.

На корабле царило приподнятое настроение. Все издали, как встретит Москва наш рапорт. Телеграмма начальника Главсевморпути вселяла уверенность, что наше желание будет удовлетворено. Но в то же время хотелось получить окончательное подтверждение, оставят ли нас на корабле до конца дрейфа.

19 февраля из Москвы прибыла коротенькая радиограмма, подписанная руководством Главсевморпути. В ней было сказано:

"Ваша телеграмма вчера опубликована в "Правде". Правительство удовлетворило ходатайство об оставлении всего состава экспедиции на борту "Седова" до окончания ледового дрейфа. Горячо поздравляем с оказанным вам доверием. Твердо уверены, что ваши научные работы будут достойным продолжением работ экспедиции "Северный полюс". Желаем бодрости, настойчивости и упорства в борьбе с ледовой стихией".

Как раз в этот день страна отметила годовщину завершения экспедиции "Северный полюс" и мы слушали радиопередачу из Москвы, посвященную этой дате. У микрофона выступали работники Главсевморпути, летчики, моряки. Каждый из них приветствовал наше решение остаться на "Седове" до конца дрейфа.

Все это ободряло и поддерживало нас. И когда очередное астрономическое определение показало, что мы пересекли 86-ю параллель, на корабле царил всеобщий подъем. После некоторой задержки наше движение на север ускорилось. За каждые сутки мы проходили вместе со льдами около мили. Люди сознавали, что именно теперь, когда рекорд "Фрама" побит и мы находимся так близко к полюсу, начинается самый интересный период дрейфа.

Никто не оглядывался назад. Все помыслы наши были устремлены в будущее. В его туманной мгле мы силились прочесть, что готовит нам завтрашний день.