7 ноября. Ла-Манш

Сегодня на корабле очень торжественно. Пожимаем друг другу руки, желаем хороших праздников. Общество, собравшееся к завтраку в салоне, было одето не хуже, чем публика на иной премьере. Все время поступали радиограммы. Их раздает комендант экспедиции Голубенков. Его всегда окружает кольцо нетерпеливых людей. Хотя я знаю, что мне, вероятно, ничего сегодня не пришлют, однако держусь поблизости от Голубенкова. Тут понимаешь, что значат хотя бы два словечка из дому.

Торжественное собрание экспедиции. Говорит первый помощник капитана Рябинин. Зачитываются радиограммы с «Оби» - она впереди нас примерно на восемь тысяч миль,- из Мирного, из Главсевморпути, от академика Бардина и т. д.

В два часа - праздничный обед. На четыре человека выдается по бутылке водки и по бутылке грузинского вина. Пьем за нашу родину, за успех экспедиции, за здоровье «Кооперации» и ее капитана. Начальник рейса Александр Павлович Кибалин поднимает бокал за здоровье тех, кого мы любим,- за здоровье наших жен и невест. Аплодисменты, переходящие в овации. Все встают. После обеда настроение у всех приподнятое.

Хотя по инструкциям хранение у себя спиртных напитков запрещено и об этом радиоузел корабля неоднократно сообщал, все же появляются спрятанные запасы, добытые откуда-то со дна чемоданов, из темных углов под койками, из сумок и из стенных шкафов. Большинство тут - молодые, на сто процентов здоровые люди, а отнюдь не «морковососы», как выразился Аугуст Алле*. Но все это не выходит из рамок праздничного веселья. Народ здесь дисциплинированный.

* (Ayгуст Алле (1890 - 1952) - выдающийся эстонский поэт-сатирик.)

В пять часов в музыкальном салоне начался концерт экспедиционной самодеятельности. Правда, молодой коллектив, созданный лишь несколько дней назад, не смог пока приготовить особенно большой программы. Но все номера исполнялись хорошо и еще лучше встречались.

У меня есть свои любимые песни. На рыбачьем судне в Атлантике по десять раз в день играли «Рябину»:

Ой, рябина кудрявая, 
Белые цветы...

И я всегда слушал ее с удовольствием. И здесь - та же «Рябина». Эта песня словно специально создана для кораблей, долгой разлуки и скрываемой тоски по дому. Она грустная, красивая и задевает у всех нас почти одни и те же струны.

После концерта в салоне начались танцы. Среди шестидесяти членов экипажа всего семь или восемь женщин - поварихи, стюардессы, уборщицы. По случаю праздника они свободны. Все они в зеленых платьях форменного покроя. Их наперебой приглашают танцевать, окружают вниманием. Корабль покачивается, палуба временами накреняется градусов на десять, но это никого не смущает.

Вечером кино.

В долгом плавании замечаешь, что молодежь или люди, впервые оказавшиеся вдали от берегов, начинают представлять себе землю, родину несколько иначе, чем на суше. Лицо земли как бы видится им отчетливее, его характерные черты становятся более резкими, над ним золотой дымкой парит возрастающая со временем и расстоянием нежность, с которой мы относимся к своему краю. Вот эта-то самая нежность, эта любовь суровых тружеников и определяет сегодня все наше настроение. Кроме того, выделяется и еще одна черта, обусловленная составом нашей экспедиции, где чуть ли не каждый - ученый или техник: гордость за свою отечественную науку. Тут отнюдь нет хвастливого пренебрежения к Западу, нет никакого «шапкозакидательства». Но есть твердое убеждение в том, что советской науке не приходится конфузиться ни перед кем в мире!

Мои мысли бродят по эстонским городам, дорогам, деревням и проливам. В уме складывается мозаика, составленная из разноцветных осколков: из людей, из их труда, их забот, их радостей и песен, из холмистых озерноглазых пейзажей Южной Эстонии, из каменистых равнин Северной Эстонии, из холодных серо-стальных проливов, из пылающих красок осеннего леса на островах и островках. Возможно, я видел бы все это еще отчетливей, если бы карта, формирующаяся в моем сознании, не была покрыта броней стертого поэтического словаря, в котором часто не найдешь ненависти к тому, что следует ненавидеть, и любви к тому, что следует любить, в котором нередко отсутствует чувство неоплатного долга перед своей родиной, своей страной и своим временем.

А из центра возникшей в сознании карты на меня смотрит продолговатый синий глаз Выртс-озера. И я вспоминаю Уитмена:

Земля! Ты чего-то ждешь от меня? 
Скажи, старина, чего же ты хочешь?

И старина отвечает:

Жду, чтоб мои сыновья изменили меня!