30 октября 1957 года. Калининград, дизель-электроход «Кооперация»

Научно-исследовательский пункт в Антарктике

Сегодня перебрался на «Кооперацию». Час назад уехала моя жена. Перед тем как расстаться, мы сидели в каюте, забитой до отказа багажом, принадлежащим мне и моему спутнику, синоптику Васюкову,- передвигаться и даже сидеть здесь было не так-то просто. Поскольку жена проволсала меня целых полтора месяца (по первоначальным данным, «Кооперации» полагалось отбыть 17 сентября), мы уже обо всем переговорили. Я отдал ей все деньги, которые не успел истратить, а она выдала мне из них пять рублей на последнюю кружку пива.

Какие слова говорятся при расставании? Большинство их стерлось, будто монеты, долго ходившие по рукам, но тем не менее они еще служат свою службу и выполняют свою роль в границах так называемого хорошего воспитания.

Но иногда говорится и нечто новое. Так, Лембит Реммельгас напутствовал меня примерно такой, чисто реммельгасовской речью:

- Каково это, посылать друга на пуп земли? Куда я только не посылал тебя: и к черту, и к дьяволу (он назвал еще несколько адресов, которых я тут приводить не стану), но на пуп - да, до этого еще не доходило!

А Дебора сказала:

- Жаль, что в бога не верю. Прямо и не знаю, чьей заботе тебя поручить.

Я не стал ей напоминать, что мы оба коммунисты и атеисты, что тут же в каюте лежит на столике половина первого действия моей новой антирелигиозной пьесы под названием «Леа» и что писать ее во время плавания под божьим попечением было бы затруднительно и невежливо. По правде говоря, ее слова меня тронули, я хорошо понял, каков их скрытый смысл, но произнес только:

- Ну-ну!..

Сейчас она едет назад рижским поездом.

Вспоминаются последние недели. С начала сентября готовлюсь к рейсу в Антарктику. А если вы спросите, как я готовился, то придется признаться, что готовиться было нечего. Ждешь, минует один окончательный срок за другим; снова ждешь, снова минует очередной срок - в таких случаях в моей жизни всегда образуется какая-то бесплодная пустота. Не можешь ни на чем сосредоточиться, люди, события, дела - все проходит мимо, не задевая по-настоящему. Вчерашний день позади, сегодняшний - лишь порог завтрашнего, а «завтра», в котором сконцентрировалось все,- это «завтра» уклончиво и полно неопределенности. Писать не можешь, думать не хочешь, и путь наименьшего сопротивления оказывается вдруг наиболее привлекательным. За последние недели я только и сделал хорошего, что прочел все оказавшееся доступным о полюсах - и о Северном, и о Южном - и влюбился в Нансена.

Последние восемь дней мы прожили с женой в калининградской гостинице «Москва». Город разрушен. Кажется, что война была вчера,- она глядит тут на тебя с каждой улицы.

От гостиницы же, целиком занятой участниками третьей комплексной антарктической экспедиции - моими теперешними спутниками,- осталось весьма сильное впечатление.

Каждая гостиница, каждый ее номер, в котором дружелюбный или суровый администратор поселяет вместе людей различных профессий, характеров, мыслей и взглядов,- в своем роде сборник живых новелл.

«Москва» - превосходная гостиница. Приличные, хорошо отапливаемые номера, холодная и горячая вода, исключительная чистота, в каждой комнате телефон и радиотрансляция. Все наверняка выглядело бы еще безупречней, если бы не один осложняющий компонент - жильцы гостиницы. В каких только гостиницах я не жил после войны, но нигде я не чувствовал себя в такой степени лишним, как здесь.

Ложимся после обеда спать. Стучат. Мы продолжаем спать. Снова стучат. Раздается требовательный голос:

- Откройте!

Открываем. Жена стоит в халате у окна, я натягиваю одеяло до подбородка. В номер является комиссия из пяти человек. Полная солидная дама в черном и в очках, не удостоив нас ни единым взглядом, усаживается за стол. Слева от нее останавливается другая дама - худая, в очках и в красном платье. За спиной у них замирают три девушки, являющие собой в дальнейшем нечто вроде греческого хора. На стол кладутся огромные листы со всевозможными параграфами, номерами и наименованиями.

Начинается инвентаризация.

- Кроватей? - спрашивает полная дама в черном.

- Две,- сообщает дама в красном.- Деревянных. С пружинными матрацами.

- С пружинными матрацами...- эхом вторят три девушки.

- Письменных столов? - спрашивает полная дама.

- Один. Дубовый,- сообщает дама в красном платье.

- Дубовый...- вторят три девушки. Так оно и идет.

- Подушек?

- Четыре,- говорит дама в красном несколько неуверенно, потому что все четыре подушки у меня под головой, а на второй кровати подушек нет.

- Запишем четыре? - вопрошающе произносит полная дама.

- Запишем четыре,- отвечает дама в красном и бросает на меня подозрительный взгляд: все ли четыре подушки у меня под головой, не съел ли я одну из них?

- Дорожек?

Одна из девушек достает рулетку и приступает к тщательному обмеру. Процедура продолжается довольно долго, пока наконец девушка не сообщает:

- Восемь метров сорок два сантиметра.

- Вы говорите, восемь сорок два? - и полная дама вопросительно поднимает брови.- Значит, запишем восемь сорок два.

- Да, запишем восемь сорок два,- соглашается дама в красном.

Затем идет арматура, стулья, графины, стаканы и т. д. и т. п.

- Предметы искусства есть? - спрашивает дама в черном.

- Есть,- отвечает дама в красном, указывая на стол, где стоит скульптура, изображающая усатого Чапаева верхом на коне.- Один предмет. Чапаев.

- Не важно, что Чапаев. Важно, что один.

Так продолжается около часа. Жена моя, бледная от гнева, сидит у окна и мерзнет. И даже не замечает, что заинвентаризировали красную тарелку из бакелита, которую она купила сегодня утром.

Затем комиссия направляется дальше. Жена долгое время не может выговорить ни слова. Но я совершенно счастлив. Можно взять в Литфонде две тысячи рублей командировочных, жить на них в каком-нибудь доме отдыха и ничего не видеть. А тут такое подлинное, такое цельное, такое неповторимое переживание, какого ни в жизнь не выдумаешь.

Спали мы в последнюю ночь очень плохо. Стены в гостинице очень тонкие. В соседнем с нами номере поселилась супружеская пара, которая не имела никакого отношения к Антарктике, но шумела больше, чем весь многочисленный состав экспедиции. Особенно отличалась супруга. Это был один из последних женских голосов, которые я слышал на суше, и он наверняка будет звучать у меня в ушах до самого экватора. Столь выдающегося по противности голоса я давно уже не слышал. Голос был высокий, острый как бритва, какой-то жестяной и до предела агрессивный. Сперва было ничего. Большое общество, которое собралось в гостях у пары, выпивало, пело, даже пыталось танцевать и до поры до времени заглушало голос этой женщины. Я заснул. Проснулся я в три часа ночи после того, как веселье утихло и голос женщины начал звучать сольно. Звучал он так отчетливо, словно женщина сидела тут же, рядом с моей кроватью. Нам казалось, что нас колют шилом. За два с половиной часа мы стали необычайно образованными и узнали, какое хорошее белье за границей и какое плохое у нас, как вежливы люди за границей и как невежливы у нас. Узнали несколько рижских адресов, по которым можно раздобыть трикотаж, легкий словно пух. Узнали о племянниках и племянницах, хоть узнали всего-навсего то, что все на свете пойдет прахом, если их не обеспечат гнездышком, легким словно пух. Вся эта ночная лекция, прочитанная без единой передышки, оставила удручающее и оскорбительное впечатление. Когда она в конце концов кончилась, моя жена сказала:

- Моржиха!

Дебора более сухопутный человек, чем я, и поэтому видела мало моржей, не то она не стала бы сравнивать такое симпатичное и умное животное с этим ржавым граммофоном.

Я и сам понимаю, как неуместны предыдущие впечатления, но пока я вижу вокруг мертвую маслянистую воду гавани, пока судно стоит на месте, словно дом на земле, они все еще почему-то властны надо мною. От долгого ожидания у меня примерзли мозги, как у кельнера из новеллы Моравиа. Но я знаю, что они начнут работать вместе с винтом «Кооперации».

Сегодня мы выходим в море.