Вокруг - ледяная пустыня

Двадцатого мая 1956 года меня и радиста Славу Суверова лыжная "Аннушка" высадила на острове Беннетта - одном из самых северных Новосибирских островов. Хотя она и расположена немного южнее Северной Земли, эта суша отстоит гораздо дальше от материка, а по суровости своей природы занимает в Арктике одно из первых мест.

Мы высадились на куполе ледника. Светило яркое солнце, и ослепительно сверкали в гранях бесчисленных снежинок его лучи, на снег ложились густые темно-синие тени. Стояла редкая для этих мест звенящая тишина. Ничьи следы не нарушали снежной целины, не видно и не слышно было никаких живых существ.

- Не здесь ли он, предел жизни? - мелькнула тогда у меня мысль.

Остров Беннетта невелик. Длина его - около тридцати, ширина - около пятнадцати километров. Однако купол ледника, покрывающего большую часть этой суши, возвышается над уровнем моря почти на полкилометра, а прибрежные мысы высятся на сто - сто пятьдесят метров. Берега острова омывает Восточно-Сибирское море. Впрочем, слово "омывает" не очень-то подходит - вокруг острова большую часть года громоздятся гряды торосов. В некоторые годы эти ледяные оковы так и не размыкаются. А за ними начинается Великая ледяная пустыня.

Попасть сюда даже сейчас, в век авиации, трудно. Поэтому-то не так часто ступала на остров и нога человека. С 1881 года, со дня его открытия и до нашей на нем высадки, люди здесь побывали лишь шесть раз и находились, как правило, недолго. Осенью 1902 года, уходя с него по льду, погибли русский полярный исследователь Эдуард Васильевич Толль и три его спутника. Дважды вслед за тем появление на острове людей было связано с поисками либо самого Толля, либо собранных им коллекций. Поэтому до недавнего времени эта суша оставалась почти неизученной, по сути дела последним в советской Арктике "белым" если не "пятном", то "пятнышком". В нашу экспедицию - она состояла всего из шести человек - входили разные специалисты: геологи, метеоролог, топограф, он же гляциолог и биолог. О радисте я уже говорил. Нам предстояло изучить и описать остров, в общем стереть с карты это "белое пятнышко", и уложиться мы должны были в здешнее короткое лето.

Едва успели мы со Славой поставить палатку, разровнять и разметить флажками "аэродром", натянуть антенну, как остров показал свое настоящее "лицо": задул порывистый ветер, солнце подернулось дымкой, по снегу побежали и завихрились струйки поземки. Началась пурга. Похолодало до минус двадцати. Палатку грызли и рвали потоки снега, при сильных порывах ветра ее каркас прогибался и скрипел. Свалило и изуродовало радиомачту. Видимость сократилась до предела. Пурга, конечно, загнала нас в палатку, и я теперь мог присмотреться к своему напарнику. Слава, хотя он и молод - ему едва за двадцать, и эта экспедиция первая в его жизни, - оказался человеком спокойным, уравновешенным. Даже самые свирепые толчки урагана, самый отчаянный скрип и треск палаточного каркаса не отрывали его от упражнений с рацией.

- Выйдет из него полярник, и теперь, в экспедиции, он не подведет, - подумалось мне, а забегая вперед, скажу, что так оно и получилось.

Кончилась непогода через день так же неожиданно, как и началась. Вновь выглянуло солнце, заблестели снежинки на гребнях заструг, но ненадолго. Теперь навалился густой туман - предвестник и почти непременный спутник арктического лета.

В просветах между пургой и туманами еще несколько раз прилетал самолет. Он привез остальных участников экспедиции, снаряжение, продукты. Начались заранее намеченные маршруты, и в первом же из них стало ясно, что мое представление о дикой и мрачной природе острова, сложившееся во время полета над ним, вполне соответствует действительности. Даже такие суровые арктические земли, как Северный остров Новой Земли, тоже скалистый и покрытый ледниками, или ближайший к нам остров Котельный, выглядели гораздо приветливее.

На обращенных к солнцу склонах кое-где начали появляться первые проталины, вернее, "пропарины", так как снег здесь не таял, а испарялся. Из-под снега выглядывали обломки базальтов и лишь кое-где попадались чахлые лишайники, мхи, крошечные сухие стебельки полярных маков. Однако тишину теперь нарушали пуночки, пока только самцы. Их было уже немало, а звонкие песни птах часто доносились откуда-то с морских льдов.

В один из маршрутов мы вышли вместе с геологом Даниилом Соломоновичем Сороковым. Это было первое наше совместное путешествие, и мне мой напарник пришелся по душе. Я знал и раньше, что Даня - опытный полярник и полевик, а теперь оказалось, что ко всему прочему он и вынослив, и жизнерадостен. Чего же еще желать от спутника!

Мы шли без лыж, то по берегу, то по припаю, с каждым шагом увязая в сыром снегу - где по щиколотку, где по колено. Отдыхать удавалось лишь на медвежьих тропах. Медведи, как выяснилось, часто навещают остров, и их следы попадались теперь то и дело. Они вязнут в снегу не меньше человека, зато потом, по утоптанным ими тропам, идешь как по асфальту. К тому же эти звери сами предпочитают дорогу полегче: избегают участков с рыхлым снегом, обходят стороной запорошенные трещины во льду, находят самые легкопреодолимые проходы среди торосов. Жаль только, что не всегда можно было воспользоваться "медвежьей услугой".

Кроме медвежьих встретился нам и песцовый след. Песец, по-видимому один и тот же, много бродил по припаю. Следы были и очень старые, обледеневшие, полузанесенные снегом, и совсем свежие. Жилось ему здесь, очевидно, неважно. Он особенно интересовался трещинами во льду, часто раскапывал здесь снег и, надо полагать, собирал скудные дары моря. Тут же, под надувом снега, устраивал он и свои лежки. С припая, из-за гряд торосов, опять слышались песни пуночек. Что делали там эти сухопутные и, как и принято считать, зерноядные пернатые, было непонятно.

На прибрежных скалах оказались большие колонии чистиков. Птицы уже собрались у мест будущих гнездовий, парами или небольшими компаниями сидели на заснеженных, а местами и обледенелых карнизах скал. Отовсюду несся их негромкий хрипловатый свист. Стайки чистиков виднелись и в воздухе: одни летели куда-то на юго-запад, другие возвращались оттуда. Скорее всего в море были разводья, где птицы кормились.

На этот раз нам удалось присмотреть и неплохое место для основного лагеря - в долине ручья, на южном берегу (не жить же все лето на леднике, у бездействующего "аэродрома", вдали и от воды, и от топлива!). На "пропаринах" здесь виднелись ягельники, а из-под снега темными бугорками кое-где торчали кустики полярных маков, по всей вероятности слишком поспешивших выглянуть из-под снега. Я внимательно присматривался к таким "парничкам" и выяснил вот что: они образуются чаще на каменистой или щебнистой почве (цвет ее черный, и она сильнее согревается) и там, где вокруг травянистых растений скапливаются их отмершие части - те разлагаются и выделяют тепло. Под снегом в таких местах образуются пустоты, снежная корочка над ними постепенно утончается, превращается в лед, и парничок готов. В нем, как и в настоящей теплице, растения развиваются быстрее. Вот и теперь кругом лежал снег, по ночам случались порядочные морозы, а здесь уже зеленели листики и набухали бутоны полярных маков.

В начале июня наш основной лагерь был оборудован. На высоком берегу ручья стояли три каркасные палатки КАПШ (каркасные палатки Шапошникова), формой напоминающие киргизские юрты или чукотские яранги. В одной из них разместились Слава со своим радиохозяйством - теперь единственный посредник между нами и внешним миром, Вениамин Михайлович Картушин, наш топограф и гляциолог, и я. Эта палатка сразу же стала самой людной, шумной и жаркой. Это была и столовая, и кухня, здесь же обрабатывали коллекции, приводили в порядок записи и мы с Вениамином Михайловичем. Во второй палатке поселились геологи - Даня и Дима (Дмитрий Александрович Вольнов) и наш метеоролог Герман Максимов. Здесь же стояли приборы метеоролога (кроме, конечно, находившихся на метеоплощадке). В их палатке было тише, прохладнее, здесь лучше шла работа, требующая внимания и сосредоточенности. В жилых палатках стояли железные печки (отапливались мы плавником, которым щедро снабдило нас море), кровати-раскладушки, ящики, заменявшие столы, и чурбаки взамен стульев. Третью палатку мы использовали как склад, в банные же дни верх ее отстегивался от пола и ставился над хорошо прогретой костром грудой камней. Баня у нас получалась на славу.

Издали лагерь теперь смотрелся как целый поселок. Над двумя палатками почти весь день приветливо вился дымок. Рядом, тоже напоминая жилище, высился уложенный "костром" запас дров. За палатками протянулись в небо радиомачты, в стороне, на пригорке, располагалось хозяйство Германа - белая будка на высокой подставке и шест с флюгером.

Первые дни июня были теплыми, иногда солнечными, но чаще пасмурными. Снег в дневные часы оседал, превращался в сыпучие кристаллы, а ночью, когда подмораживало, снег схватывался крепким настом. К исходу седьмого июня на южных склонах холмов появились самые настоящие проталины.

Прилетели самки пуночек, и тут же у птиц стали складываться .пары. У лагеря несколько раз появлялись короткохвостые поморники. Они бесцеремонно садились у палаток, мало обращая внимания на людей. Два из них, сложивших головы во славу науки, оказались сильно истощенными. Жизнь их была здесь совсем не сытной, и были они, конечно, бродягами, поскольку размножение этих птиц немыслимо там, где нет леммингов; на нашем же острове никаких признаков пребывания грызунов обнаружить не удалось. Появлялись кулички-камнешарки, плосконосые плавунчики; было пока неясно - гнездятся они здесь, или это тоже бродяги.

Особенно меня обрадовало появление белых чаек. Едва лишь мы оборудовали свой лагерь, как эти птицы заявили о себе. Они напоминали каких-то призраков, настолько чайки сливались своим оперением с пасмурным небом. Слышались лишь дрожащие, пронзительно-громкие их крики "ирр-ирр", да временами мелькали в воздухе черные птичьи ноги. Птицы быстро разведали, где находится наша свалка, когда она пополняется, и появлялись у палаток в то время, когда можно было чем-то поживиться.

До сих пор восточным пределом распространения белых чаек в Евразии считался архипелаг Северная Земля. Поэтому встретить их на тысячу километров восточнее было пусть небольшим, но все же открытием. Оставалось выяснить, гнездились ли здесь эти птицы.

Девятого июня, на этот раз вместе с Димой, мы отправились к мысу Эммелины - восточной оконечности острова. Большую часть пути нам пришлось пробираться узким коридором между коренным берегом и грядами торосов, достигавшими невиданных размеров - двадцати, а то и больше метров высоты.

Весна была слышна и здесь. Со вздыбленных льдин и скал свисали сосульки. Как и в предыдущем маршруте, слышался свист чистиков, среди возбужденных птиц часто вспыхивали потасовки. Тут же, на обтаявших скалах, сидели и перепархивали туда-сюда десятки пуночек. На подходе к мысу Эммелины располагался и настоящий птичий базар. Там уже суетились кайры, моевки, хозяйничали бургомистры. Ни у моевок, ни у кайр яиц еще не было, но по поведению птиц чувствовалось, что до начала кладки остаются считанные дни.

На заснеженных берегах и припае всюду встречались старые и свежие медвежьи следы. Больше всего проходило медведей-подростков, но попадались следы и крупных зверей. Иногда рядом с отпечатками больших когтистых лап тянулись цепочки следов размером с человеческую ладонь: шли медведицы с медвежатами, родившимися в нынешнем году. Сейчас, как и десять дней тому назад, медведи шли в основном с запада на восток. То ли голодая, то ли просто нуждаясь в витаминах, они выходили на сушу, раскапывали снег и добирались до растений. Особенно их интересовали стебельки ив, которые прятались среди подушек куропаточьей травы и лишайников.

Зверей привлекали на суше не только витамины, но и плавник, да и вообще каждый выдающийся над снегом предмет. Как это было видно по следам и клочкам белой шерсти, запутавшейся в заусеницах стволов, медведи были неравнодушны к отдельным, торчащим стоймя бревнам, иногда делали большой крюк, чтобы подойти к такому бревну и почесаться о него, а может быть, чтобы его повалить.

Выбросы плавника привлекали также пуночек; они что-то склевывали здесь на снегу. Присев на бревно, мы с удивлением заметили среди крупинок тающего снега множество крошечных точек, похожих на пыль или копоть. Чудеса! Ведь взяться этому на острове неоткуда. Недоумение еще больше возросло, когда обнаружилось, что точки быстро передвигаются и даже подпрыгивают. Загадку помогла решить лупа. Это оказались бескрылые насекомые - подуры, или снежные блохи. Было их здесь много - по два, а то и по три десятка на одном квадратном метре. Среди гниющих бревен они находят и кров, и пищу, а сами служат кормом для пуночек.

Разрешилась теперь и другая загадка - что делают пуночки на морском льду. У мыса Эммелины мы вышли к краю большой полыньи, начинавшейся сразу за узкой полосой припая. По поверхности ее ветер гнал волны, вода не только плескалась у ледяных берегов, но время от времени вырывалась на лед, лизала его пухлым пенистым языком. Здесь-то нам и повстречались пуночки. Птицы шныряли у края льдины, перепархивали от лужицы к лужице. Они поспешно устремлялись вслед за схлынувшей со льда водой, поминутно наклонялись и что-то склевывали. Было ясно, что они собирали дары моря, мелких морских рачков, выплеснутых волнами на лед. Значит, пуночки не такие уж завзятые вегетарианцы, как принято считать!

Пришелся мне по душе и этот мой спутник-Дима. Как и Даня, он опытный полярник. С Даней они большие друзья, почти ровесники - каждому из них около тридцати. Они как бы дополняют друг друга, даже внешне. Даня полноват, Дима скорее сухощав. Даня - человек импульсивный, шумный, Дима рассудителен, говорит и медленно, и негромко. Оба они не чураются никакой работы "на общество" (а у нас ее хватает), хотя и здесь у каждого своя специализация. Дане ; больше по вкусу приложение "грубой" физической силы, Дима - "рукодельник", мастер по изготовлению нужных предметов почти что "из ничего". А в общем оба они - отличные компаньоны.

Весна наступала. Даже за те сутки, которые мы с Димой провели в маршруте, вокруг лагеря произошли заметные изменения. Проталины разрослись и соединились друг с другом, из-под снега, осевшего еще больше, показались новые россыпи базальтовых глыб. На исходе теплого и пасмурного дня тринадцатого июня у палаток появились лужи, а еще через пару дней со склонов холмов, журча и переговариваясь, побежали первые ручейки. На проталинах с каждым днем все заметнее оттаивала и напитывалась влагой почва. На растениях набухали почки, проклевывались листики. Одной из первых, шестнадцатого июня, зазеленела кохлеария, на другой день на проталинах я увидел полуразвернувшиеся розетки камнеломок.

Особенно ускорил приход весны проливной дождь с грозой, случившийся девятнадцатого июня. Над островом прошла настоящая южная летняя гроза с яркими молниями в черном небе, с трескучими раскатами грома. После дождя раскисший снег таял с удвоенной скоростью, заметно оживились ручейки, и к нашим хозяйственным заботам прибавилось рытье канавок для отвода воды, выступившей вокруг палаток.

В эти дни я часто бывал на ближайшей к лагерю колонии чистиков. Возбуждение на гнездовье все возрастало, а двадцать первого июня в темной расщелине, в их гнезде, я нашел первое зеленоватое с коричневыми пятнышками яйцо. Близилось лето.

По форме остров Беннетта напоминает ромб; его юго-западный угол - мыс Эммы, северо-восточный угол - мыс Эммелины, южный - полуостров Чернышева и северный - мыс Надежды.

Облик острова стал вырисовываться перед нами после знакомства с существующими его картами, а главное, после первых маршрутов. Большая часть этой суши покрыта ледниками, фирновыми полями и практически лишена жизни. Сюда не залетают птицы, не заходят звери. Живя на куполе, мы видели над ним только двух чаек-моевок.

Свободные от ледника части острова заняты в основном каменными россыпями - хаотическими нагромождениями коричневато-бурых или черных базальтовых глыб, часто покрытых ярко-желтыми, оранжевыми, матово-черными или темно-зелеными пятнами неприхотливых накипных лишайников. Небольшие, выходящие к берегу моря долинки скудно поросли мхами и лишайниками, а там, где в них образовалось некое подобие почвы, ютятся немногочисленные виды цветковых растений, обитают почти все населяющие остров сухопутные птицы.

Летом у подножия ледника и со снежников берут начало многочисленные ручьи. Наиболее полноводный из них впадает в море в южной части острова; у его устья и располагался наш основной лагерь. Есть на острове, у восточной его оконечности, и небольшое, промерзающее зимой озеро.

В планы геологов входило теперь путешествие вокруг всего острова по узкой прибрежной полосе, лишенной ледников. Оно было необходимо и мне. Готовиться к нему мы начали сразу же после переселения с ледника на берег моря. Но путешествие все откладывалось-то из-за хозяйственных дел, то из-за непогоды. Лишь когда в воздухе по-настоящему запахло весной, стало ясно, что тянуть больше нельзя, иначе распутица надолго перекроет дорогу.

Вышли мы рано утром двадцать второго июня. С собой не взяли ничего лишнего, и все-таки с приборами, спальными мешками (Даня с Димой взяли на двоих один мешок), палаткой, патронами, ружьем на каждого пришлось килограммов по тридцать груза. Теплыми напутствиями проводили нас Вениамин Михайлович, Слава, Герман. Через час после выхода мы еще видели стоящие на бугре палатки, но осталась позади щебнистая гряда, и наш лагерь скрылся за ней.

Вначале нам предстояло пересечь остров и выйти к его северному берегу, после этого повернуть к западу и обойти побережье в направлении, противоположном движению часовой стрелки. В восточной и южной частях острова и раньше бывали люди. На большую же часть северного побережья человеческая нога еще не ступала. Это и придавало теперешнему маршруту особый интерес (много ли таких мест осталось на нашей планете?!).

Кое-где на суше попадались обросшие лишайниками рога северных оленей, некогда обитавших на острове. Когда они сюда попали, когда и по какой причине исчезли, так и осталось неясным. Однако самая интересная встреча ждала меня на северном побережье.

Кто же они, белые чайки - квартиранты, владельцы гнезд или только временные на острове гости? Этот вопрос до сих пор не давал мне покоя. И вот теперь, когда мы вышли к высоким базальтовым столбам, подпиравшим северный берег, ответ, кажется, был найден.

С моря накатывались волны тумана. Чайки, похожие теперь на большие снежные хлопья, то выныривали из него, то скрывались в нем. Когда туман редел, можно было рассмотреть, что птицы вьются у вершины одного из столбов или парами, тесно прижавшись друг к другу, сидят на его уступах. Уже то, что они упорно держались на одном месте, причем явно объединялись в пары, наводило на мысль, что чайки собрались здесь для размножения.

Но как убедиться в этом, как попасть туда, на вершину высокого каменного столба? Ведь до нее, до предполагаемых гнезд чаек, метров пятьдесят, не меньше. Будь на нашем месте альпинисты-скалолазы, имей они надежный шнур и прочее снаряжение, и то это было бы непросто. Мне оставалось только наблюдать за обитателями колонии снизу, искать какие-то косвенные доказательства.

Если не считать возможных гнездовий белых чаек и, пожалуй, большей доверчивости птиц-чистики, например, подпускали здесь к себе и на два метра, и на метр, - северный берег острова мало чем отличался от южного. Та же бедность жизни на суше, такая же тяжелая дорога - россыпи базальтовых глыб, рыхлый раскисший снег, трещиноватый прибрежный припай. Конечно, и погода та же: туман, морось.

К ночи мы вошли в небольшую долину, где все выглядело необычно приветливо - и бегущие со звонким журчанием ручьи, и цепочка голубоватых озер. Погода к этому времени стала улучшаться, сквозь разрывы в облаках выглянуло солнце, и его лучи оживили даже мрачные громады скал, сжимавших долину и с востока, и с запада. На обтаявшей прибрежной косе лежали груды плавника. О лучшем месте для лагеря трудно было и мечтать.

Утро следующего дня выдалось на редкость солнечным, тихим и теплым. Долина показалась мне теперь еще уютнее, чем накануне. Снега в ней уже почти не было. По склонам долины зеленой щетиной пробивалась поросль злаков, на щебнистых буграх зеленели куртинки камнеломок и маков. Воздух, пронизанный дрожащими струйками, звенел от птичьих голосов. Слышались песни старых знакомых - пуночек, лапландских подорожников, крики пестро окрашенных куликов-камнешарок. Откуда-то доносился громкий крик самца белой куропатки. Если бы не синие склоны ледника и не гряды торосов в море, можно было подумать, что мы попали в какой-то другой мир, перенеслись далеко к югу. Это был в полном смысле слова оазис на нашем суровом и пустынном острове. Не без сожаления оставляли мы его, снимали и свертывали палатку, увязывали рюкзаки.

Двадцать третьего июня нам удалось достигнуть с севера мыса Эммы. Чем ближе к нему, тем круче и величественнее становились прибрежные скалы. У самого мыса они состояли из множества прислоненных друг к другу гигантских базальтовых столбов и напоминали то фантастические замки, то органы с трубами невиданных размеров. Здесь тоже оказался птичий базар, и был он крупнее того, что я видел на мысе Эммелины. На выступах и площадках базальтовых столбов, в нишах и расщелинах между ними, гнездились тысячи пар кайр, моевок, чистиков, бургомистров. Птицы летали и сидели так высоко, что их голоса едва доносились до прибрежных пляжей, а часто за шумом бегущих со скал ручьев и вовсе не были слышны. Моевки с таким же усердием, как и две недели назад на мысе Эммелины, ремонтировали и строили гнезда. Судя по тем колониям, до которых можно было добраться, кладка у них еще не начиналась. Зато на карнизах, занятых кайрами, уже лежало много крупных ярко окрашенных зеленых и голубых яиц.

Бургомистры у гнезда

Обогнуть остров мы не смогли. У мыса Эммы начинался большой "непропуск": сразу же под берегом открывалась полынья и пенистые волны лизали крутые скалы. Верхней дороги по берегу не было, а в море до самого горизонта тянулись лишь мелкие поля битого льда. Оставался только один выход: переночевать где-нибудь поблизости, а на следующий день перевалить через остров, выйти на его южное пебережье и уже оттуда попытаться достигнуть противоположного конца "непропуска".

В середине ночи где-то в стороне послышались звонкие гортанные крики гусей. Прошли считанные минуты, и из-за скал показалась стайка черных казарок, выстроившихся в длинную волнистую линию. Птицы летели к северу и скрывались на горизонте в темных облаках, висящих над большими полыньями.

Потом, лежа в мешках, мы долго и всесторонне обсуждали эту встречу. Вначале у Дани возник чисто "гастрономический" вопрос, насколько съедобны казарки и каковы лучшие способы приготовления из них жаркого. Но вскоре разговор перешел на тему о причинах, которые заставили этих сухопутных птиц лететь на север, где они долгое время не увидят ничего, кроме льда и полыней. Мне вспомнилось, что пятьдесят с лишним лет назад Толль и его спутники здесь видели гусей, скорее всего тоже черных казарок, пролетавших со стороны моря, с севера на юг. Об этом случае, придавая ему большое значение, Толль счел нужным сообщить даже в своей короткой записке, оставленной им на острове.

Толль, а позже и многие другие исследователи Арктики связывали перелеты птиц, в том числе и гусей, к северу и с севера до Новосибирских островов с существованием там загадочной Земли Санникова. Теперь известно, что такой земли не существует. Куда же в таком случае летят птицы? Казарки, которых мы видели, скорее всего направлялись прямым путем через льды Центральной Арктики... в Северную Америку. Основанием для такого предположения служат результаты кольцевания пернатых. Впрочем, это пока предположение, и здесь еще нужны новые доказательства.

На следующий день мы перевалили по глубокому снегу через остров, разбили на южном берегу палатку и налегке добрались до мыса Эммы, до уже знакомого "непропуска". Это был, пожалуй, самый трудный и дальний переход за все время работы на острове. На суше в многочисленных долинах лежал глубокий раскисший снег. На припае нас встречали беспорядочные нагромождения торосов, тот же глубокий снег, скрытые под ним трещины, к тому же на весь день зарядил дождь. И тем не менее за восемнадцать часов нам удалось пройти больше тридцати километров.

Здесь тоже встречались белые чайки. Но и они держались у вершин базальтовых столбов, и добраться до предполагаемых их гнездовий было невозможно. С южной стороны мыса Эммы оказался большой птичий базар. Достичь его карнизов, занятых кайрами, было так же трудно, как и на северном побережье. Дима с большим трудом вскарабкался на один из них. Появление здесь человека не вызвало переполоха среди птиц. Большинство их продолжало сидеть на своих местах. Они уже приступили к насиживанию.

Измученные, насквозь промокшие и от дождя, и от снежной каши, с чавкающей в сапогах водой подходили мы к своей палатке. Невдалеке от нее наши старые следы пересекал след крупного медведя. Он шел в том же направлении. Мелькнула тревожная мысль: а что, если он сокрушит палатку, разбросает и уничтожит оставленный в ней груз. Там же все - и укрытие от непогоды, и еда, и собранные коллекции. А ведь птичьи шкурки для медведя представляют и вполне "материальный" интерес...

Немного не доходя до палатки, медвежий след отвернул на припай. На душе стало легче. А вскоре показалось и наше жилище - в полном порядке, с застегнутым входом.

Следующий день ушел на осмотр окрестностей этого лагеря. После вчерашнего дождя скопившаяся под снегом влага наконец вырвалась наружу и хлынула бурными ручьями к морю. Снег оставался только в лощинах. За их пределами он осел, разрыхлился и перестал быть для нас помехой. Кроме того, он потемнел, и сейчас можно было находиться "на улице" без темных очков. На растениях в последние дни все заметнее развертывались листики и набухали бутоны. А теперь мне встретилось несколько уже распустившихся желтых цветочков лютика.

Еще через два дня, преодолев очень трудный участок- язык спадающего к морю ледника, опять насквозь промокшие (не прекращаясь, шел дождь, приходилось переходить вброд ручьи), мы вернулись домой. Хотя и продуктов, и патронов в рюкзаках почти не оставалось, вес их не убавился. Они даже потяжелели от собранных в маршруте образцов горных пород, образцов животного и растительного мира.

В конце июня на острове стояла холодная ветреная погода. Только изредка температура воздуха поднималась до плюс пяти-шести градусов, не часто бывали и ясные дни. Тем не менее солнце делало свое дело. Река, на берегу которой стояли палатки, за наше отсутствие вскрылась и несла вместе с мутными водами снежную кашу, в ее устье разлилось большое озеро. Вырвавшись на припай, вода некоторое время мчалась по его поверхности, но затем через многочисленные трещины уходила под лед. В нашей долине почти полностью сошел снег, обнажилась и, напитавшись водой, раскисла почва.

Птицы, занятые насиживанием, стали молчаливее. Озабоченные, деловитые чистики свистели тише и реже. Прилетев с моря, они не задерживались, как прежде, на карнизах скал, а быстро скрывались в глубине расщелин. Пуночки пели лишь изредка, уже не так задорно и лишь в ясные и тихие дни. В их жизни началась, наверное, самая тревожная пора: восьмого июля в одном из гнезд пуночек, среди каменной россыпи, Вениамин Михайлович нашел четырех птенцов - слепых и голых.

С начала июля на припае стали показываться нерпы. В ясные дни они часами нежились на солнце, подставляя его лучам то животы, то спины. Появление тюленей разожгло настоящую охотничью лихорадку, особенно же она обуяла Германа - самого молодого и, как выяснилось, наиболее азартного из нас. Наблюдения за погодой и в обычные дни позволяли ему спать помалу и урывками, теперь же он часто проводил ночи на льду, похудел и осунулся. Но подобраться к тюленям на расстояние выстрела не удавалось никому, и Герману тоже. Выражение "неповоротлив как тюлень" к нашим нерпам явно не относилось. Они лежали на гладких ледяных полях, время от времени поднимали головы и осматривались. При малейшей опасности звери скатывались в свои лунки - отверстия во льду с гладкими, словно отполированными краями. Чтобы не вспугнуть их, нужно было проползти по-пластунски не одну сотню метров, замирать в то время, когда тюлень поднимал голову, а если учесть, что поверхность льда теперь походила на терку и изобиловала лужами, следует признать, что это была трудная задача.

С появлением нерп у нас опять стали обычными белые медведи.

Герман и Вениамин Михайлович, часто распластываясь и замирая, в который раз пытались подползти к тюленю. Они были уже не так далеки от цели, как зверь, заподозрив неладное, проворно юркнул под лед. Велико было удивление наших охотников, когда, поднимаясь, они увидели перед собой, на этом же ледяном поле, поднимающегося медведя. Опасность, оказалось, угрожала нерпе сразу с двух сторон. Незадачливым "конкурентам" не пришлось долго стоять лицом к лицу. Мишка первым пустился наутек и исчез среди торосов.

Вениамин Михайлович был единственным среди нас новичком в Арктике. Он к тому же старше каждого из нас; было ему здесь, конечно, непривычно и, наверное, тяжелее, чем другим. Однако его выдержке и самообладанию можно было позавидовать. Проявились эти качества не только тогда, на припае. Был и другой случай. Он столкнулся с медведем "нос к носу" в узком скалистом коридоре, когда возвращался с очередных наблюдений на леднике. "Вооружение" его состояло лишь из лыжной палки.

И тот и другой в замешательстве остановились. Вздумай человек бежать, и встреча могла бы закончиться трагически. Однако Вениамин Михайлович не испугался. Он громко что-то крикнул медведю, лыжной палкой постучал о камень, с угрозой замахнулся на зверя, и тот счел за благо развернуться и уйти. Через день я проходил той же дорогой и, разобравшись в следах, убедился, что события здесь развивались так, как о них рассказывал сам участник.

Дома в перерывах между маршрутами мы по возможности придерживались определенного распорядка и переходили на "дневной" образ жизни. Раньше других, разбуженный треском будильника, поднимался Герман. Он проводил в предусмотренный срок наблюдения, затапливал в своей палатке печку и ложился досыпать. Будильник, хождение Германа из палатки в палатку будили остальных, и лагерь оживал. Поднявшийся первым бежал к речке, часто подернутой у берегов ледяной корочкой, наскоро умывался, приносил воду в палатку-кухню, растапливал печку и начинал готовить завтрак.

После завтрака каждый принимался за свои дела. Даня с Димой либо уходили на окрестные обнажения, либо садились за дневники и этикетирование образцов. Вениамин Михайлович брался за карту острова, перекладывал в гербарных папках сохнущие растения или, прихватив рюкзак и стальной щуп для взятия проб почв, тоже уходил из лагеря. Иногда он брал с собой помощников: Германа, реже - Славу. Я же отправлялся с ружьем и биноклем в тундру, к озеру у устья нашей реки, к ближайшим колониям чистиков, а в те дни, когда оставались необработанными накануне птицы, садился за их препарирование.

Часам к четырем все собирались дома. К этому времени очередной повар обычно готовил обед. К вечеру оживлялся Слава. Он заранее ставил в кастрюле тесто и теперь, наполнив палатку чадом, нагнав в ней невероятную жару, пек, в зависимости от заявок, лепешки или оладьи. После ужина - чая с оладьями - следовал общий поход к берегу моря за очередным бревном, пилка или колка дров. На этом трудовой день в лагере заканчивался. Иногда Даня с Димой брали почитать на сон грядущий что-нибудь вроде "Наставления по наблюдениям за облаками" или "Краткого определителя птиц" (выбор книг у нас был ограничен), но над первыми же страницами крепко засыпали.

По сравнению с весенним походом вокруг острова все остальные маршруты были и короче, и легче. Четвертого июля вместе с Даней и Славой мы отправились на восток острова, к мысу Эммелины. Путь шел в основном по обтаявшим каменным россыпям. Заметно припекало солнце. Где-то в глубине, в пустотах между камнями, глухо шумели присмиревшие ручейки.

Даня не выпускает из рук молотка. Он то карабкается по скалистой стенке и настойчиво долбит ее острым стальным клювом, то разбивает камни среди россыпи. Удары молотка слышатся непрестанно. Если Дане удается напасть на отпечаток моллюска в породе, он надолго задерживается на этом месте. Я же интересуюсь современной жизнью. Вспорхнувшая из-под ног или пролетевшая мимо птица, найденное гнездо часто отвлекают меня в сторону или тоже надолго задерживают. Слава шагает с тяжелой поклажей далеко впереди. Время от времени он оборачивается и, увидев, что мы с Даней безнадежно застряли, сбросив мешок, с удобством располагается среди согретых солнцем каменных глыб.

Так доходим до обрывистых берегов полуострова Эммелины. Дальше к мысу только одна дорога - по залитому водой, посеревшему ноздреватому припаю. Лед здесь явно ненадежен, выделяются подозрительные темные участки, и, обходя их, мы то карабкаемся на террасы прибрежных скал, то выходим далеко на лед к краям прибрежных полыней.

Недалеко и до цели. Все чаще приветствуют нас хриплыми криками бургомистры; визгливо переругиваясь на лету, стайками проносятся моевки. Это уже начало птичьего базара. Преодолеваем последние гряды торосов и с облегчением сбрасываем рюкзаки на прибрежную гальку.

Пока Даня и Слава ставят палатку, я собираю дрова для костра. Неожиданно мое внимание привлекает стайка каких-то незнакомых небольших птиц, похожих на чаек. Забыв о дровах, направляюсь к ним. Птицы держатся у прибрежной лужи на льду. Легко и изящно они то повисают над водой, что-то схватывая с ее поверхности и часто взмахивая при этом крыльями, то взмывают вверх и плавно скользят над зазубренными вершинами торосов. Расстояние до птиц все сокращается, но определить их вид я не могу. Ясно лишь, что с ними я еще никогда не встречался. Две из них пролетают совсем рядом. Птицы движутся в тени высокого тороса, и я по-прежнему не могу как следует их разглядеть. Но вот солнце осветило их, и птицы неожиданно преобразились. В их оперении вдруг вспыхнул нежный, но насыщенный розовый цвет. Так это же розовые чайки! Теперь уже бросаются в глаза и узкие ожерелья на их шеях, другие особенности строения и окраски.

Подойдя к ним почти вплотную, я присел и замер. За моей спиной послышались чьи-то шаги; обернувшись, я увидел Даню. По всей вероятности, целью его прихода тоже были дрова, но, подойдя ближе и увидев птиц, Даня неслышно опустился рядом на гальку.

Мы сидели молча. Чайки же как будто хотели показать себя. Они пролетали и плавали всего в трех-четырех шагах, иногда поворачивали в нашу сторону головы с темными выразительными глазами. Слышались и их голоса - негромкие, но разнообразные, напоминавшие иногда верещание, иногда глухое взлаивание или негромкое голубиное воркование. Если бы не Слава, мы с Даней, возможно, еще долго просидели бы на гальке, рассматривая и фотографируя птиц. Теперь обычное олимпийское спокойствие Славы иссякло. Голодный и огорченный неудачами "на кухне", он равнодушно отнесся к невиданным птицам и решительно потребовал нашего участия в немудреных, но трудоемких хозяйственных делах.

Следующий день опять начинался хорошей погодой. Таким обычно представляешь себе арктическое лето, вспоминая о нем на Большой земле. Дым от костра, струясь, тянется прямо к небу. Тишину нарушают потрескивание смолистых кряжей в костре да приглушенный хор птичьих голосов, который доносится с гнездовий. Солнце стоит невысоко, и под его лучами нагромождения прибрежных торосов преображаются. У самого берега будто сидит гигантский филин. Уступ льдины навис насупленной бровью, под ней угадывается большой глаз птицы. Дальше виднеются медведь, голова носорога, лежащий верблюд... Рядом с костром, на зеркальной поверхности озерка, будто в вальсе, кружится пара плавунчиков. Они словно и не касаются воды, настолько неглубоко сидят в ней птицы, настолько легки их движения.

Вдали, среди торосов, скороговоркой "гавкают" встревоженные бургомистры. Крики их то приближаются, то замирают. Вот они закричали рядом, и метрах в пятидесяти от палатки на косе появляется медведь. Это еще подросток, а цвет его меха не белый, а яркий, соломенно-желтый. Таких зверей полярники иногда называют "водяными" в отличие от белоснежных "ледовых", считая (не уверен, что это так), будто пожелтение меха у медведей связано с наличием открытой воды в местах их обитания.

Зверь идет не спеша. Слышно, как под его лапами перекатывается и шуршит галька. Он пересекает пляж и вновь скрывается в торосах. Бургомистры наконец оставляют его в покое и, покружившись над костром, летят к птичьему базару.

Туда же направляемся и мы. За месяц больших изменений здесь не произошло, особенно в жизни моевок. Они по-прежнему были заняты постройкой гнезд, были возбуждены, драчливы.

Арктическое лето коротко, и "не в обычаях" здешних пернатых мешкать с гнездовыми делами. Поэтому теперешнее поведение птиц показалось мне странным. Еще больше я удивился, когда, пролазав несколько часов по карнизам, не нашел там ни одного чаячьего яйца.

Что случилось с моевками? Ясно, что, если они и начнут нестись, времени для выращивания птенцов у них уже не будет.

Я рассчитывал заняться здесь кольцеванием моевок, взял с собой и запас алюминиевых колец, и уже опробованный на Новой Земле и Мурмане проволочный крючок. Но ловить птиц теперь оказалось трудно, и даже с помощью Дани и Славы за целый день мне удалось окольцевать всего около трех десятков моевок.

К вечеру погода испортилась, пушистыми, рыхлыми хлопьями повалил снег. Вскоре карнизы скал, прибрежная коса, припай покрылись сплошным белым покрывалом. По пути к палатке я нашел первый вполне распустившийся цветок полярного мака. Не будь снега, он, возможно, и остался бы незамеченным, но теперь выделялся бледно-желтым пятном на белом фоне и издали привлекал внимание. Непогода ему не повредила, его лепестки не потемнели, не потеряли упругости.

Снег валил и весь следующий день. О продолжении работы на скалах нечего было и думать.

Во второй половине июля мне вновь пришлось побывать в "оазисе". По пути я, конечно, заглянул и к белым чайкам. На этот раз у меня был моток прочной капроновой веревки, но подобраться к птицам опять не удалось. Снизу можно было рассмотреть, что стало их здесь гораздо меньше, что ведут они себя как-то тише, спокойнее. Скорее всего, что, как и у моевок, их гнезда пустовали. Но увы, это можно было лишь предполагать.

В самом "оазисе" все так же приветливо синели озерки, журчали ручьи, радовали глаз куртинки лютиков, маков, камнеломок. Долину по-прежнему оживляли звонкие крики камнешарок, песни пуночек, хотя в других частях острова пуночки давно уже умолкли. Семнадцатого июля в гнезде камнешарок здесь еще оказались яйца, а у пары куропаток - только что выведшиеся птенцы...

Начинался август, а настоящее лето все не приходило. Погода даже стала ухудшаться. По данным нашей метеостанции, днем температура воздуха теперь лишь изредка поднималась выше нуля, ночью же, как правило, подмораживало. Часто шел снег, то сухой, то мокрый, с дождем. Снег, выпавший седьмого июля, продержался больше недели. После первых сильных заморозков потемнели и опали цветы полярных маков, погибли птенцы в нескольких известных мне выводках камнешарок, замерзли птенцы в ближайшем к нашему лагерю гнезде пуночек.

В середине августа начало отрывать от берегов острова припай. Несколько дней северный ветер разламывал и расталкивал льды. Море все ближе подступало к берегам. А однажды, едва закончив утренние наблюдения, в нашу палатку с радостной вестью вбежал Герман: "Море очистилось!" Выскочив из палатки, я с трудом узнавал знакомые места. Море очистилось до горизонта и шумело. Лишь кое-где остались стамухи - безнадежно засевшие на мелях льдины. На воде рядом с берегами плавали чистики, стайками пролетали моевки, показывались бургомистры.

Стоило морю очиститься ото льда, как у берегов стали появляться моржи. Вынырнувший зверь с шумом и брызгами выпускал из легких воздух, несколько минут держался на поверхности, с сопением отдувался и опять нырял. Уходя под воду, он показывал вначале округлую спину, а затем и направленные вверх задние ласты.

Слава поначалу обрадовался открытому морю, быть может, больше других и, не теряя времени, спустил на воду резиновую лодку. Но в одно из первых плаваний у него произошла неприятная встреча. Вдали от берега у самой лодки, фыркая, вынырнул крупный морж. Наш моряк пустился наутек, но зверь не отставал. Он показывался из воды то с одного, то с другого борта, упрямо пытался заглянуть внутрь лодки, каждую минуту угрожая проткнуть массивными клыками ее утлое тело. Приключение, к счастью, окончилось благополучно. У самого берега морж нырнул и больше вблизи не показывался. На этом Славино увлечение гребным спортом закончилось.

Ликование по поводу открытия "купального сезона", впрочем, скоро прекратилось. Едва стих ветер, как лед стал подходить к берегам, а через несколько дней море до горизонта вновь покрылось белым панцирем.

Итак, надежда на приход лета не оправдывалась. Во второй половине августа по ночам крепчали заморозки, снег шел почти каждый день, при ветре поднималась поземка, местами намело даже порядочные сугробы. Теперь особенно бросалась в глаза и угнетала безжизненность нашей суши (это, конечно, не относилось к побережью). Можно было пройти и километр, и два и слышать только стук сапог о камни и подмерзшую землю. Редко-редко, с негромким попискиванием пролетала и скрывалась среди каменных глыб семья пуночек. Выводки их, конечно, те, которым удалось выжить, покинули гнезда в начале августа. Теперь у молодых отросли крылья, хвосты, и они мало чем отличались от родителей. Взрослые же пуночки перелиняли, выглядели гораздо невзрачнее, чем весной, стали молчаливее и осторожнее. Они уже не паслись подолгу на одном месте, как прежде, а, опустившись на дерновинку, торопливо ее обшаривали и сразу же летели дальше. Может быть, это была уже тренировка, подготовка птиц к отлету.

Девятнадцатого августа я был у мыса Эммелины. Колонии кайр распадались. То здесь, то там срывались с карнизов скал, планировали и опускались на воду кайрята. В море виднелись сборища возбужденных взрослых птиц. С появлением каждого нового птенца кайры кричали громче, суматоха среди них усиливалась. Птицы устремлялись к кайренку, клювами хватали его за крылья, за голову, ноги, тащили в разные стороны, увлекали под воду. Дело кончалось тем, что помятый птенец все-таки вырывался из толчеи и в сопровождении одной взрослой птицы (наверное, одного из родителей) плыл в открытое море. Эта картина была мне уже знакома по Новой Земле. Скорее всего под базаром собирались бездетные кайры, птицы, потерявшие потомство, но жаждущие его иметь.

Участки базара, заселенные кайрами, пустели на глазах. Однако моевки продолжали упорно держаться здесь, хотя большинство их гнезд пустовало. Они не только летали вблизи скал или сидели на карнизах, но и - что казалось самым интересным - старательно "изображали" насиживание мнимых яиц, согревание и выкармливание несуществующих птенцов. Случалось, что, прилетев с моря, моевка садилась на свое гнездо и, часто приседая и кланяясь, выбрасывала из клюва корм, "оделяла" им воображаемое потомство. Если гнездо занимала другая птица, то пища доставалась ей. Если гнездо пустовало, корм съедала сама добытчица. Моевки бессознательно повиновались материнскому инстинкту. К тому же они перепутали все сроки. В то время как одни продолжали "насиживание", другие делали вид, что кормят птенцов, а третьи ремонтировали и даже строили жилища, несли в клювах клочки мха и травы.

Здесь, в высоких широтах Арктики, благополучие моевок, да, по-видимому, и белых чаек зависит от обилия всего лишь одного вида корма, в первую очередь сайки. Не подошла, как в этом году, к берегам сайка, и уже катастрофа: птицы остались бездетными.

Кончался полярный день. Восемнадцатого августа мы с Даней специально задержались на плато полуострова Эммелины, чтобы выяснить, заходит ли солнце за горизонт или только приближается к нему. В полночь светило подошло к горизонту, коснулось его своим нижним краем, покраснело, вытянулось, стало похоже на малинового цвета огурец, но тут же начало подниматься, выпрямляться и бледнеть. Однако уже в двадцатых числах августа ночи стали темными и быстро удлинялись.

На остров пришла золотая осень. Миниатюрные полураз-1 вернувшиеся листики стелющихся ив пожелтели и заметно выделялись на фоне зеленовато-серых подушек лишайников, мхов, куропаточьей травы, растущих на склонах и возвышенностях; в долинах и лощинах лежал снег. В устье ручья вода не замерзала - тому препятствовало море, его приливы и отливы, - и здесь все чаще показывались молодые плосконосые плавунчики. Они уже хорошо летали и мало чем отличались от взрослых птиц. Наша суша к тому времени уже настолько опустела, что даже негромкое попискивание плавунчиков вносило в жизнь острова заметное оживление.

В конце августа морозы усилились, без конца сыпал сухой мелкий снег, быстро промерзала почва. Каждое утро на земле лежал пушистый иней, а на разводьях появилась и становилась все толще корка молодого льда. Дело шло к зиме.

Вышло так, что трое - Даня, Дима и я - улетали с острова первыми, восьмого августа. Захлопнулся за нами люк летающей лодки, заревели, набирая обороты, моторы. Внизу показались в последний раз фигурки товарищей, лагерь. Проплыла извилистая полоска знакомого берега, угадывались места наших лагерей во время маршрутов, с грустью вспоминался каждый пройденный километр...

Вениамин Михайлович, Герман и Слава провели на острове еще два месяца. По их наблюдениям, с начала сентября начались вьюги, день укорачивался на глазах. В конце сентября в ночном небе уже вспыхивали холодные огни северных сияний, а морозы достигали шестнадцати градусов.

Большинство пернатых покинули остров еще в августе. Последних птенцов в гнездах чистиков Герман видел тридцатого августа. Пятого сентября исчезли моевки, плавунчики, тринадцатого - бургомистры. Последней, пятнадцатого сентября, покидала остров одиночная пуночка. В это же время перестали показываться в разводьях моржи. Куда-то к кромке льда откочевали медведи, а вслед за ними и песцы. На всю долгую зиму остров опустел...

Стерто с карты Арктики и это "белое пятнышко". Природа острова Беннетта, как и ожидалось, отличается крайней суровостью, и тем не менее нам встретились здесь и четыре вида млекопитающих, и двадцать пять видов птиц. Все это самые неприхотливые, самые "закаленные" представители арктической фауны. Почти все они вынуждены добывать корм в море - настолько бедна эта суша. К чисто наземным птицам относятся только здешние белые куропатки.

Растительность острова так бедна, что на нем не могут прокормиться лемминги, поэтому здесь не живут и белые совы, не размножаются песцы и поморники. Птицы на острове едва успевают уложиться с насиживанием яиц и выращиванием птенцов в здешнее короткое лето. Куропатки, например, начинают тут откладывать яйца почти на месяц позже, чем на соседних Новосибирских островах, и поэтому их птенцы подрастают уже в морозы, настоящей зимой. Камнешарки откладывают яйца на Новосибирских островах в середине июня, на острове Беннетта - в начале июля. Птенцы здешних пуночек вылетают из гнезд в начале августа, а на Новой Земле и даже на Земле Франца-Иосифа - в середине июля. Бросается в глаза и мизерная численность каждого из видов обитающих здесь наземных животных. В самом деле, на острове обитали в тот год всего две пары куропаток, три-четыре пары куликов-песчанок, пар по десять куликов-камнешарок и лапландских подорожников...

Остров Беннетта очень интересен для биолога. Здесь можно видеть, каков "предел прочности" живых организмов, однако здесь еще не предел жизни.

Звенящей тишиной встретил людей Северный полюс. Было это летом 1937 года, когда здесь начинала работу первая советская высокоширотная экспедиция. Но прошло несколько часов после посадки самолетов, и на полюсе появилась пуночка. Она безбоязненно порхала по лагерю, присаживалась на штабеля грузов, антенны, палатки. Через несколько дней в лагере показалась вторая пуночка, а стоило образоваться во льдах разводьям, как на них стали прилетать глупыши, чистики, из воды начали показываться головы нерп и морских зайцев. К палаткам подошел белый медведь.

Почти каждая из последующих экспедиций пополняла список встреченных здесь зверей, птиц, рыб; стало ясно, что жизнь и у полюса, особенно в море, не так уж бедна. Выяснилось, что летом в толще воды здесь бурно размножаются планктонные организмы - водоросли, рачки. Круглый год встречаются рыбы, и, конечно, самая обычная из них - сайка. Но не только она; в Центральной Арктике обитают по крайней мере пятнадцать различных видов холодноводных рыб.

Вблизи Северного полюса встречено больше двадцати видов птиц, главным образом это обитатели арктических островов и материковых побережий - белые и розовые чайки, чистики, моевки, поморники, глупыши. Каждая экспедиция встречала вблизи полюса и сухопутных пернатых - пуночек. Они кормились выплеснутыми на лед рачками, копались в отбросах и, конечно, не пренебрегали подношениями полярников - крупой, хлебными крошками. Не раз пуночки даже устраивали здесь гнезда и откладывали яйца. Кроме них у полюса видели лапландских подорожников, каменок, зуйков-галстучников, других мелких и не очень-то хорошо летающих птиц. Всех их заносят сюда сильные ветры. Черные казарки совершают через Центральную Арктику перелеты с одного материка на другой.

Встречаются у Северного полюса белые медведи, нерпы и морские зайцы, а нарвал вообще распространен только в высоких широтах Арктики.

Не лишена, значит, жизни и Великая ледяная пустыня.

Жизнь есть и в высокогорьях, и в источниках с горячей, почти кипящей водой, и в знойных пустынях, и в глубине антарктического континента.

Нет предела жизни на нашей планете!