Страна ветров

Почти на тысячу километров с северо-востока на юго-запад протянулись острова Новой Земли - Северный и Южный, разделенные узким и извилистым проливом - Маточкиным Шаром.

Новая Земля - это высокие горы и обширные равнины, шумные реки и сползающие к побережью ледники, океанская синь Баренцева моря у ее западных берегов и мутные воды Карского моря - у восточных. Это рокот прибоя, суета и гомон на птичьих базарах и, конечно, ветер.

В Арктике он не в диковинку, ему всюду есть место для разгула. Но такие частые и сильные ураганы бывают лишь на Новой Земле - не случайно ее называют иногда "Страной ветров". Самый свирепый из них - "веток" (восточный). Он иной раз неделю без передышки буйствует на западном побережье, мчится со скоростью поршневого самолета, сбивает с ног человека, а камушки, которые он подхватывает по пути, как пули прошивают оконные стекла, оставляя в них аккуратные круглые отверстия.

Удивительно ярка, богата событиями история открытия и освоения островов. С незапамятных времен, возможно уже тысячу лет назад, начали плавать на Новую Землю, добывать здесь зверя, птицу и рыбу русские поморы. Уважительно и ласково звали они ее "кормилицей" "маткой", "маточкой" (отсюда и Маточкин Шар; "шар" - пролив по-поморски). Уже в конце XVI века, пять столетий назад, Новая Земля, особенно западное побережье Южного острова, была хорошо обжита. Мысы, заливы, проливы имели русские названия, на побережье стояли и промысловые избы, и целые становища, а на приметных местах в помощь мореплавателям поднялись "глядни" - кресты и каменные пирамиды-гурии.

Тяжелы и опасны были новоземельские промыслы, но они кормили многие семьи и кемлян, и мезенцев, и холмогорцев. К тому же она была не только кормилицей: в плаваниях на Матку да еще на Грумант (Шпицберген) оттачивалось, совершенствовалось мастерство древних судостроителей и мореплавателей. И хотя рассчитывать они могли лишь на удачу, советы старшего, да на дружбу товарищей, поморы чаще выходили победителями из схваток с ураганами и льдами. Свой опыт они ценили, передавали из поколения в поколение, и именно на нем выросли династии известных полярных мореходов - Ворониных, Малыгиных, Журавлевых.

Манила к себе Новая Земля и путешественников. Как далеко она тянется к северу и востоку, не соединяется ли она с Америкой и не отсюда ли идет путь в Китай и Индию? Два столетия шли поиски ответа на этот вопрос. Сюда снаряжали экспедиции англичане, датчане, голландцы. Голландец Биллем Баренц почти решил эту загадку. В 1596 году его судно достигло северо-востока Новой Земли. Однако здесь моряки были вынуждены зазимовать и в следующем году вернуться на родину. На обратном пути они потеряли многих товарищей, погиб и сам Баренц, а море, в котором он нашел могилу, носит теперь его имя. Решил же географическую загадку - обогнул Новую Землю и определил ее границы - снаряженный куда беднее голландцев помор - олончанин Савва Ложкин. Историки относят это событие к 1742 году.

Хранит она память о подвигах многих русских исследователей- помора Якова Чиракина и штурмана Федора Размыслова, начавших в 1768 году опись ее берегов, продолжившего их труд подпоручика корпуса штурманов Петра Кузьмича Пахтусова. На памятнике ему, стоящем в Кронштадте, краткая, но емкая надпись, всего три слова: "Польза", "Труд", "Отвага"...

Лучшие годы жизни отдали ей путешественник, ученый и революционер В. А. Русанов и художник, "первооткрыватель Арктики" в живописи, А. А. Борисов. Здесь зимовала экспедиция Г. Я. Седова на "Святом великомученике Фоке" и впервые в истории совершил (в 1914 году) полеты в арктическом небе летчик Ян Нагурский. Тридцать три года был бессменным председателем Новоземельского островного Совета, "президентом" Новой Земли, местный ненец, талантливый художник и натуралист, проводник и друг Русанова Илья Константинович Тыко Вылка. Однако это уже современность: совсем недавно, хмурым осенним днем 1960 года, провожал его Архангельск в последний путь...

"Матка богата" - бытовала поморская поговорка. Действительно, новоземельские промыслы с лихвой возмещали помору и немалый риск, и большие траты на снаряжение и сборы.

На Новой Земле промышляли белух и тюленей, белых медведей и северных оленей, ловили линных гусей, собирали гагачий пух и яйца кайр, добывали красную рыбу-гольца. Но главным кормильцем в течение столетий здесь был морж, а самой ценной добычей считались "тинки", или "рыбий зуб", - моржовые бивни. Цена на них в Московском государстве даже в XVII веке достигала баснословной величины - 50, а то и 90 рублей за пару (раньше она была еще выше). Для сравнения скажем, что соболья шкурка стоила в то время два рубля, а жалованье казачьему атаману в год составляло всего девять рублей... Давал моржовый промысел также сало и шкуры. И они, как и "тинки", тоже вывозились за границу. Известно, например, что ремни из моржовых шкур использовались при постройке знаменитого Кёльнского собора (их применяли во всех подъемных механизмах) и, весьма возможно, что поступали сюда эти ремни с Новой Земли.

Даже в наши дни промысел моржей тяжел и опасен, тем более труден он был в прошлом. Вот, например, что пишет голландец Де-Фер, один из спутников Баренца: "Моряки думали, что это стадо моржей, возившихся на песке, не может защищаться на суше, и поэтому напали на них, чтобы овладеть их клыками, но поломали свои тесаки, топоры и копья, не сумев убить ни одного; только у одного они выбили клык, который и унесли. Не добившись в этой борьбе никакого успеха, они решили вернуться на корабль, привезти оттуда пушки и с ними атаковать моржей, но поднялся очень сильный ветер, который стал ломать лед на большие глыбы, так что от этого намерения пришлось отказаться". А между тем еще задолго до плавания Баренца поморы владели надежными приемами охоты на моржей и обходились при этом без пушек и вообще без огнестрельного оружия. Обычно они старались застать зверей спящими на берегу и, незаметно подкравшись к лежбищу со стороны моря, неожиданно нападали, причем старались колоть крайних, чтобы других загнать дальше на берег, где моржи оказывались относительно беспомощными. Кололи зверей копьями - "спицами" и остроконечными гарпунами, к концам которых привязывали длинную веревку или ремень-"обор". К другому концу обора прикреплялась пустая закупоренная бочка, которая служила поплавком и удерживала мертвого зверя на плаву.

Маточкин Шар, его западное устье, - место моей первой встречи с Новой Землей и вообще с Арктикой. И хотя это было давно, еще в канун войны, мне хорошо помнятся подробности встречи, простота и суровость увиденных пейзажей, чистота их красок.

Полуночное солнце заливало тогда мир каким-то неправдоподобным, неземным светом, и все вокруг - островерхие горы в снежных шапках, видневшиеся за проливом то ли очень далеко, то ли очень близко, грани льдин, плывущих по проливу, - то розовые, то фиолетовые, могучее и спокойное дыхание моря, само светило, будто задремавшее на горизонте, - тоже казалось неправдоподобным и неземным.

Свежи в памяти первые встречи с новоземельцами - кряжистыми, в большинстве своем бородатыми мужиками, одетыми по местной моде в полушубки и пимы - мягкие сапоги из тюленьих шкур, помнятся их неспешные разговоры, в первую очередь о собаках, главных помощниках и единственной здесь домашней скотине, потом о погоде, о промысловой удаче и в конце уже о прочем, в том числе о личной жизни. Буднично, по-поморски нараспев, произносились слова о делах то трагических, то героических, из чего и состоит жизнь северного охотника и зверобоя. Помнятся и стаи собак - разномастных, лохматых, безучастных ко всему и ко всем, немудреная промысловая снасть у домов, крепкий дух ворвани и в самих домах, и вокруг них...

Пришлось мне видеть потом и другие районы Арктики, но это место оказалось самым притягательным. Земля эта как первая любовь - память о ней и очарованность ею на всю жизнь. Впрочем, быть может, дело не в силе первого впечатления. Ведь неспроста же, не без причины так сгустились на Новой Земле, особенно у западного устья Маточкина Шара, следы прошлого, свидетельства многих былых событий! Тут и там виднеются еще замшелые бревна- остатки зимовий, могильные холмы; после шторма покажется из прибрежной гальки то старинный двухлапый якорь-"адмиралтей", то нос поморского карбаса, шитого без гвоздей, еловыми корешками. Не случайно столько славных имен хранят здесь названия приметных мест, ведь, наверное, не только долг, нужда, но и красота вела сюда человека.

Так или иначе, но после войны я вернулся на Новую Землю, проработал здесь несколько лет, а в мыслях возвращался к ней все вновь и вновь...

Колонии птиц на скалистых морских берегах - одна из характерных примет Арктики. На большинстве европейских языков такие "общежития" пернатых зовутся "птичьими горами" или "птичьими скалами". Однако гораздо более удачным мне кажется их старинное поморское название - "птичьи базары". Действительно, суета в воздухе и на воде под берегами, на самих скалах, шум птичьих голосов, слышный дальше чем за километр и заглушающий рокот прибоя, - разве это не похоже на воскресный базар, на какое-то грандиозное торжище?

Их можно встретить на побережьях всех наших северных морей, кроме разве Карского, но самые крупные птичьи базары приурочены к Баренцеву морю, главным образом к западному побережью Новой Земли.

"Приближаясь к новоземельским берегам... приходится видеть перед собой длинную черную полосу, тянущуюся вдоль всего видимого горизонта. Эта полоса не что иное, как несметное множество плавающих птиц. Когда пароход врезывается в эту массу, то ближайшие к нему птицы поднимаются вверх, но... тотчас же опускаются и, летя с криком над поверхностью моря, бьют крыльями о воду, поднимая необычайный шум, заглушающий стук пароходной машины и не дающий возможности говорить друг с другом на самом близком расстоянии" - так писал об обилии у Новой Земли морских птиц М. С. Робуш - путешественник, побывавший здесь в конце прошлого века. И его описание соответствует действительности.

Всего на Новой Земле находится около пятидесяти птичьих базаров, которые населяют больше двух миллионов пернатых. Общая протяженность их составляет десятки километров. А в губе Безымянной, на Южном острове Новой Земли, находится, очевидно, самое крупное в северном полушарии колониальное гнездовье. Лишь на южном берегу губы оно тянется непрерывно на двенадцать километров; всего же в губе селится около полумиллиона морских птиц.

Самые обычные жильцы этих "общежитий" - толстоклювые кайры (о них уже шла речь). Можно лишь добавить, что кайры - птицы шумливые, крики их похожи на вороньи, а в общем хоре им принадлежат "басовые" партии.

"Тенора", даже "дисканты" в этом хоре - чайки-моевки, которые селятся почти на каждом птичьем базаре, и не только на Новой Земле. Здесь, конечно, можно встретить и чистиков, услышать их негромкий свист. Иногда они образуют целые колонии, но чаще гнездятся отдельными парами в расщелинах скал, среди каменных россыпей. Там, где особенно ощутимо влияние Гольфстрима, селятся наиболее теплолюбивые из обитателей колоний - тонкоклювые кайры и тупики. На самых северных базарах Новой Земли обитают люрики и белые чайки, кое-где гнездятся глупыши. И всюду, на каждом птичьем базаре, поселяются чайки-бургомистры.

Бургомистры

Все эти "квартиранты" добывают корм в море, и поэтому богатство и щедрость морских вод - одно из обязательных условий возникновения птичьих базаров. Второе условие- берег, удобный для устройства гнезд. Действительно, если моевкам обосноваться нетрудно (они делают свои гнезда из ила, травы и водорослей и лепят их на отвесных утесах), то кайры оказываются разборчивыми жильцами. Карнизы, которые они занимают, не должны иметь наклона ни к морю (в таком случае яйца с него будут падать), ни в противоположную сторону (будет скапливаться вода, что губительно отразится на зародышах в кайровых яйцах). Кайры не могут селиться ниже, чем в пяти-шести метрах от уровня моря: только падение с такой высоты позволяет взрослым птицам набрать необходимую для взлета скорость. Кроме того, обосновавшись ниже, они подвергались бы большому риску при шторме. Птенцы кайр, покидая базар, еще не имеют маховых перьев, не способны к активному полету и на своих коротких крылышках должны спланировать с карнизов на воду. Поэтому для поселения птиц непригодны скалы, отделенные от моря широкими пляжами, так же как и морские побережья, не освободившиеся летом ото льдов. В 1950 году на маленьком суденышке - еле мы обошли большую часть западного побережья Новой Земли и не смогли найти здесь места, пригодного для новых поселений этих птиц.

Птенцы чистиков и люриков, когда они покидают гнезда, имеют уже полуразвернувшиеся маховые перья и легко преодолевают полосу суши. Поэтому колонии этих птиц могут быть удалены от моря на несколько километров. Однако без расщелин в скалах и пустот среди россыпей обойтись и те и другие не могут. Наконец, бургомистр, как и всякий пернатый хищник, предпочитает занимать "командные высоты" - безопасные места с хорошим обзором.

Так складывается определенный порядок, присущий всем птичьим базарам Севера. "Верхние этажи" - вершины пиков и мысов - принадлежат бургомистрам. Они и впрямь чувствуют себя здесь хозяевами и берут с других обитателей "общежитий" немалую дань - и яйцами, и птенцами. Человека эти хищные чайки встречают тревожными криками еще на дальних подступах к базару, как будто стремятся не допустить конкурента к своей постоянной (и неплохой) кормушке.

Кайры и моевки на птичьем базаре

Центр поселения, как правило, составляют кайровые колонии, причем величина их определяется количеством и площадью горизонтальных карнизов. "Средние этажи", непригодные для гнездовья кайр, достаются моевкам. Эти участки базаров - отвесные стены, ниши, глубокие щели наименее доступны для человека и очень коварны. Гнезда моевок здесь нередко единственные выступы, на которые, казалось бы, можно наступить ногой. Однако эти опоры непрочны. Неопытного скалолаза они подчас вводят в соблазн и служат ему плохую службу. Бывает, что одна-две такие "ступеньки" выдерживают тяжесть человека, как бы завлекают его дальше. Но следующие ступеньки внезапно отваливаются - и незадачливый сборщик яиц летит в пропасть.

Чистики и люрики относятся к высоте безразлично и, если находят глубокие расщелины, могут гнездиться как на вершинах скал, так и низко над морем.

Раздел "сфер влияния" между обитателями птичьего базара происходит не только на суше, но и в воде во время кормежки. Чистики промышляют вблизи побережья и питаются преимущественно донными животными. Они лучше других пернатых приспособились к жизни во льдах и довольствуются небольшими полыньями, трещинами, разводьями среди ледяных полей. С прибрежных скал иногда удается наблюдать за охотой птиц. Нырнув и размахивая крыльями, чистик "летает" в толще воды. Именно летает, настолько движения его походят на обычный полет в воздухе. Достигнув дна, он тщательно обследует камень за камнем, заглядывает, даже подныривает под них. Время от времени птица появляется на поверхности, держа в клюве рыбешку или рачка. Однако, прежде чем проглотить добычу или улететь с ней к гнезду, чистик непременно "прополощет" ее, несколько раз опустит в воду, низко наклонив голову.

Кайры тоже прекрасно ныряют и совершают подводные "полеты" при помощи крыльев, но ловят рыбу и рачков дальше от берегов, на больших глубинах. Случалось, что рыбаки доставали этих птиц, запутавшихся в сетях, с глубины в тридцать и даже в сорок метров. Моевки в отличие от других обитателей базара нырять не могут и ловят добычу только в поверхностных слоях воды, зато они - лучшие летуны и обладатели самых обширных охотничьих угодий. Люрик кормится только мелкими рачками и вообще беспозвоночными животными, и он, следовательно, не конкурент жильцам соседних колоний. Совместное гнездование дает пернатым явные преимущества. Прежде всего сообща легче отбиться от хищников, защитить от них свое потомство. Например, к колонии белых чаек не рискует приблизиться ни бургомистр, ни поморник. Что представляет собой их коллективная самооборона, я видел не раз. Едва лишь вблизи колонии показывался бургомистр, как навстречу ему, сорвавшись со скал, бросалась чаячья стая. Бургомистр тут же утопал в плотном облачке окружавших его разъяренных птиц. Только по движению всей стаи можно было догадываться, что хищнику основательно достается от преследователей, что он мечется из стороны в сторону, то взлетая, то совсем прижимаясь к земле или к прибрежным льдам. Лишь далеко отогнав незваного гостя, возбужденные чайки возвращаются на свои карнизы. А от полярников мне приходилось слышать, что эти птицы успешно защищают гнездовья и от песцов, и даже от белых медведей.

Хотя не столь яростно, но отгоняют бургомистров от своих колоний и моевки. Тактику кайр скорее можно назвать пассивной обороной. Пока птица насиживает или согревает птенца, ее потомство находится в безопасности: никому еще не приходилось видеть, чтобы бургомистр вытащил яйцо или птенца из-под кайры. Мало того, наседка присмотрит за близлежащим чужим яйцом и не позволит его похитить. Не случайно поэтому кайры, гнездящиеся более плотными поселениями, терпят от хищников гораздо меньший урон, чем те же птицы, но живущие мелкими группами. Тактика "пассивной обороны", кстати, свойственна не только этим пернатым и не только обитателям птичьих базаров. Хищники наносят гораздо меньший урон расположенным на равнине колониям гаг, белых гусей, полярных крачек, если они селятся большими и тесными "общежитиями".

Выгоды колониальности заключаются не только в возможности самообороны: в полярных странах обитатели птичих колоний успешнее экономят тепло. Интересные наблюдения такого рода были сделаны в Антарктике: температура тела у императорских пингвинов, оказывается, зависит от того, держатся ли они плотной "толпой" или поодиночке. В первом случае она на два с лишним градуса выше, чем во втором. Птенцы пингвинов в отсутствие родителей собираются в одну тесную стаю и только так спасаются от морозов. То же происходит и в Арктике. Стоит спугнуть с карниза взрослых кайр, как кайрята сползаются в кучу и замирают. Растащить их бывает невозможно: если отнести птенца на противоположный край карниза, он тут же возвращается в свой "детский сад".

В крупных и плотнонаселенных колониях птенцы кайр не только реже замерзают, но и быстрее растут. Если они остаются без присмотра, у них здесь больше возможностей согреться под крылом соседней птицы или в "детском саду". Эти кайрята меньше остывают, а значит, расходуют больше энергии не на поддержание температуры тела, а на рост и развитие.

В Арктике, как и в Антарктике, перед птицами стоит нелегкая задача: уложиться с высиживанием яиц и выращиванием птенцов в короткое полярное лето. И опять их выручает жизнь в "общежитиях". В крупных и плотнонаселенных колониях у кайр, моевок, чистиков яйца, а потом и птенцы появляются дружно, почти одновременно. Не то в гнездовьях мелких, разрозненных. Там наряду с крупными птенцами гораздо чаще видишь и недавно вылупившихся малышей, которым, конечно, не суждено превратиться во взрослых птиц, и даже яйца. Наверное, много значит пример соседей: жильцы тесных "общежитий" как бы взаимно подгоняют друг друга к кладке, находятся в своеобразном и полезном соревновании.

Кайры - самые многочисленные и самые удивительные "квартиранты" новоземельских птичьих базаров. Особенно поразительна тактика защиты ими потомства от холода. Отложив яйцо (только одно), они почти уже не прерывают насиживания. Если одна из птиц собирается улететь в море, она передает яйцо уже дожидающемуся своей очереди супругу (или супруге). Поэтому в верхней части яйца почти постоянно поддерживается температура, близкая к тридцати восьми градусам. Однако нижняя часть яйца, хотя и лежащая на лапах птицы, сильно охлаждается, а температура здесь без вреда для зародыша может опускаться до плюс пяти и даже до плюс одного градуса. Это замечательное приспособление кайр - древних обитателей Арктики - к местным условиям освободило их от всех забот, связанных с постройкой гнезд, и позволило им откладывать яйца прямо на голые камни. Правда, иной раз видишь, как кайра поднимает небольшой камушек, долго держит его в клюве, словно размышляя о том, что дальше делать с находкой, а потом пытается подсунуть его под яйцо. "Дань ли это памяти" своим далеким предкам, строившим настоящие гнезда, или свидетельство зарождения у них такой привычки, а может быть, это просто развлечение (в нем птицы ведь тоже нуждаются), сказать трудно.

Кайры вообще не делают гнезд и потому могут приступать к гнездованию уже тогда, когда карнизы еще покрыты толстым слоем слежавшегося снега. В таких случаях наседки постепенно "втаивают" и оказываются в снежных лунках или даже норах, из которых виднеются только их головы. Удивительно, что, "втаивая" вместе с птицей в снег, яйца довольно точно опускаются на нужное место в скале.

Необычны и сами кайровые яйца. Скорлупа их очень прочна, но толщина ее не везде одинакова и наиболее велика там, где яйцо соприкасается с камнем. Интересно, что скорлупа бывает гораздо толще, если птицы гнездятся на зернистых, шероховатых каменных карнизах. Например, на Новой Земле она, как правило, вдвое толще, а значит, и прочнее, чем на мурманском побережье, где гранитные карнизы базаров отполированы ледником. И конечно, нельзя не обратить внимание на необычную, грушевидную форму яиц. Она тоже не случайна и в какой-то мере предотвращает падение яиц со скал. При толчке кайровые яйца не катятся, а вертятся, благодаря чему и относительно редко падают. При этом обнаруживается определенная закономерность: их легче бывает столкнуть с карниза в начале насиживания, чем в конце. Да это и понятно. По мере развития зародыша в яйце увеличивается так называемая воздушная камера и центр тяжести постепенно перемещается к его острому концу. Тупой конец яйца при этом поднимается, а радиус окружности, описываемой им при толчке, уменьшается. Уменьшается, конечно, и вероятность падения яйца. И в этом заключается немалый биологический смысл, ибо в конце насиживания птицы уже не могут возобновлять утерянные кладки.

Раз уж речь зашла о кайрах и их приспособлениях к жизни в Арктике, нельзя не вспомнить еще об одной особенности этих птиц - нетребовательности по отношению к свету. Летом они не отдают сколько-нибудь заметного предпочтения определенной части суток и одинаково деятельны и днем и ночью. Надо полагать, что так же они ведут себя и полярной ночью (а большинство их зимует в Арктике, вблизи кромки льда или на полыньях), хотя остается непонятным, как им удается ловить рыбу или рачков в почти абсолютной темноте. Не ориентируются ли они по слабому фосфорическому свечению движущихся организмов? А может быть, им свойственно особое "чувство добычи"? Эти вопросы еще ждут своего решения.

Громадные скопления морских птиц, конечно, оказывают заметное воздействие на окружающую природу, на обитающих вблизи животных, на растительный покров. По приблизительным подсчетам, одни лишь кайры за четыре месяца вылавливают у западных берегов Новой Земли более двадцати пяти тысяч тонн различных морских организмов. По еще более приблизительным подсчетам, обитатели всех птичьих базаров Советской Арктики (а их насчитывается около четырех миллионов) поедают за лето более двухсот тысяч тонн кормов, преимущественно рыбы. Высказывались даже предположения: не слишком ли дорого обходятся нам такие скопления прожорливых пернатых?

Однако воздержимся от поспешных выводов. Общие запасы рыбы в этих морях велики. Добычей кайрам, чистикам, моевкам обычно служат малоценные и непромысловые виды рыб (главным образом полярная тресочка-сайка). Наконец, - это мы уже видели на Мурмане - птицы обильно удобряют своим пометом морские воды, вносят в них минеральные соли, микроэлементы и вызывают здесь усиленное развитие органической жизни. Тем самым жильцы "птичьих общежитий" как бы сами "обеспечивают" себя кормом.

Нельзя, наконец, не сказать, что в течение столетий на этих птичьих базарах шел промысел-сбор яиц, главным образом кайровых, и добыча самих птиц на мясо, шкурки, перо и пух. Предприимчивые поморы пытались разрабатывать на базарах даже залежи птичьего помета для получения из него селитры (селитра в свою очередь шла на изготовление черного пороха). Еще сравнительно недавно, в военные годы, новоземельские колонии птиц давали в год сотни тысяч яиц, многие тонны мяса, что было ощутимой поддержкой в питании населения Архангельской и Мурманской областей. Но это было в прошлом. С 1956 года "базарный" промысел был прекращен.

Поскольку в оперении этих птиц участвуют, в контрастном сочетании, лишь два цвета - черный и белый, то, даже не зная, где находится их родина, где и как они строят гнезда, можно догадаться, что это "северяне", что они обитают в гнездовое время среди камней и снега.

В самом деле, белощекие казарки (речь идет о них), обитатели севера Атлантики, гнездятся в нашей стране на западе Южного острова Новой Земли и Вайгача, на пролете же встречаются на побережьях Белого и Балтийского морей. Во всем остальном - в питании, семейной жизни - они не отличаются от других видов гусей, разве что селятся колониями и проявляют большую привязанность к морским побережьям. Но вот места гнездовий их необычны. Чаще всего это труднодоступные карнизы скал, нередко участки птичьих базаров (неважно, что соседи их оказываются шумливыми и суетливыми). Впрочем, иногда они селятся и на изолированных плоских островках, в гагачьих колониях. Интересно, что в таких случаях в гнездах казарок нередко встречаются яйца гаг. Как они туда попадают и какая их ожидает судьба, остается, однако, неизвестным. Наконец, поселения белощеких казарок можно встретить вблизи гнезд сокола-сапсана.

Казалось бы, что общего между скалами, равнинными островками и соседством сокола? А общее есть: защита от песца, да и гнездование колониями - это тоже прием самообороны!

Сокола-сапсана ненцы зовут ханавей, что значит "гусиный пастух". И справедливость этого названия я оценил здесь, на Новой Земле. В губу Безымянную мне впервые довелось попасть в канун войны. Стоял тогда теплый летний день, и хозяева потчевали нас чаем у открытого окна. Передо мной открывалась величественная панорама цепи прибрежных скал, занятых колоссальным птичьим базаром, среди зеркальной глади морского залива то и дело появлялись круглые усатые головы нерп. Но главной достопримечательностью была колония птиц во главе с сапсаном, что лепилась на ближайшем выступе скалы. Несмотря на то что рядом жили и шумели люди, что всего в нескольких метрах бродили и затевали свары голодные упряжные собаки, пернатые из года в год селились здесь и благополучно выводили птенцов. В число жильцов этого пестрого по составу "общежития" входили гаги, пуночки, пара чистиков и даже белощекие казарки, хотя к людям, как и все гуси, они относятся с большим недоверием. По рассказам хозяев, это поселение существовало с незапамятных времен. Неизменным оставался и его состав, поскольку число гнезд в колонии прямо определялось площадью карниза.

Вновь я попал сюда спустя годы, но "домашней" колонии птиц, увы, не застал. В отсутствие хозяев в доме какое-то время жил начинающий зоолог, и первым делом в его коллекцию попали шкурки сапсанов. С тех пор соколы на выступе больше не гнездились, а без них не рисковали селиться и другие "квартиранты", в том числе и белощекие казарки.

Так как эти птицы гнездятся на скалах, орнитологам было неясно, как же спускаются гусята на землю. Высказывались даже предположения, что родители переносят птенцов на своей спине или в клюве. Но на самом деле это совсем не так. Как-то в середине июня мне пришлось попасть на карниз птичьего базара, где, как я раньше приметил, гнездилось несколько пар белощеких казарок.

К моему появлению разные обитатели "общежития" отнеслись неодинаково. Большинство кайр, оставшись на местах, лишь повернули в мою сторону головы, а в их хриплом ворчанье можно было уловить недоумение или недовольство. Чайки-моевки, чьи гнезда лепились к каменной стенке у края карниза, хотя их визгливые голоса и зазвучали громче, тоже не проявили особого беспокойства. Большинство их так и не взлетели, а остальные летали надо мной медленно и низко. Невозмутимо лежал на камне, совсем рядом, чистик. Но казарки, едва моя голова показалась над карнизом, сразу же взмыли в воздух. Несколько птиц опустились на воду под берегом, другие с отрывистыми, лающими криками закружились высоко над скалами. В ближайшем гусином гнезде среди трепетавших от ветра клочков пуха виднелись яйца. Остальные гнезда, похоже, были пусты, а у самого края обрыва плотной кучкой с писком метались новорожденные, но уже подсохшие гусята.

"Что же делать? - промелькнула мысль. - Сейчас они разобьются". И я начал было прикидывать, как мне быстрее отсюда уйти. Но такая необходимость тут же миновала. Один из птенцов, набравшись храбрости, прыгнул со скалы. Мне было хорошо видно, как он по пути несколько раз ударялся о выступавшие камни. Но падал гусенок медленно, почти как комок ваты, и поэтому, достигнув галечникового пляжа, легко поднялся на ноги и засеменил к воде. За первым прыгнул второй, третий, и на карнизе уже никого не осталось. В море гусят ждали взрослые казарки. Они даже не стали разбираться, какой птенец кому принадлежит. Родители окружили малышей и поплыли общей стаей к зеленевшему неподалеку низменному берегу.

Потом мы все-таки измерили высоту, на которой располагался этот карниз. Она составляла около тридцати метров!

В неволе, где их часто содержат, белощекие казарки быстро становятся ручными и живут по многу лет. Однако разводить их долго не удавалось. Впервые приплод их был получен в 1930 году в Московском зоопарке лишь после того, как на берегу пруда сложили несколько куч камней. Казарки, очевидно, "поверили", что это скалы, и "обман" остается неразгаданным до сих пор. Те кучи камней лежат на прежних местах, и на каждой из них птицы ежегодно устраивают гнезда...

Остается сказать, что белощекая казарка считается в СССР редким видом. Еще в начале 60-х годов общая численность этих птиц на Новой Земле и. Вайгаче, возможно, составляла лишь около тысячи. В последние годы количество их заметно увеличилось, но, тем не менее, белощекая казарка включена в Красные книги СССР и РСФСР.

Стояла поздняя осень. В низинах давно уже лежал снег, а увалы все еще чернели голыми россыпями сланцев. Что-то неожиданно появлялось и так же неожиданно растворялось в светлых сумерках - настоящего дня уже не было, опять появлялось и вновь исчезало. Я долго не мог понять, что это - живые существа или обман зрения? Недоумение рассеялось, когда "нечто" оказалось совсем рядом. Это был табунок уже безрогих - иначе бы их выдали рога - самцов северных оленей, и они в своем белом меху каждый раз, когда ступали по снегу, становились невидимками.

Тогда-то мне и представилась возможность хорошо рассмотреть их. Они казались - наверное, из-за очень густой и длинной шерсти - какими-то пухлыми, даже раздутыми, коротконогими и короткомордыми. А когда олени все-таки заметили меня и побежали, бросилось в глаза, что заколыхавшиеся гривы животных необыкновенно длинны и пышны.

Это были новоземельские северные олени.

Благодаря своим небольшим размерам, окраске меха (он очень светлый, почти белый) они отличаются от всех остальных северных оленей, обитающих в СССР, и выделяются зоологами в особый подвид. Отличает этих животных также строение меха - он очень густой и длинный, особенно длинные у них гривы. Распространение их, как и следует из названия, ограничено лишь островами Новой Земли.

Биология этого подвида изучена слабо. По-видимому, эти олени отличаются от живущих на материке не только размерами, цветом и строением меха. Например, в их рационе существенное место занимают собранные на берегах морские водоросли. Они, очевидно, и быстрее накапливают запасы жира. До конца прошлого века они были обычно на обоих островах Новой Земли и совершали более или менее регулярные кочевки: осенью - с западного побережья на восточное и с Северного острова на Южный, весной - в обратном направлении. Происходившее в начале текущего столетия "потепление" особенно резко проявлялось в приатлантических районах Арктики, в том числе на Новой Земле. И неудивительно, что здешние олени несли наиболее сильный урон от гололедиц. Конечно, бедственное положение этих оленей усугублялось и их промыслом. Так или иначе, но к 50-м годам, возможно, сохранились лишь десятки животных. Они были включены в Красные книги мира, СССР и РСФСР. Однако, по учетам последних лет, их стадо на Новой Земле увеличилось до нескольких тысяч. Опять бродят здесь "невидимки", опять можно с ними повстречаться...

Как и всюду в Арктике, зимой на Новой Земле подолгу воет пурга; ветер несет тучи снега - то сырого и липкого, то сухого, колючего, обнажает вершины, а в низинах наметает сугробы, прочные как бетон. Чаще всего зимой бушует здесь и ураганный "веток". Солнце надолго исчезает за горизонтом, и ночную тьму разгоняет скупой блеск луны да бесконечно разнообразные переливы северных сияний. Поморы метко называют их сполохами. Они и впрямь "сполошат", будоражат, волнуют, не оставляют равнодушными ни человека, ни, похоже, зверя. Во всяком случае, складывается впечатление, что при ярких сияниях чаще показываются на поверхности снега копытные лемминги, становятся активнее и песцы, и белые медведи. Впрочем, даже в разгар зимы, в конце декабря, в полдень небо на юге светлеет, да и сияния несут столько света, что при них можно рассмотреть и горы, и даже заструги. Хотя бывает, что не видишь зимой ни зги, но это при туманах, а они случаются здесь круглый год.

Жизнь в эту пору едва теплится. Хотя на Новой Земле и остается зимовать кое-кто из птиц и млекопитающих, встретить их удается редко. Изредка разве пролетит и гагакнет над прибрежным льдом чайка-бургомистр, просвистят крыльями гаги, перелетающие с полыньи на полынью, иной раз попадутся на глаза большие овальные отпечатки лап белого медведя, встретится аккуратная цепочка песцовых следов, а то - будто шитая бисером стежка, проложенная леммингом; на черной поверхности воды, в разводье, покажется круглая голова нерпы или морского зайца. Впрочем, чрезвычайные обстоятельства иногда вносят изменения в эту картину. Зимой 1949 года, например, "все карты спутала" сайка. Эта мелкая стайная рыбешка подошла тогда для нереста близко к западному побережью Новой Земли, но выбрала для этого неудачное время. Подход ее совпал с сильным штормом, и косяки рыбы оказались выброшенными на сушу. Местами вал выплеснутой сайки вместе с прослойками льда в высоту и ширину превышал метр и тянулся на километры вдоль берега. Вскоре же у дармового угощения начали собираться песцы, белые чайки, бургомистры, белые медведи. Как и летом, с берега стал доноситься птичий гомон. А когда "дары моря" промерзли, птиц здесь стало меньше, но песцов прибавилось, причем постепенно они прогрызли в "кормушке" лабиринт нор, в которых и жили, и питались. Добавлю, что потом, летом, пир в этих местах продолжали моевки, поморники, бургомистры.

Хотя новоземельской зимой случаются и сильные морозы, особенность ее - частые оттепели. Это тяжелое испытание для леммингов, но еще сильнее страдают от них северные олени. За потеплением приходят холода, сковывают снег ледяной коркой, и животные тогда не могут добраться до корма, их ждут голод, истощение и гибель.

В разгар зимы, глубоко под снегом, в теплых гнездах леммингов - и формой, и размером эти гнезда похожи на футбольный мяч - родятся слепые и беспомощные детеныши. В декабре - январе, тоже в подснежных убежищах, неправдоподобно маленькими - размером с новорожденного котенка и тоже слепыми и беспомощными - рождаются белые медвежата. Однако эти события не вносят в природу сколько-нибудь заметного оживления. Оно наступает позже, но все же до того, как в воздухе окончательно повеет весной.

В апреле еще стоят холода и свирепствует пурга, солнце же поднимается над горизонтом, подолгу светит, а в тихие дни и пригревает. На вершинах и склонах холмов, у прибрежных скал в это время образуются выдувы и обнажаются дернинки. В один из апрельских дней вдруг слышится бесхитростная, но звонкая и мелодичная песенка пуночки. Первыми прилетают самцы этих птиц, окрашенные светлее, чем самки, почти чисто-белые. Поэтому певца часто и не видишь - настолько сливается его оперение с цветом снега и белесого неба. Пуночка - первый верный признак начала весны в Арктике, поэтому ее так ждут, так любят полярники. Примерно тогда же появляются белые совы, и в тихие дни из тундры теперь несется нежное воркование, которым "совин" сопровождает свое ухаживание за самкой.

В апреле к местам будущих гнездовий прилетают чистики. Стайки их со свистом кружатся в воздухе, то улетают куда-то за припай, то опускаются на скалы. Да и на скалах начинается суета: чистики затевают потасовки из-за укрытий, а самые нетерпеливые уже чистят квартиры, выбрасывают из них скопившийся за зиму снег. Свист чистиков переплетается здесь с трелями пуночек, с клекотом пока еще немногочисленных бургомистров.

В марте - апреле меняется поведение песцов. На рыхлом снегу теперь можно заметить парные песцовые следы, а на гребнях заструг - желтые отметки самцов. Все это - свидетельства приближения у них брачной поры.

На конец марта - начало апреля приходится массовый выход из берлог медведиц с медвежатами. Малыши к этому времени заметно выросли, окрепли, оделись в густой, пушистый мех. День семья проводит "на улице". Мать раскапывает снег, добирается до растительной ветоши, кустиков ив - это ее первые весенние корма. Медвежата, особенно в хорошую погоду, с увлечением возятся в снегу, скатываются то на животе, то на спине с крутых склонов. На ночь медведица уводит их "домой", в убежище. Так проходит около недели, и наконец, когда малыши достаточно окрепнут, медведица решается оставить берлогу и увести потомство в морские льды. Нередко встречаешь теперь на суше следы таких семей, и все они тянутся к побережью, к морю. В это время можно увидеть и следы медвежьих "свадеб" - отпечатки крупных лап самца и не таких больших лап самки. Брачный сезон длится у этих зверей около месяца-с середины марта до середины апреля, и только в это время медведи держатся парами, а иногда самку сопровождает несколько самцов.

Во второй половине апреля до островов доходят более зримые приметы весны. Все больше удлиняется день, по южным склонам гор прямо на глазах расплываются черные пятна пропарин - снег здесь не растаял, а испарился, минуя жидкое состояние. В солнечный день на гранях торосов, на обрывах прибрежных скал повисают сосульки. Все чаще слышатся песни пуночек, теперь это не только самцы, но и самки - в сером и даже рыжеватом оперении. С каждым днем усиливается шум на прибрежных скалах. Сюда прилетают чайки-моевки, многочисленнее становятся бургомистры.

В апреле родятся детеныши у нерп. Мать заблаговременно устраивает для детеныша "хатку" - подснежное убежище, имеющее только один вход - из-подо льда. Нерпенок, покрытый нежной белой шерстью, проводит в таком логове почти месяц. Здесь он линяет - сменяет пушистый "детский" мех на жесткий и короткий - и лишь после этого уходит через лаз в воду.

Апрель приносит людям в Арктике праздничное настроение. Погода теперь стоит тихая, солнечная, это лучшее время для походов и поездок.

В мае на Новой Земле тоже еще случаются морозы и пурга, однако уже устанавливается полярный день, солнце хотя и не поднимается высоко над горизонтом, но светит круглые сутки. Обычно еще при морозах, в начале этого месяца, начинают яйцекладку белые совы. Отложив на голую промерзшую поверхность почвы первое яйцо, самка почти не слетает с гнезда, и в течение всего периода насиживания ее кормит самец. Яиц в совином гнезде бывает семь-восемь и даже девять; сова откладывает их через день, и по этой причине вывод совят потом сильно растягивается.

В середине мая приходит сюда "весна воды". Начинается бурное таяние снега. Вода просачивается в овраги, в русла ручьев, затапливает зимние укрытия леммингов. Летние же норки их пока забиты ледяными пробками, и бездомные, беззащитные зверьки мечутся по поверхности снега, скапливаются на сохранившихся сухих островках среди потоков воды. Это - время наиболее легкой добычи грызунов, и к нему приурочено появление потомства в семьях песцов, прилет поморников, в питании которых лемминги составляют значительную долю.

Вторая половина мая - время прилета на Новую Землю гусей - гуменников, белолобых, белощеких казарок. В небе одна за другой проплывают вереницы гусей и лебедей, "клубятся" стайки мелких зерноядных птиц - лапландских подорожников, рогатых жаворонков. После того как оттает верхний слой почвы, прилетают кулики, питающиеся живущими в грунте беспозвоночными животными. Стоит разлиться на льду лужам и озеркам, как на них появляются утки - гаги-гребенушки, морянки, а с вылетом насекомых совпадает прилет насекомоядных птиц-каменки, белой трясогузки.

Июнь, особенно его первая половина, - пора наибольшего оживления в здешней природе. Журча бегут ручейки и ручьи, зеленеют склоны холмов. Появляются насекомые - шмели, мухи, комары, хотя "комариного бедствия", как в материковых тундрах, здесь не бывает. Влажный воздух звенит от птичьих голосов. В этом хоре с трудом угадываются протяжные, унылые крики морянок, что несутся с каждого озера, гогот пролетающих стай гусей, жуткие вопли и стоны гагар, звонкие, а иногда печальные, как у тулесов, голоса куликов. Но конечно, наибольший шум и суета царят на побережье, на птичьих базарах - все жильцы этих общежитий к началу июня уже на месте. Если выстрелить здесь из ружья, начинается столпотворение. Со скал срываются тучи испуганных птиц, сыплются и разбиваются о камни яйца, на человека льется "дождь" птичьего помета.

Новоземельское лето особенно не балует ни теплом, ни безветрием, ни солнечными днями; обычные спутники его - туман либо морось. Зато как ценишь здесь редкий час, когда стихает ветер и выглядывает солнце! Сразу преображается тогда мир, начинают радовать глаз даже пятна лишайников на камнях: в пасмурную погоду они унылы, серы, а под солнцем в них неожиданно прорезаются желтые и даже красные тона. Набирает тогда силу, густеет окраска лютиков и полярных маков, сочнее и ярче становится зелень их листьев.

Накипные лишайники

В это время года мир в Арктике часто предстает перед человеком искаженным. Иной раз долго наблюдаешь за белым медведем. Он то приближается, то исчезает, а потом... взмахивает крыльями и улетает. Только теперь, услышав его крик, догадываешься, что это был бургомистр. Вообще туману в Арктике, а на Новой Земле особенно, по плечу такие трюки, что и не снились признанным иллюзионистам. Бывает, в маршруте встретишь какого-то невиданного гиганта, больше всего похожего на страуса. "Гигант" - вот он, рядом! Но вдруг, стремительно "сжавшись", это существо превращается в куличка-чернозобика. И не только "страусы в тумане". С моря или с берега отчетливо видишь знакомый мыс, избу, становище, хотя до них от тебя не один десяток километров. Однако стоит задуть ветру, и "мыс" тает. Это было лишь марево, мираж...

Середина июня - приход на остров лета. Склоны холмов серебрит теперь цветущая куропаточья трава, яркими пестрыми мазками раскрашивает их цветущее разнотравье. У большинства пернатых это пора насиживания яиц. Хор птичьих голосов заметно стихает, да и сами птицы становятся не так подвижны, реже бросаются в глаза, а некоторые из них уже обзаводятся и птенцами, например белые совы. В их гнездах можно встретить и яйца, и совят - не только малышей, но и уже крупных, полуоперившихся. Появляются птенцы и в гнездах бургомистров. На птичьем базаре теперь есть чем поживиться, есть чем выкармливать бургомистрам свое потомство.

С выводом птенцов распределение пернатых на суше заметно меняется. Пустеют сухие склоны увалов, каменные россыпи, зато становятся оживленнее берега рек, озер, морское побережье. Гаги уводят едва обсохших птенцов в море. Двухдневные гусята и лебедята уже пасутся под присмотром родителей по берегам озер и речных проток и при опасности спешат к воде.

В то время как большинство здешних птиц только приступают к насиживанию, некоторые уже улетают. В конце июня стайками тянутся на юг самки плосконосых плавунчиков. В конце июня исчезают с мест гнездовий и самцы морянок, гаг-гребенушек.

Теперь начинается линька у гусей и лебедей. Старое, обношенное перо они сбрасывают настолько быстро, что на полторы-две недели теряют способность к полету. Перед линькой птицы собираются у больших озер, на реках, берега которых покрыты богатой травянистой растительностью. Лишившись маховых перьев, они чувствуют себя беспомощными и далеко от воды не отходят. Обширный полуостров на западе Южного острова Новой Земли с незапамятных времен носит название Гусиной Земли, и не напрасно. Еще поморам-первооткрывателям он был известен как место больших скоплений "подлини" - линяющих гусей. Промысел их - "гусевание" - когда-то играл немалую роль в жизни островитян, а соленые гуси в бочках даже вывозились отсюда на материк.

В начале июля подрастают, выходят из нор, постепенно осваивают охотничьи приемы молодые песцы. В первую очередь они пробуют свои зубы, силу и ловкость на перепархивающих птенцах пуночек и лапландских подорожников. Но недолог этот охотничий сезон. "Поршки" с каждым днем летают все лучше и все реже становятся добычей хищников. С вылетом птенцов мелкие пернатые постепенно объединяются в стайки и до окончательного отлета проводят время в кочевках.

В середине июля подрастает молодняк у гусей. Едва гусята освобождаются от пуха, как оказываются покрытыми настоящими перьями. Удлиняются их крылья, и они пытаются подлетывать, а некоторые даже летают, хотя и неуверенно, низко над землей или водой. Одновременно заканчивается линька и у их родителей.

Позднее, чем у большинства пернатых, лишь во второй половине июля, выводятся птенцы у кайр, а потом у чистиков и люриков. Продолжается в это время и отлет птиц. Как-то скрытно, незаметно - не то, что было весной - исчезают трясогузки, лапландские подорожники, взрослые кулички-воробьи.

В июле чаще всего "обзаводятся потомством" ледники - "у них рождаются" айсберги. Несколько раз здесь мне пришлось быть очевидцем этого события. Отколовшийся еще на суше "отрезанный ломоть" беззвучно отделяется от ледника, раз-другой кувыркнется и с отливом медленно отплывает в открытое море. Ни шума, ни грохота...

Август-это уже приход осени. Как-то вдруг замечаешь, что солнце ночью приближается к горизонту, затем касается его, а потом начинает закатываться. Ночи быстро удлиняются и темнеют, в ночные часы все заметнее холодает. Желтеют и начинают осыпаться листики стелящихся ив - приходит и сюда золотая осень. Все чаще случаются снегопады, а гладь озер по утрам то и дело подергивается блестящим кружевом звонких ледяных игл.

В один из августовских дней в шуме птичьего базара ухо улавливает необычное, раскатистое карканье кайр, которому вторит какой-то отчаянный громкий свист. Это значит, что "общежитие" пустеет, что кайры начинают покидать родные скалы. Подолгу, часами, можно наблюдать, как происходит спуск кайрят на воду. Родители, иной раз долго, на разные голоса, "уговаривают" птенца, даже подталкивают его клювами, пока тот не решается спрыгнуть с карниза. Его крылышки еще слишком коротки для полета, на них можно лишь планировать. Случается, что при падении он раз-другой ударяется о камни, но поднимается на ноги, опять бросается вниз и в конце концов добирается до моря.

Гуси, и молодняк, и старики, летают все увереннее, а вот в поведении их появляется какая-то нервозность. Днем они, как обычно, пасутся у озер и рек, но ночи проводят беспокойно. С наступлением сумерек птицы как будто утихомириваются и засыпают. Но вот к стае подсаживаются новые гуси. Поднимается галдеж. Прилетевшие либо устраиваются здесь же, прячут головы под крыло и засыпают, либо, сманив заночевавших было гусей, летят дальше, будят новых птиц. Партии гусей то объединяются, то делятся. До самого рассвета тундра то стихает, то наполняется гусиным гоготом. Все это признаки скорого отлета птиц на зимние квартиры.

Во второй половине августа осыпаются последние листики ив, все чаще идет снег, крепчают морозы. На глазах пустеют птичьи базары. Там, где еще недавно было так шумно, день-другой видишь нескольких замешкавшихся моевок, а потом исчезают и они. Пустеют и тундры. Ночью пролетит последний косяк гусей, и гогот их звучит необычно: в нем слышится что-то тоскливое, печальное.

Так же незаметно, как и осень, подкрадывается зима, дни все укорачиваются. Сковываются льдом озера и реки, при тихой погоде в море плывет бесформенная каша молодого льда - шуги. По низинам все больше наметает снега. Переселяются в подснежные убежища лемминги. Не узнаешь старого знакомого - песца. Сменив грязно-бурый короткий мех на пушистую белую шубку, он превращается "из нищего в принца".

С морских льдов начинают выходить на сушу беременные медведицы и в октябре, как правило, залегают здесь в берлоги. Пуночка первой прилетает на родину и последней - в октябре, а то и в ноябре - ее покидает. Скрывается и солнце, но, прежде чем окончательно исчезнуть, оно шлет свои отблески на небо, на лед, окрашивая их то в красные, то в желтые, то в синие тона. Все ярче разгораются в небе сполохи. Долгая и злая зима вступает в свои права...