Нравы поморские

Крупная волна Карского моря валяет с борта на борт маленький ледокол. Его прозвали в свое время "Домашним". Прозвище ему дала сама команда. Она вся состояла из архангелогородцев, и, как кончалась навигация, все они расходились по домам до весны.

Вечер. Сообразно качке занавески в кают-компании то прижимаются к иллюминаторам, то отходят от них. Старпом, старый моряк, любит поговорить после ужина. Плотный, крепко сложенный, вдавившись в диван, он рассказывает:

- Плаваете вы теперь, как в канцелярии на службе служите. Вахту приняли, отстояли и другому сдали. А я вот, когда на зверобойку ходил, такие чудеса видел! Теперь и в помине многого из того нет. Сейчас я старший помощник капитана - и все тут. А в ту пору старпому иной раз за попа работать приходилось.

- То есть это как - за попа?

Спрашивает радист - молодой рыжеватый парень. Рассказчику только того и надо. Вопрос задан, теперь слушатели у него в руках. Можно не торопясь закурить, подразнить их и тогда продолжать.

- Как, спрашиваешь? Очень просто. Поповское дело какое? Венчать да хоронить. Хоронить нам, считай, не приходилось. Ну а насчет того, чтобы женить, это дело было. Суда на зверобойке работали небольшие. Кают на них мало. В команде народу много, да еще охотники, и все в каюты хотят. Никто в общих кубриках жить не желает. Вот чтобы обид не было, и говоришь, бывало, что в каютах только семейные помещаться будут. Народ все холостой на борт приходит. Молодой! После моего объявления сразу пары образуются, и мне заявляют: мы, мол, муж и жена. У меня для таких книга заведена. Я в нее записываю и каюту отдельную даю. Так и ходим в море. Тихо, спокойно, каждый при своем интересе. А потом, как с промысла к пирсу подойдем, заведем швартовые - книгу эту самую под мышку и строем парами всех своих молодоженов в ЗАГС веду. Много хороших семей так образовалось. Теперь у них ребята и школу пооканчивали. Книгу эту судовым ЗАГСом прозвали. Ее и меня добрым словом вспоминают. Иной раз и в гости кто позовет.

Кто помоложе, слушал старпома - и верил, и не верил ему. Он и пошутить мастер был. Молчание прервал пожилой механик. Он сидел, так надежно устроившись в углу дивана, что, казалось, никакая качка не в силах вытрясти его оттуда.

- Это точно!- обратился он к старпому. - Меня самого тоже почитай что так женили. И ладно получилось. А не угляди меня мой тесть теперешний, так бы, пожалуй, я и проморгал свое счастье. Когда я еще зеленым парнем был, непоседой меня звали. Нанялся мой приятель на север плотничать, и я за ним потянулся. Зимовье для какой-то станции строить. Из всего, конечно, привозного. На месте камень один. Глины для печей путной, и то не наковыряешь. Не столько рубили, как готовое собирали. Чтобы, значит, отходу лишнего не было. Однако совсем без пилы и топора не обходились.

Бригадиром у нас суровый старик Евлампий Прохорович начальничал. Жена и дочка при нем дела женские вели. Стряпушничали и всякое такое. Стал я на дочку поглядывать. Холостой да озорной. Романов-то у нас промежду собой не заводилось никаких. Просто побалагурить я любил. Язык у меня всегда без костей был, а когда слушает меня молодая да красивая, тут он и вовсе кренделем закручивался.

Смотрел, смотрел на нас Евлампий Прохорович и говорит мне как-то, чтобы я с ним чайку попить зашел. А мне его чаи и ни к чему вовсе. Спасибо, говорю, а сам норовлю дочку его подцепить и зубы с ней поскалить. Раз, другой позвал он меня, да все зря. Не шел я к нему в комнату. Они, как семейные, отдельно от нас, мужиков, жили.

Стала зима подступать. Утрами льдом лужи затягивает, последние птицы на юг уходят, и нам на материк пора. Работа совсем к концу подошла. Скоро и судно за нами придет. Дочка бригадира, Анфисой звали, реже выходить стала. А как выйдет, то какая-то не такая. Жду ее. На берег вышел. На бревно сел и сижу. Селедка либо мойва подошла. Чаек налетело. Орут, галдят. Поморники на них пикируют, рыбу рвут, отнимают. Загляделся и не услышал, как бригадир подошел. Подошел, руку на плечо положил, а силы в ней много - одни жилы тугие, и так приказательно говорит: - Накрыла нам с тобой стол хозяйка. Пойдем попьем чаю с тресочкой.

Пришли, значит. Сел я с Евлампием Прохоровичем за стол. Понимать надо, какие там у нас столы были. Так, два горбыля, лицом вверх сколоченные, и топор тут же. Ну, чай чаем, а крепкое-то тоже достал. Стаканы поставил. Вот сидим пьем, а Евлампий-то Прохорович топор так пальцем попробует, остер ли, рыбу вяленую или что еще отрежет и опять возле себя воткнет. А как посидели таким образом, берет он его опять, пальцем пробует и спрашивает: - Ты девку завораживаешь попусту или как?

Не со страху, конечно, а так как-то я и ответь, что вот вернемся, расчет получим, тогда я у тебя ее в жены просить стану. Вот так мы с Анфисой, с женой моей, и живем с тех пор. Большой строгости старик был, а людям добра хотел. Вы, наверно, помните, когда он у меня жил, совсем старый стал и работать не мог, а ребятам на улице всякие штуки мастерил. Сидит, бывало, летом, а они перед ним суетятся.

...Пока слушали механика, волнение усилилось. Волны по палубе сильнее ходить стали. Безобразничают. Сквозь шум слышно - загремело, что-то сорвало. Посмотреть вышли.

Море, серо-коричневое, с зелеными пятнами ушедшей под воду пены, все изрыто ветром. Штормит крепко, нам же спешить требуется. Где-то там худо приходится какому-то нашему буксиру. СОС он не дает, но просит помочь.

Судно наше, конечно, в лучшем положении, но, если со стороны посмотреть, завидного тоже мало. На верхней палубе кое-что поломано, релинги ботдека погнуты, помяты вентиляционные раструбы и унесена одна шлюпка. Что будет дальше - увидим. Основное сейчас - держать все механизмы в рабочем состоянии и выжимать из них все возможное. Людям очень тяжело, особенно в машине. Качает стремительно, и, вылезая из коек после сна, они не чувствуют себя отдохнувшими.

Правда, если очень захотеть, можно найти много утешительного и ободряющего. Сейчас лето, и мы не обледеневаем. Светло круглые сутки, и видно все, что делается вокруг и на ледоколе. Несмотря ни на что, мы не сидим без горячей пищи. Кок не готовит только первое.

Старпом чувствует себя в своей стихии. Море давно обкатало его темперамент, оставив только привычку держаться "морским волком", как это случается с людьми самолюбивыми, но служащими на малотоннажных судах. Он мало бывает в своей каюте в эти дни и распоряжается сдержанно и толково.

Капитан наш - совсем другого характера. Он внешне производит впечатление человека мягкого и держится так внимательно ко всему и спокойно, точно высаживает цветы у себя на даче. Когда волнение, набрав полную силу, стало мешать движению судна, он поднялся наверх к вахтенному штурману, машинному телеграфу, штурвальным приборам и всему своему хозяйству. Идет время, меняются вахты, но он не уходит к себе.

Не так скоро, как хотелось бы, - много медленнее, но мы движемся к цели. Диксон от нас теперь далеко на запад, и по курсу нет ничего, где мог бы укрыться буксир. Успеем ли помочь?

Постепенно ветер заходит на другой румб, шторм ослабевает, наша помощь становится ненужной, и мы поворачиваем обратно. Вечером в кают-компании опять собирается комсостав. Качает еще сильно, и каждый усаживается так прочно, как только может. Снова текут воспоминания, перемешанные с выдумками и шутками. Идет так называемая травля, дающая выход напряжению и усталости.

Кто-то вспоминает Василия Васильевича, хранителя острова-заповедника в Кандалакшском заливе. Живет он там один и заехавших гостей напутствует так:

- Ты иди в лес, не бойся. Если бы ты медведя видел столько раз, сколько он тебя видит, так тоже не боялся бы.

Василий Васильевич хоть и не кормится морем, как его предки, но навыки их не позабыл. Какая бы ни случилась погода, он точно раз в месяц едет к себе домой в деревню, на Черную речку, за хлебом. Там уже знают этот день, и его ждут свежие хлебы и весь припас. Неистребимы у него хватка и весь почерк жизни поморской.

Ружье дома не оставляет Василий Васильевич. От греха подальше берет с собой, подпирает колом незапертую дверь и идет к лодке. Если кто остается на острове, то получает кроткое напутствие - рыбу брать в избушке, где вешала стоят с сетями, а топоры не путать. Их три, и каждый для своего дела налажен. Подняв прямой парусок, опускает кормовое весло в бурунчик за кормой, кладет ногу на шкот и быстро превращается в маленькую точку на горизонте...

Айсберг

Кто-то вспоминает Землю Франца-Иосифа. Небывалой красоты проливы между ее островами. Медленно движутся туда и обратно в приливо-отливных течениях бело-зеленые айсберги. Темными башнями высятся скалы острова Рудольфа с неумолкаемым гомоном птичьих базаров. Местами к морю подходят обрывистые склоны ледниковых куполов. На Земле Александры из-под изрезанного голубыми промоинами ручьев Лунного купола выходит темный язык мыса Мэри. Мыса, куда вышли еле живые люди со "Святой Анны" Брусилова. Ее затерло льдами и носило в море, пока не погибли командир с оставшейся с ним частью команды и само судно. Штурман Альбанов увел с собой группу членов экипажа, и они пошли по льдам в надежде добраться до земли.

По следам штурмана Альбанова. (Художественный музей г. Барнаула.)

Что нарушило единство команды, что вызвало раскол между командиром и штурманом, кто был прав - неизвестно. В результате в живых остались только Альбанов и матрос Конрад. Их подобрали на "Святом великомученике Фоке" возвращавшиеся после смерти Георгия Седова члены его экспедиции. Много, ох как много видели эти острова драматических финалов человеческого дерзания в Арктике!

Разговор на время заходит в тупик. Когда крен подходит к сорока градусам и ледокол стремительно бросает с борта на борт, эта тема не имеет успеха.

- А был кто в бухте Тихой? - спрашивает рыжий радист. - Когда я там работал, мне рассказывали, как Папанин Иван Димитриевич строил. Еще и сейчас его ветряк там стоит. Вот человек! Чем только ему Арктика не обязана. И в мирное время, и в войну что только он не проворачивал! Есть ведь чудаки, которые думают, что он только зимовкой на полюсе знаменит. А он столько всего сделал для Севера, что на десятерых хватит. Мы-то, радисты, знаем...

Разговор снова принимает философски созерцательный оборот. Расходиться всем явно не хочется. Верится, что завтра непогода понемногу утихнет и можно будет отдохнуть. Но об этом все помалкивают. В море загадывать не принято.

Через день подошли к Диксону, взяли уголек на "Конусе" и стали на рейде. Капитан уехал в штаб морских операций, а команда стремится на берегу побывать, по твердой земле походить. Палуба палубой, а земля землей, какая бы она ни была. Пусть даже такая, как тут, на материковом берегу. Через несколько лет на нем улицы появились. Главная из них теперь имя капитана Воронина носит. А тогда во все стороны расстилалась голая тундра и кое-где домики на ней стояли. Между ними грязь, тракторами разъезженная, сапоги с ног снять норовила.

На острове немного пообжитее все выглядело, не слишком, конечно, но все же мостков деревянных побольше да в кино и на почту забежать можно. Главный интерес, если в корень посмотреть, заключается у людей в другом. Походят, походят - и кого-либо из своих архангельских встретят. Сразу теплом повеет.

Пройдут так два-три дня - и опять в путь, на волнах качаться или во льды идти. Трудно понять береговому жителю, что моряка к его работе привязывает. Он и сам порой толком на словах не объяснит. Да, пожалуй, и ни к чему это. У каждого свое призвание. Но, как ни долги дороги морские, у всех у них обязательно в начале и в конце дом родной стоять должен.

Много лет назад ледокол был награжден орденом Ленина. Каждый год экипаж его нес службу исправно, оправдывая высокую награду. Как вдруг пришел приказ идти ледоколу на Черное море. Не то на ремонт становиться, не то еще за чем. Вышли из Двины и Белого моря и отправились чужие страны и воды смотреть. На юге побывать, тамошнюю жизнь испробовать интересно. Для большинства команды это все внове было.

Пришли. Небо синее-синее. Вода теплая. По берегам растительность всякая - акации зеленые, кипарисы черные, маслины серебряные. Города курортные красивые, каменные, шумные, людные, на деревянный Архангельск непохожие. Одни пляжи чего стоят. Купайся не хочу. О северных морозах здешние люди и понятия не имеют. А уж фруктов-то всяких, винограду, зелени - как в сказке. Можно это и на родине поморской купить, да то привозное, а тут свежее все, прямо что называется с куста, с грядки. Благодать да и только. Тут бы команде и разомлеть и разнежиться, а как сказали, что ледокол здесь остается и назад не пойдет, все домой заспешили. Как ни уговаривали, как житьем курортным ни манили и морозами ни стращали - не уговорили. Архангелогородцы на все уговоры так сказали:

- Домашнее тепло лучше курортного греет!

Сказали - и домой поехали.