В неизведанных широтах

Новый год - новые тревоги

Уже в середине декабря наши комсомольцы взялись за сооружение елки.

Но самый большой подарок был приготовлен нашему экипажу Москвой: 18 декабря мы получили молнию из Главсевморпути:

«30 декабря Политуправление будет проводить радиоперекличку членов семьи вашего экипажа с вами. Порядок переклички: ваши родственники будут говорить через станцию имени Коминтерна. Вы будете отвечать телеграфом через Диксон. Сообщите время наилучшего прохождения волн радиостанции имени Коминтерна, а также уверенной связи «Седова» с Диксоном. Срочно радируйте, кого персонально из родственников, просит вызвать каждый член экипажа».

Мы не заставили ждать себя с ответом. Список приглашаемых к микрофону в тот же день был отправлен в эфир.

Все ходили радостно взволнованные, и только Буйницкий грустил: его родные жили в далекой Чите, и вряд ли можно было рассчитывать на то, что они успеют приехать в Москву к назначенному сроку.

От наших родных сыпались телеграммы:

«Выезжаем в Москву разговаривать с тобой...» «Еду в Москву, слушай меня тридцатого по радио...» «Вызывают Москву для радиоразговора с тобой...»

В Москву ехали отовсюду - из Архангельска, из Мурманска, из Одессы, из Ленинграда. Лишь из Читы никаких телеграмм не было.

В кают-компании и в кубрике только и разговаривали, что о предстоящей перекличке. Другие темы отошли на второй план.

- Нет, ты только подумай, - проникновенно говорил Алферов, ~ подойдут к микрофону моя супруга и дети, и весь мир их будет слушать. Весь мир, а?..

И он осведомлялся:

- Вы, капитан, человек бывалый, в разных морях плавали. Как там, на Цейлоне или на Филиппинах, хорошо слышно наш «Коминтерн»?

Я отвечал утвердительно, и лицо механика расплывалось в счастливой улыбке.

В последний числах декабря у механиков было особенно много работы: предохраняя от ржавчины подшипники, они «вручную» проворачивали гребной вал машины. Для этой цели служит небольшая ручная машинка с целой системой зубчатых колес. Крутить ручку машинки не так уж трудно. Раздражает и утомляет медлительность самою процесса: за день упорного труда удается повернуть вал всего на четверть оборота.

Было много работы и у остальных членов экипажа. Буторин и Гаманков в третий раз принялись плести трос для глубоководных измерений, - уже два раза сработанный ими линь обрывался и тонул на дне океана. Буйницкий обрабатывал магнитные наблюдения и спал не больше четырех часов в сутки. Андрей Георгиевич со своими помощниками брал одну гидрологическую станцию за другой. Мегер хлопотал в камбузе, готовясь к новогоднему банкету.

Одним словом, все мы были заняты, что называется, по горло. И все-таки на этот раз нам казалось, что время тянется очень медленно.

Наконец долгожданное 30 декабря наступило. За полчаса до начала радиоразговора все, против обыкновения, разошлись, по своим каютам, На этот раз каждый решил послушать радио в одиночку, - хотелось создать иллюзию интимной беседы с родными и, хотя бы мысленно, побыть наедине с дорогими сердцу людьми.

Я подвинул репродуктор поближе к койке, лег и зажмурил глаза...

В 19 часов 30 минут из громкоговорителя послышалось знакомое обращение диктора: «Внимание, внимание, говорит Москва...» Речь поэта Гусева, теплое выступление Героя Советского Союза Мазурука и вдруг - чей-то взволнованный женский голос:

«Дорогой, родной Костя!..»

Я вздрогнул. Ведь это ко мне, только ко мне одному из миллионов людей, сидящих сейчас у приемников, обращены эти слова! Радио изменило голос, и было очень досадно, что я не сразу узнал его.

Чувствовалось, что Оля долго готовилась к своему выступлению. Ей хотелось как-то ободрить и поддержать меня. И она говорила о том, что я выполняю почетное задание, что она рада успешному ходу наших научных наблюдений, что весь СССР внимательно следит за дрейфом «Седова». Было немного обидно, что она не говорит о себе. И в то же время возникало какое-то хорошее, теплое чувство: вот настоящая дружба, - ведь ей тоже сейчас нелегко, а она находит горячие, убедительные слова, чтобы поддержать и успокоить меня...

Много времени спустя после встречи на материке Оля рассказала мне, что, отойдя от микрофона, она упала на стул и заплакала в три ручья; кто-то второпях сунул ей в рот ложку неразведенных валериановых капель, и она обожглась ими так, что весь вечер кашляла...

Мы оба хохотали над этим происшествием. Но тогда ей и мне было не до смеха.

«До свиданья, дорогой Костя!..» - послышалось из рупора, и голос диктора произнес: «Дмитрий Григорьевич Трофимов! Слушайте, предоставляем слово вашей жене...»

Теперь пришел черед волноваться и переживать нашему парторгу...

Нет, мы очень хорошо сделали, что решили слушать эту радиопередачу порознь. Мы постеснялись бы во всей полноте почувствовать это замечательное ощущение близости с родными, которых мы не видели так долго.

А диктор все объявляет и объявляет:

«У аппарата Софья Григорьевна, мать старшего помощника капитана товарища Ефремова».

Я слышу из-за тонкой перегородки немного смущенное покашливание Андрея Георгиевича, и он негромко говорит мне:

- Она из Ростова приехала...

А из репродуктора доносится ласковый, немного надтреснутый голос:

«Это я, Андрюша... С тобой говорит твоя мама... Ну, как ты живешь?.. У вас, верно, очень холодно?..»

На корабле старшего помощника не называют Андрюшей. Это имя звучит необычно в применении к бородатому моряку. Но ведь для наших матерей мы всегда остаемся детьми.»

Передача движется к концу. Выступили уже все, кроме родных Буйницкого. Значит, они не успели приехать в Москву. Ведь Чита так далеко... И все-таки очень жаль, что наш Виктор лишен такой большой радости.

Я встаю с койки, чтобы пойти к Буйницкому и ободрить его. В это время диктор неожиданно произносит:

«Виктор Харлампиевич! Ваша мать и сестра не смогли приехать в Москву...»

В голове мелькнуло:

«Хорошо, что об этом напоминают, По крайней мере, человек будет знать: о нем не забыли...»

Но диктор продолжает:

.«...поэтому они будут говорить с вами из Читы. Внимание! Включаем Читу...»

Вот это действительно здорово!

А из репродуктора уже доносилось шипение, потрескивание. Скоро сквозь эту смесь звуков, засоривших эфир, донесся чей-то низкий, немного приглушенный, но четкий голос:

«Алло, алло! Говорит Чита... Говорит Чита...»

Радиоволны совершали длинный и трудный путь. Они неслись за десятки тысяч километров, - сначала из Читы в Москву, а затем, усиленные во много крат мощными агрегатами радиостанции имени Коминтерна, мчались к нам, в Арктику, на ледокольный пароход «Георгий Седов»:

«Внимание, внимание... Слушайте нас, Виктор Харлампиевич Буйницкий... Сейчас с вами будут говорить ваша мать и ваша сестра...»

И через мгновение до нас донеслись голоса родных Буйницкого. Невзирая на сверхдальнее расстояние, они были слышны прекрасно.

Беседа окончена. Начинается большой праздничный концерт. Но сейчас нам не до него. Все высыпают из своих уединенных помещений, собираются в кают-компании. Идет оживленный обмен впечатлениями, словно каждому из нас удалось побывать на Большой земле и повидаться с родными.

Александр Александрович уже работает ключом, передавая наш ответ на выступления родных. Целая цепь радиостанций настроена на волну «Седова», - через пятнадцать минут нашу радиограмму уже читают вслух дикторы «Коминтерна».

31 декабря на корабле был обычный рабочий день. Команда продолжала все ту же нескончаемую работу, - готовили лотлинь для глубоководных измерений, распуская стальные концы на отдельные проволоки. Буйницкий и Гаманкав несколько часов провозились на льду, измеряя его толщину. Было пасмурно, дул холодный восточный ветер. Лишь не надолго облака разошлись, и Буйницкий определил координаты, - Новый год мы встречали на широте 84°43',8 и долготе 129°11', почти на том же самом месте, на котором мы отмечали годовщину Октябрьской революции.

Это бесконечное топтание на одном месте начинало раздражать. Вот уже несколько месяцев «Георгий Седов» вместе со льдами кружился у 85-й параллели, между 123-м и 132-м меридианами. Решительное и быстрое движение на север, которое так радовало нас в первой декаде ноября, давно уже сменилось вялым и бессистемным шатанием.

Вначале наш корабль, делая зигзаги, спустился к югу, потом его отнесло далеко на юго-восток, далее мы двинулись опять на юг, потом на юго-запад и, наконец, на северо-запад. На карте дрейфа лежали запутанные петли, зигзаги, восьмер­ки. Если бы все эти кривые можно было выпрямить в одну линию, то оказалось бы, что в ноябре корабль продрейфовал 114 миль, а в декабре 168. Но фактически мы почти не сдвинулись с места.

Единственно, чем мы могли утешаться, было то, что «Фрам» Нансена несколько раз на своем пути описывал такие же причудливые петли, после чего его движение на запад возобновлялось. Утешение, правда, слабое, но что поделаешь...

Все же эти зимние месяцы прошли не зря. Нам удалось собрать для науки много новых данных. За четыре месяца самостоятельного дрейфа после ухода «Ермака», «Садко» и «Малыгина» мы, невзирая на очень трудные условия, успели провести 98 астрономических определений, 17 магнитных и 13 гравитационных наблюдений, 2 суточные магнитные и 10 гидрологических станций. Поэтому мы провожали старый год с приятным чувством исполненного долга.

К полуночи все приготовления к торжеству были закончены. Гетман и Шарыпов бережно внесли в кают-компанию изготовленную ими елку. Это тщедушное создание их творческой фантазии представляло собой сложную комбинацию из палки, прутьев от метелки и клочьев раскрашенной ваты. Елка была убрана цепочками из цветных бумажек, обвешана конфетами, самодельными звездами и бусами из фольги. Тонкие нити стеклянной ваты, довершали роскошный наряд. Когда же радисты включили электрический ток и засветились крохотные лампочки, спрятанные в ветвях, елка предстала перед нами во всем своем великолепии.

Возле елки засуетились кок и дневальный, - они заканчивали последние приготовления к грандиозному банкету, о котором в кубрике говорили уже несколько дней;

Как уже говорилось, капитан «Ермака» подарил нам двух живых свиней. Одну из них мы закололи и съели еще в ноябре. Другая же прожила в твиндеке почти четыре месяца. Под неусыпным надзором Гетмана она выросла; и разжирела.

Эту свинью берегли для праздничного новогоднего ужина. За несколько дней до торжества ее, наконец, закололи, и наш кок получил в свое распоряжение прекрасное свежее мясо. И, надо отдать Мегеру справедливость, он на этот раз не обманул. На столе красовались пирожки, жаркое, различные соусы, - одним словом, было и на что поглядеть и чем закусить.

К полуночи в кают-компании собрались все зимовщики. Александр Александрович торжественно включил репродуктор, и до нас донеслись далекие шумы Красной площади - шорох неторопливых шагов, гудки автомобилей, чьи-то возгласы. Потом в тишине пробило двенадцать ударов, и загремел «Интернационал».

Все встали со своих мест и высоко подняли бокалы за родного и любимого Сталина, за того, с чьим именем связаны все наши победы, все наше счастье...

Грянуло громкое «ура», люди начали поздравлять друг друга с Новым годом. Я схватил заранее приготовленный фотоаппарат, попросил всех застыть в своих позах на несколько мгновений и нацелился объективом. Андрей Георгиевич щелкнул затвором. Мы сомневались, получится ли что-нибудь из этого снимка, но терпеливо выстояли на своих местах целых пятнадцать секунд. Сверх ожиданий, фотография получилась вполне приличной.

Когда фотографирование было закончено, мы отдали дань искусству Павла Мегера.

Слушая веселый новогодний концерт, передававшийся по радио из Москвы, никто из нас не замечал, как летит время. Поэтому я затрудняюсь сейчас с точностью сказать, в котором часу к нам пожаловал дед Мороз с мешком своих подарков. Пожаловал же он очень эффектно. Вначале раздался резкий стук в дверь. Это было неожиданно и таинственно: вот уже полтора года никто не стучался в кают-компанию. Все повернулись лицом к двери. Она приоткрылась, и на пороге появился некто с длинной седой бородой, красным носом и большим мешком за плечами.

Неважно, что борода была склеена из клочьев старой канатной пеньки, а традиционная снежная шуба была заменена собачьей малицей, - все-таки это был первоклассный дед Мороз!

На мгновение в кают-компании воцарилась тишина. Но тут же ее нарушили Джерри и Льдинка, набросившиеся на посетителя с яростным лаем. Не обращая на собак никакого внимания, дед Мороз подошел к елке, снял с плеч мешок, развязал его, засунул внутрь обе руки и неожиданно сказал знакомым голосом:

- Прошу получить подарки...

Только теперь мы заметили, что в кают-компании не хватало Бекасова. Когда же он исчез?

А дед Мороз продолжал бекасовским баритоном:

- Константин Сергеевич, это вам от всех редакций СССР! Он вытащил из мешка гигантский карандаш, напоминавший хорошую дубинку, - недвусмысленный намек на мою усердную литературную деятельность в предпраздничные дни, тяготы которой ложились на плечи радистов: им приходилось сидеть по нескольку часов над передачей объемистых депеш, адресованных редакциям различных газет.

- А это вам, товарищ парторг, лучшее средство против ревматизма,- продолжал дед Мороз, вручая Трофимову пару новеньких шерстяных носков.

- Всеволоду Степановичу - в знак будущего осуществления мечты... - Проворная рука деда Мороза извлекла из мешка модель самолета и передала ее Алферову, - наш третий механик как-то обмолвился, что ему хочется стать пилотом.

Никого не обделил догадливый дед Мороз, - каждому был подготовлен подарок. Потом он снял бороду, сбросил малицу и, превратившись в Бекасова, уселся рядом с нами пировать.

Впрочем, ему и Полянскому в эту ночь то и дело приходилось вставать из-за стола и поочередно уходить в радиорубку, - из эфира на «Седова» сыпался целый дождь новогодних приветствий. Нас тепло поздравляли шахтеры Донбасса, студенты Гидрографического института, группа депутатов Верховного Совета Казахской ССР, команда парохода «Русанов», коллектив бухты Тихой, моряки Северного флота и многие другие организации. В коллективной телеграмме от наших родных, которые все еще находились в Москве, мы читали:

«Вечером мы приглашены на новогодний бал во Дворец культуры завода имени Сталина, где встретимся с лучшими стахановцами и ударниками столицы. За эти дни мы посетили музей Ленина, побывали на выставке «Дрейфующая станция «Северный полюс», в Политехническом музее, в Музее изобразительных искусств. Осмотрели метро. Были в Большом и Камерном театрах. 1-го числа разъедемся по домам. Горячо поздравляем вас всех с Новым годом. От души желаем выполнить почетную задачу, возложенную на ваш замечательный коллектив».

Во втором часу ночи на «Седове» начался вечер самодеятельности. Наши танцоры и музыканты во всем блеске продемонстрировали свои таланты. Готовясь к исполнению своей традиционной лезгинки, доктор обмотал голову простыней, наподобие восточной чалмы, и вооружился двумя ножами, аккуратно обернутыми в серебряную фольгу от шоколада. Под дружные аплодисменты и крики «асса» он, как прирожденный горец, плавными кругами понесся по тесной кают-компании.

Его сменили Алферов и Шарыпов, исполнившие под аккомпанемент гитары, на которой играл Токарев, русский танец. Наконец пришел черед Ивана Гетмана, который решил продемонстрировать свои атлетические способности. Он приволок из кочегарки тяжелый колосник и начал играть им, как заправский чемпион по поднятию тяжестей. Надуваясь и пыхтя, наш кочегар то бросал тяжелый колосник вверх, силясь удержать его на вытянутых руках, то медленно выжимал его, демонстрируя мощность и прочность своих бицепсов.

Когда концертная программа была исчерпана, на середину стола вытащили патефон, и он безотказно развлекал нас до самого утра.

Новогодняя ночь, проведенная так празднично и весело, памятна еще одним обстоятельством: в эти часы барометр показал максимальное давление за все время дрейфа - 791,3 миллиметра. Мы находились в самом центре антициклона, и ветры нас не тревожили.

После длительных и энергичных ледовых сжатий такая передышка была очень кстати, и вахтенные каждый вечер с нескрываемой радостью вписывали в черновой вахтенный журнал одну и ту же короткую фразу:

«Подвижек не наблюдалось...»

Так прошло пять дней. Но никакая идиллия не бывает вечной, и вскоре усилившиеся ветры снова привели льды в движение.

Уже к концу дня 5 января возникли некоторые неприятности, заставившие нас возобновить самое бдительное наблюдение за ледовой обстановкой.

Это был лунный ветреный день. Шестибалльный норд-ост вздымал снег, застилая им линию горизонта. Термометр показывал минус 30 градусов. Невзирая на холод и ветер, Андрей Георгиевич со своими помощниками с утра возился в гидрологическом домике - брал глубоководную станцию №8.

В 16 часов раздался, треск, и в 20 метрах от носа корабля лед лопнул; образовалась бесконечно длинная трещина, уходящая с севера на юг. Трещина начала довольно быстро расходиться и уже через полчаса достигла ширины в 100 сантиметров. При свете луны можно было отчетливо разглядеть этот черный рубец, внезапно перерезавший белую пустыню.

Сама по себе трещина не пугала. За время дрейфа мы достаточно насмотрелись на подобные явления. Гораздо хуже было то, что на сей раз трещина подошла к палаткам с аварийными запасами, - вода чернела в каких-нибудь 8 метрах к востоку от нашего большого парусинового дома.

Были разбужены Гаманков и Шарыпов, которые отдыхали после ночной работы; они отправились, к палаткам проверить состояние льда.

К 20 часам посланные вернулись и сообщили, что пока все обстоит вполне нормально: под палатками лед держится крепко, в трещине сразу образуется молодой лед. Можно было предполагать, что тридцатиградусный мороз довольно быстро заштопает образовавшуюся прореху. Все же я дал распоряжение вахтенным усилить наблюдение: трещина, очевидно, возникла неспроста.

Ночь прошла относительно спокойно. Мороз крепчал. Ртутные измерительные приборы уже вышли из строя. Теперь мы измеряли температуру лишь спиртовыми термометрами. Синеватые столбики подкрашенного спирта падали все ниже и ниже.

Было трудно дышать. Густой, холодный воздух раздражал легкие. Беспрерывно потрескивали деревянные части судна, - они лопались от мороза с сухим и резким щелканьем, напоминающим выстрелы.

К четырем часам утра на месте трещины образовалось разводье шириной около 20 метров. От этого разводья отошла на востоко-юго-восток новая трещина.

Утром Гетман попытался сходить к прибору для измерения осадков, но вынужден был вернуться, - путь ему преградило разводье.

В ночь на 7 января (84°40',0 северной широты и 123°36' восточной долготы) параллельно разводью прошла новая трещина. Она также быстро разошлась в полынью шириной в 30-40 метров. Затем параллельно этим двум разрывам лег третий. Порой разводья затягивались молодым льдом, настолько крепким, что он выдерживал тяжесть человека. Но потом поля матерого пака сходились и давили молодой лед или же расходились, и тогда возникали новые трещины.

Вечером 11 января, когда мы находились на 84°37',5 северной широты и 122°45' восточной долготы термометры показали самую низкую температуру из всех, какие мы наблюдали за время дрейфа,- минус 43,5 градуса. Облака пара, клубившиеся надо льдами, рассеялись - трещины замерзли. Но назавтра разводье, образовавшееся 7 января, опять разошлось до 50 метров, и. снова возле корабля поднялась туча густого пара.

Эти подвижки, незначительные по своим размерам, но чреватые весьма серьезными последствиями, продолжались до середины января: Мы все время должны были самым бдительным образом следить за ними: ведь на этот раз трещины проходили очень близко от наших аварийных запасов. Я бы не сказал, что такие наблюдения доставляли много удовольствия,- даже малицы из оленьего меха не спасали от сорокаградусного мороза. Но все эти затруднения были пустяками в сравнении с тем, что предстояло испытать в холодный ветреный день 16 января.

Я уже неоднократно описывал ледовые сжатия. Чтобы не повторяться, на этот раз приведу лишь перечень фактов, взятый из вахтенного журнала:

«16 января. 84°46',3 северной широты, 124°16' восточной долготы.

1 час 15 мин. Началось сжатие молодого льда о разводье слева по носу, образовавшемся вечером 12 января.

1 час 30 мин. Появилась трещина во льду слева по траверзу, уходящая к вест-норд-весту в расстоянии от судна около 200-250 метров, идущая перпендикулярно ранее образовавшемуся разводью, в котором происходит сжатие. Посланы на лед боцман Буторин и матрос Гаманков для осмотра аварийного запаса.

1 час 55 мин. Сжатие прекратилось.

2 часа 30 мин. Люди со льда вернулись и сообщают, что к палаткам пройти, нельзя из-за вновь образовавшейся трещины, которая проходит от палаток в расстоянии 80 метров и идет в направлении приблизительно с западо-северо-запада на восток-юго-восток, соединяясь со старым разводьем, где происходит сжатие, в районе аварийного запаса подвижек льда не замечено.

11 час. 30 мин. Матрос Гаманков и машинист Шарыпов ушли на лед за ведром для собирания осадков.

12 часов. Выстрелами со льда от аварийного запаса дают сигнал о необходимости помощи.

12 час. 10 мин. На лед отправлены кочегар Гетман и механик Алферов.

12 час. 20 мин. Старпом Ефремов, радист Бекасов, машинист Недзвецкий и гидрограф Буйницкий ушли на помощь к аварийному запасу.

12 час. 30 мин. Прибыв к аварийному запасу, обнаружили, что при сжатии лед нашел на палатку с продуктами и снаряжением. Палатку разорвало. Часть ящиков придавило льдом.

Посланные ранее Гаманков и Шарыпов успели снять палатку и часть запасов, которым непосредственно угрожал лед, отнесли дальше. Прибывшие убирают от надвигающегося льда остальной запас.

12 час. 50 мин. Прибыла на помощь остальная часть экипажа. На судне остались капитан, старший радист и врач.

При осмотре состояния горючего замечено, что лед подошел к бочкам и начинает тороситься на них. Начали откатывать бочки; с горючим от наступающего ледового вала. Разбиваем лед пешнями, кирками и освобождаем бочки.

13 час. 30 мин. Аварийный запас из палатки убран.

14 часов. Под тяжестью тороса треснула и начала опускаться кромка льда, на которой осталось пять бочек горючего...

Сжатие временами прекращается, временами усиливается до того, что работу приходится прерывать, так как льдины до 80 сантиметров толщиной обрушиваются и работа у тороса большого размера опасна для жизни людей.

15 часов. Извлечены из-под льда еще две бочки. Оставшиеся три бочки горючего достать не представляется возможным, так как они вместе с льдиной, погрузившейся в воду, находятся на две трети в воде. Усилившееся торошение представляет слишком большую опасность для работы в торосящемся льду; крупный лед заваливает бочки, и их вынуждены оставить до прекращения сжатия.

Поставлена веха у места оставшихся бочек. Торос достигает высоты 3 метров.

Начали отвозить в более безопасное место аварийный запас продовольствия и снаряжения на расстояние 40 метров от тороса.

15 час. 35 мин. Запас перевезен и покрыт брезентом.

При сжатом раздавило ящик о инструментом, примусами, керосинкой и проч. Частично сломан инструмент, о чем составлен акт. Сжатие прекратилось. Команда отпущена обедать.

С 16 часов - временами сжатие льда по носу судна в расстоянии 10-15 метров.

18 часов. Команда снова отправлена на лед на авральную работу с аварийным запасом. Бочки с. горючим отвезены на расстояние около 50 метров. Оставшиеся под торосом три бочки достать нельзя, так как на льду, где они находятся, выступила вода. Установив вторую веху на торосе, оставили бочки до замерзания воды.

20 час. 30 мин. Работы закончены. Образовались новые трещины на северо-востоке от судна.

Дует юго-западный ветер силой 5 баллов. Температура минус 24 градуса...»

Люди очень устали в этот день. Они рисковали многим. Не будет преувеличением сказать, что в беспощадной схватке с наступающим ледяным валом им не раз приходилось ставить на карту свою жизнь.

Но когда наутро я созвал людей и сказал, что погребенные под торосом бочки с горючим должны быть спасены, ни один не возразил и не попросил освободить от участия в аврале.

Сжатия происходили почти беспрерывно. С глухим стоном и ворчанием льды упорно перемалывали в пыль площадку, на которой находились наши запасы. К утру 17 января ледяной вал подобрался на 17 метров к. новому складу продуктов. Затем он продвинулся еще на 7 метров. Пришлось всю работу начать сначала. Теперь аварийные запасы перетаскивали на середину соседнего поля - за 60 метров от вала.

Попытки добыть бочки с горючим из-под тороса, продолжавшиеся несколько часов, и на этот раз успехом не увенчались. Гигантский торос все еще не успокоился. Он трясся и шевелился, словно во время землетрясения. Вехи, поставленные накануне, были сломаны и завалены льдом. Сам торос беспрерывно менял форму. Из-под льдин сочилась вода. Даже подступиться к торосу было рискованно.

Все же эти три бочки с горючим надо было достать. Ведь они составляли десятую часть всех наших запасов. Мы берегли каждую каплю горючего. Легко ли было примириться с потерей такого богатства? И 18 января с раннего утра работы были возобновлены.

На этот раз наступление на торос было организовано планомерно. Мы решили снять его. Заготовили факелы, наточили пешни, сделали длинные металлические щупы, для того чтобы под водой нащупать бочки.

Опыт снятия торосов был: во время строительства аэродромов мы управились не с одной ледяной горой. Поэтому, невзирая на тридцатиградусный мороз и ветер, дело двигалось довольно быстро. К 18 часам утра торос был разобран на площади в 50-70 метров. Но лишь к 17 часам следующего дня поиски бочек увенчались успехом. Оказывается, они лежали в двухметровом углублении на краю льдины, которая накренилась и опустилась под тяжестью тороса. Немного промедления - и наше горючее ушло бы под лед, откуда вернуть его было бы уже невозможно. Но наши зимовщики задержали бочки длинными железными щупами, растолкали их, и они тяжело всплыли на поверхность под восторженные крики озябших и промокших людей.

Вернувшись на корабль, Андрей Георгиевич аккуратно записал в вахтенном журнале:

«19 января 1939 г. 17 час. 45 мин. 85°00',0 северной широты, 126° 17' восточной долготы. Все оставшиеся бочки - одна с керосином, одна с бензином, одна с нефтью - извлечены и уложены вместе со всем прочим аварийным запасом горючего... При их осмотре обнаружены совсем незначительные повреждения тары. Температура минус 35 градусов».

Во второй раз пересекали мы заветную 85-ю параллель!

Все радовались этому событию. Но всеобщее торжества было омрачено одним весьма серьезным обстоятельством: бодрившийся все эти дни Андрей Георгиевич теперь, когда аврал закончился, как-то сразу сдал и осунулся. Трудный аврал доконал его здоровье, подорванное тревогами беспокойной зимней ночи.

Доктор внимательно освидетельствовал Андрея Георгиевича и принес рапорт:

«Учитывая пониженную работоспособность, связанную с неврастенией, неврозом сердца и общим состоянием, старший штурман Ефремов А. Г. нуждается в освобождении от физических работ и уменьшении нагрузки до четырех часов в сутки в течение двух недель. Считаю необходимым амбулаторное лечение до предоставления санаторного...»

Через час в кают-компании был вывешен приказ № 3, которым Андрей Георгиевич был освобожден от всех видов физического труда, а также от несения вахт и дневальства. Сделать это было не так уж трудно, - каждый с охотой брался заменить больного товарища. Сложнее обстояло дело с амбулаторным лечением. Запасы лечебных препаратов у доктора были небогаты, да и сама амбулатория - она же каюта врача - могла называться лечебным учреждением только условно.

Тем не менее, Александр Петрович Соболевский раздобыл в своей аптечке какие-то порошки и капли. Зная, что старпом не любит лечиться, доктор ухаживал за ним, как за маленьким ребенком. Чтобы нерадивый больной не сплавил лекарства в помойное ведро, он каждый вечер после ужина вызывал его к себе, и Андрей Георгиевич должен был глотать порошки под бдительным взором врача.

Старший помощник чувствовал себя как-то неловко и непривычно в положении больного. Конфузясь, он все время пытался доказывать, что у него ничего не болит, и мне то и дело приходилось ловить его за недозволенными занятиями. Я останавливал нарушителя приказа и категорически требовал подчиняться судовой дисциплине.

Льды все еще не успокаивались. Морозы не ослабевали. Все же мы старались по мере возможности продолжать свою обычную работу. 21 января на 85°0б',8 северной широты и 125°31' восточной долготы была проведена очередная гидрологическая станция. За 8 часов упорной, трудной работы было взято 16 проб воды с глубин до 2000 метров.

На другой день, невзирая на тридцатиградусный мороз, Буйницкий и Гаманков отправились на магнитные наблюдения. Им пришлось идти к своему ледяному домику по неспокойным ледяным полям, - уже с полуночи начались подвижки и образовались новые трещины. Но в этот день небо прояснилось, заблистали звезды, и Буйницкому не хотелось упускать благоприятную для наблюдений погоду.

Научные наблюдения

На всякий случай мы установили бдительное наблюдение за льдом. Я приказал механикам приготовить к действию аварийный двигатель и прожектор, чтобы в случае необходимости осветить лед и указать дорогу Буйницкому и Гаманкову. Эта предосторожность оказалась нелишней.

В самый разгар работы, когда Буйницкий занимался очередными вычислениями, он вдруг услышал грохот, напоминающий выстрел из пушки. Как потом рассказывал нам магнитолог, ему показалось, что это рушится крыша ледяного домика, и он инстинктивно поднял руки. Но кровля была цела. Убедившись, что магнитометру непосредственная опасность не угрожает, Буйницкий выскочил из домика. Рядом, буквально в нескольких шагах, зияла свежая трещина больших размеров.

Таких трещин было несколько. Они отрезали от «Седова» ледяную площадку, на которой стоял домик, и теперь с палубы корабля было отчетливо видно, как движутся потревоженные льды. Была отдана команда:

- Вернуть людей! Включить прожектор!

Вахтенный схватил стоявший на палубе фонарь «летучая мышь» и начал размахивать им, подавая сигналы Буйницкому и Гаманкову. Шарыпов и Недзвецкий быстро запустили крохотный «Червоный двигун», и он бойко застучал, выпуская клубы дыма. Запела динамомашина. Длинный голубой луч прожектора лег на лед. Метнувшись сначала вправо, потом влево, луч нащупал на белом полотне снега две крохотные черные точки. Они медленно двигались к кораблю, то останавливаясь, то отступая назад, то вновь направляясь вперед.

Свет прожектора помогал Буйницкому и Гаманкову выбирать дорогу среди трещин и разводьев. Он был тем более, кстати, что сильный порыв ветра погасил ручной фонарь, который нес Буйницкий. Большая часть пути была уже пройдена, когда наши товарищи встретили неожиданное препятствие.

Перед ними лежала широкая трещина, заполненная мелкобитыми ледяными осколками, лишь слегка схваченными морозом. Надежные переправы поблизости отсутствовали. Сзади трещали и лопались льды.

Надо было идти на риск.

Гаманков первым ступил на зыбкую пленку, которой была затянута океанская бездна. Ему удалось быстро перебежать к противоположной кромке разводья, прежде чем осколки льда разошлись.

Буйницкому повезло меньше. Он был тяжело нагружен, - на плечах у него висели два ящика с сухими элементами и карабин. В одной руке Буйницкий держал потухший фонарь, а в другой хронометр. Он избегал резких движений, чтобы не встряхнуть этот нежный прибор.

Вступив на шаткий осколок льда, магнитолог почувствовал, что лед уходит куда-то вглубь и под ногами выступает вода. Отбросив в сторону фонарь, Буйницкий лег на шугу всем телом, чтобы уменьшить давление. Держа на вытянутой руке драгоценный хронометр, Виктор Харлампиевич другой рукой ухватился за край льдины и задержался. Подоспевший на помощь Гаманков принял от Буйницкого хронометр и начал вытаскивать на крепкий лед и его самого.

Мы с волнением следили за обоими. События развернулись так неожиданно и быстро, что мы при всем желании не успели бы вовремя добраться до злополучной трещины.

К счастью, все кончилось хорошо. Гаманков помог Буйницкому выбраться из западни, и через полчаса оба уже были на корабле. Они старались бодриться и подшучивать друг над другом, но по их лицам было видно, что это происшествие стоило им большой затраты нервов.

В хлопотах мы и не заметили, как наступила значитель­ная для нас дата - 23 января: исполнилось 15 месяцев дрейфа «Седова». В этот день мы находились уже на 85° 11',6 северной широты и 124°05' восточной долготы, - все быстрее и быстрее льды увлекали нас на запад. Юбилейная дата была ознаменована на корабле... лишь очередной баней для экипажа, - люди получили долгожданный выходной день.

Далеко за полночь я открыл свой дневник. Уже много дней притронуться к нему не удавалось, - беспрерывные авралы и тревоги. Но на этот раз я решительно придвинул к себе потрепанную тетрадь, собрал разбросанные всюду листки с различными подсчетами и начал писать.

Вот что записано в дневнике под рубрикой 24 января 1939 года:

«Уже девятый день на горизонте в полдень появляется уз­кая, бледная полоска дневного света. Это лучи пока еще далекого солнца, которые заглядывают к нам за 85-ю параллель, отражаясь от верхних слоев атмосферы. В первой половине марта, прорвавшись сквозь тьму, они победят, наконец, полярную ночь и засверкают тысячами бриллиантов на белоснежной поверхности ледяной пустыни.

Появление солнца будет не только традиционным арктическим праздником, но и днем итогов нашей второй зимовки. Заканчивается вторая зимовка! Как легко написать эти три слова и как трудно выразить то огромное содержание, которое в них кроется!..

Исполнилось ровно 15 месяцев с того дня, как мы начали дрейфовать. А если прибавить к этому месяцы экспедиционного плавания, то выйдет, что мы уже полтора года скитаемся вдали от родины. Полтора года!.. Но мне кажется, что каждый из нас стал за это время лет на десять старше. Сколько испытаний выдержано, сколько опыта приобретено! И, пожалуй, наиболее ценный опыт - это практика наших научных наблюдений, борьбы со льдами в условиях арктических ночей.

Во-первых, на зимние месяцы выпадают наиболее интенсивные подвижки льда. Летом мы отдыхали от них. Теперь же льды тревожат нас почти ежедневно и ежечасно. Начиная с 15 сентября, мы насчитали уже 63 дня, когда льды торосились в самой непосредственной близости от судна. А ведь в темно­те и на морозе, да еще в пургу, предохранять судно от опасностей, связанных с подвижками льда, значительно труднее, чем днем! Не легче следить в полярную ночь и за состоянием аварийных запасов, выгруженных на лед.

Во-вторых, темнота, морозы и пурга сильно затрудняют научные наблюдения.

Не далее как сегодня утром мы с Андреем Георгиевичем и Виктором Харлампиевичем подсчитали некоторые итоги своей деятельности и, честно говоря, сами изумились полученным цифрам. Без лишней скромности можно сказать, что за эту зиму, столь обильную тревогами, мы сделали максимум возможного.

Уже теперь мы имеем свое документально обоснованное суждение по целому ряду вопросов арктической науки. И на первое место среди научных проблем, освещенных нашим опытом во время второй зимовки, следует поставить наблюдения за дрейфом самого судна. Именно теперь, когда мы дрейфуем в высоких широтах, далеко от берегов земли, нам удается с исчерпывающей полнотой изучать зависимость движения льдов от ветра. Эту зависимость нетрудно проанализировать, сличая трассу дрейфа, проложенную на карте, с таблицей направлений и скоростей ветров. Ведь мы ухитрились, невзирая ни на какие трудности, производить астрономические наблюдения в среднем через каждые 4,5 мили дрейфа (а по времени через каждые 24,7 часа); направление же и скорость ветра измерялись 12 раз в сутки. Поэтому гари анализе собранных нами данных исключена возможность грубых ошибок.

Наши наблюдения уже достаточно ясно показали, что предполагавшееся в Арктическом бассейне течение, идущее с востока на запад, по крайней мере, в нашем районе, должно быть исключено как основной фактор, влияющий на дрейф льдов.

Если такое течение и существует, то оно настолько слабо выражено, что принимать его в расчет как серьезную величину не приходится. Только один раз за все время нам удалось наблюдать при северо-западном ветре силою в 1 балл поступательное движение льдов в противоположном ветру направлении на 0,4 мили за сутки.

Такое движение льда можно было бы истолковать как действие течения. Но где гарантия, что в этот раз (к тому же единственный за все время!) льды двигались против ветра благодаря течению, а не потому, что где-то южнее на бесконечные ледовые просторы действовал сильный ветер, дующий с юго-востока?

Ветер, и только ветер, решает проблему движения льдов в районе нашего дрейфа! Это подтверждается самым придирчивым и критическим изучением и сравнением составленных нами таблиц астрономических наблюдений и наблюдений за движением воздушных масс.

Отсюда вывод: пока наш дрейф будет протекать восточнее долготы 90°, то есть в районе, почти свободном от действия предполагаемого течения, пределов для продвижения «Седова» на север быть не может. И если комбинация ветров окажется благоприятной, то наш корабль может пересечь геометрическую точку, именуемую полюсом.

Но дождемся ли мы такой благоприятной комбинации? Эта зима какая-то странная, крайне неустойчивая. Ветер часто и резко меняет направление. Иной раз дважды за один день он обходит весь горизонт. Вот почему мы так медленно движемся вперед, хотя со времени прощания с «Ермаком» успели пройти 567 миль. Двигайся мы по прямой линии на север, как в начале ноября, - давно бы уже прошли полюс,

Крайне неустойчивая температура воздуха. Термометр отмечает резкие скачки.

Иногда в течение одних лишь суток температура меняется на двадцать с лишком градусов.

Удивляет крайне незначительное выпадение осадков. Снежный покров в среднем не превышает 20 - 25 сантиметров. Дни с осадками чрезвычайно редки. С конца декабря стоят ясные морозные ночи.

Любопытные результаты дают наблюдения надо льдами. Неустойчивые ветры вызвали многочисленные подвижки, сильно изменившие окружающую обстановку. Торошение часто захватывало не только молодой лед, но и старый, двухметровой толщины.

Увеличение толщины старого льда началось примерно лишь в первой половине декабря. Два с половиной месяца потребовалось для того, чтобы лед, напитавшийся летом пресной водой, промерз насквозь. Только после этого начали нарастать новые слои льда за счет морской воды.

Интересно изменение звуков торошения: чем крепче лед, тем больше сила этих звуков. Заметно отличаются и тоны звуков торошения молодых и старых льдин. При некоторой наблюдательности можно приблизительно определить на слух возраст торосящегося льда.

Большой опыт приобретен нами в организации магнитных, гидрологических и других наблюдений в трудных условиях арктической ночи.

Одним словом, во всех отношениях вторая полярная зима обогатила нас новыми полезными и ценными знаниями. Они дались нам не даром. Цена их дорога. Изрядно поистрепалось здоровье людей, затрачено много сил. Но какая победа дается дешево? Лучше ценою жертв добиться успеха, нежели ценой успеха обеспечить себе тихое и тусклое прозябание...»

Было уже очень поздно, когда я закончил свою запись и закрыл дневник. Корабль спал. Только на палубе слышались мерные шаги вахтенного, бдительно охранявшего покой своих четырнадцати товарищей. Где-то далеко-далеко звенели, сталкиваясь и переворачиваясь, могучие льды.